Был молодым — любил игрища, спать ложился поздно, приятно ощущая в сенцах запах богородициной травки, «перерезанную крестом оконного переплета золотую дрему лунного света». В нем играла молодая кровь, упругая мускулистая сила. Радостно воспринимал он земное бытие, красоту природы.

В ранние утренние зори мчался на коне к Дону — гнал на водопой. «Григорий долго стоял у воды. Прелью сырой и пресной дышал берег. С конских губ ронялась дробная капель. На сердце у Григория сладостная пустота. Хорошо и бездумно. Возвращаясь, глянул на восход, там уже рассосалась синяя полутьма».

Это — натура волевая. На скачках за джигитовку снял первый приз. Красив и статен в верховой езде, как Лукашка в «Казаках» Толстого. Люди любуются его посадкой на коне, ухватками. Он всегда там, где смех, шутка, песня, трудовой азарт, «в миру» свой людям. Привязан к нему неизменной дружбой Прохор Зыков, конюх дядя Сашка, Лукерья. Даже мимолетные встречи с ним радостны людям: к нему привязывается добрым чувством Зовутка.

Григория уважали за любовь к хозяйству, работе. На покосе он шел за отцом, «полузакрыв глаза, стелил косой травье».

Диковатый, «взгальный», «истованный черкесюка», он в то же время человечен и прост, чуток и наблюдателен. Но бывает и настойчив, ради своей цели идет напролом.

Полюбил жену соседа — Аксинью. Охаживал ее «с бугаиной настойчивостью». «Тепло и приятно ей было, когда черные Гришкины глаза ласкали ее тяжело и исступленно». А когда отец налетел с костылем,— «Дратья не дам! — глухо сапнул Григорий и, стиснув челюсти, рванул костыль. На колено его и — хряп!»

Всем существом своим сопротивлялся он лжи, насилию, нет предела его гневу, когда он видит несправедливость. Именно таким он пройдет через весь роман — гордым, свободолюбивым, страстным. В нем с детства воспитаны человечность, любовь к земле, природе, животному миру. На покосе Григорий случайно перерезал надвое утенка, поднял его и «с внезапным чувством острой жалости глядел на мертвый комочек, лежавший у него на ладони».

Женили не по своей воле — смириться не хотел. Полюбил Аксинью - и сломал все преграды на пути к ней, ушел из дома. Казак стал батраком у пана. Невиданное дело.

Берут в армию. На смотре пристав придрался к обмундированию. Григорий «зло улыбнулся. Взгляды их столкнулись, и пристав, краснея верхушками щек, поднял голос:

— Кэк смэтришь! Кэк смэтришь, казак?»

Немногие выдерживают его прямого, открытого, честного взгляда и отчаянной решимости постоять за себя. Вахмистру он говорил: «Ежели когда ты вдаришь меня — все одно убью! Понял?»

Он возмущен паскудным надругательством над Граней и бьет насильников. В бою зарубил сгоряча австрийца. И вдруг сошел с коня, чтоб посмотреть. «Путано-тяжек был шаг его, будто нес за плечами непосильную кладь; гнусь и недоумение комкали душу. Он взял в руки стремя и долго не мог поднять затяжелевшую ногу».

Хотя и учит рубака Чубатый не думать о том, кого убиваешь, Григорий этого не принимает, поэтому готов застрелить его за садистскую расправу с военнопленным.

Он жалуется брату: « —Я, Петро, уморился душой. Я зараз будто недобитый какой... Будто под мельничными жерновами побывал, перемяли они меня и выплюнули... Людей стравили, и не попадайся! Хуже бирюков стал народ. Злоба кругом... Срубил зря человека и хвораю через него, гада, душой. По ночам снится, сволочь. Аль я виноват?» Раненный сам, то и дело падая, тащит на себе с поля боя беспомощного офицера. Спасает врага своего — Степана Астахова.

Мгновенна его реакция, когда на лазаретной койке услышал он от Гаранжи большую правду о войне, царизме, классовой несправедливости,— «прахом задымились все те устои, на которых покоилось сознание. Подгнили эти устои, ржавью подточила их чудовищная нелепица войны, и нужен был только толчок». А когда Мелехов в чем-то убежден, то действует со всей энергией и страшен во гневе. При виде «императорского высочества», посетившего в сопровождении лощеных офицеров свиты лазарет, в нем поднимается вся ярость против этих дурноедов, гадюк, за чье роскошное благополучие, блеск и внешнее величие топтал он чужие хлеба, убивал людей, ползал раненый по жнивью, «клубился в голове его кипящий ком мыслей. Пенная злоба поводила его губы».

Доказывают порой, что эта вспышка прошла в нем быстро, что он оставался на фронте обыкновенным исполнителем дойга, даже тщеславным рубакой, и ссылаются при этом на текст: «Добрым казаком ушел на фронт Григорий; не мирясь в душе с бессмыслицей войны, он честно берег свою казачью славу. Крепко берег Григорий казачью честь, ловил случай выказать беззаветную храбрость, рисковал, сумасброд ничал, ходил переодетым в тыл к австрийцам, снимал без крови заставы, джигитовал казак и чувствовал, что ушла безвозвратно та боль по человеку, которая давила его в первые дни войны. Огрубело сердце, зачерствело, будто солончак в засуху, и как солончак не впитывает воду, так и сердце Григория не впитывало жалости. С холодным презрением играл он чужой и своей жизнью; оттого прослыл храбрым — четыре георгиевских креста и четыре медали вы­служил. На редких парадах стоял у полкового знамени, овеянного пороховым дымом многих войн...»

Да, так было... Никуда от правды не уйдешь. Воинская традиция казаков, которая во многих случаях играла выдающуюся роль в истории, проявлялась здесь в извращенном виде. Но это просто национализмом тоже не объяснишь. Здесь надо иметь в виду, конечно, овладевшее не только русскими, но и другими воюющими народами крайнее ожесточение. Реалисты, касавшиеся темы первой мировой войны, рассказали о повальном одичании, национализме, ревностном соревновании — кто больше уничтожит. Ромен Роллан пишет, например, в «Очарованной душе» о том, как очень добрые французы, умные и сдержанные, поддавались идеям милитаристов, призывавших спасать родину, цивилизацию, мораль. «Нестерпимо удушлива была атмосфера Парижа, атмосфера всего мира — в эти последние дни лета 1916 года. Земля была как разверстая пасть, требующая жертв». Даже Аннета «горела той же страстью к убийству и жертвоприношению,— всем тем, что не признает сердце и чувство...»

Мелехов выглядел куда человечнее многих. Вот как чувствовал он себя в душе: «... но знал, что больше не засмеяться ему, как прежде; знал, что ввалились у него глаза и остро торчат скулы; знал, что трудно ему, целуя ребенка, открыто глянуть в ясные глаза; знал. Григорий, какой ценой заплатил за полный бант крестов и производства».

Переход от воинственного психоза, разжигаемого всеми средствами пропаганды, к пацифизму, а потом и к интернационализму совершался не сразу. И снова подчеркиваем, что Григорий Мелехов даже и в той обстановке старался сохранить в себе человечность. Пройдя сквозь дым и огонь империалистической войны, проклял он кровавых заправил, распоряжающихся судьбами людей, офицерскую касту, живодерские порядки в армии: «С пятнадцатого года как нагляделся на войну, так и надумал, что бога нету. Никакого!.. Мы, фронтовики, отменили бога... И перста никакого нету, и монархии быть, не может. Народ ее кончил раз и навсегда».

Когда Мелехов, вернувшись раненный в Ягодное, беспощадно избивает панского сынка Евгения, то это происходит не только из-за Аксиньи. Он расплачивается за ложь и разврат, которые вносили господа в жизнь, за свои фронтовые муки. Он такой же труженик, человек от земли. Где бы он ни был, перед ним стоял родной Дон, ежедневные дела в поле, огороде, курене. «Хотелось убирать скотину, метать сено, дышать увядшим запахом донника, пырея, пряным душком навоза. Мира и тишины хотелось...»

Он проверен высшей мерой человеческих качеств. Его любят дети, он не может жить без детей. Его лютят женщины — красивые, правдивые, смелые, трудовые, с цельными характерами и горящим, как пламя, чувством.

Любовь воспели лучшие поэты и писатели мира, картины живописцев, ваяния скульпторов. Особой силой выразительности отличаются те создания искусства, в которых возвышенное, романтическое пронизано самым земным. Через весь роман Шолохова прошла возвышенная и земная, светлая и печальная, радостная и трагическая любовь Григория и Аксиньи.

Мы следим за каждым шагом Григория и Аксиньи, их борьбой друг за друга. Началась она с вечерних игрищ, рыбалки в утреннюю рань, покоса, у пристани на Дону. Прошла через мучительную ревность, терзания, разлуку, тоску друг о друге. Иногда казалось, что все отошло в голубое, как дымка, прошлое. Но вот встретились случайно у Дона после долгой разлуки. Аксинья сказала:

« — Мы свое, видно, уже отгутарили...

- Ой ли?

- Да так уж, должно быть! Деревцо-то — оно один раз в году цветет».

И все оказалось не так. Григорий ждал этой встречи, и Аксинья ждала. Еще более ярким полымем снова все занялось после этого. И опять врывается и мешает их счастью вихрь событий. Тоска, тревога, видели друг друга только во сне и ждали нетерпеливо встречи.... Заболевшего тифом Григория привезли на санях, втаскивают в дом. Аксинья стоит, волнуясь, около своего база. «Ни кровинки не было в белом Аксиньином лице. Она стояла, прислонившись к плетню, безжизненно опустив руки. В затуманенных черных глазах ее не блестели слезы, но столько в них было страдания и немой мольбы, что Дуняшка, остановившись на секунду, невольно и неожиданно для себя сказала: — Живой, живой! Тиф у него.- И побежала по проулку рысью, придерживая руками подпрыгивающую высокую грудь.

К мелеховскому двору отовсюду спешили любопытные бабы. Они видели, как Аксинья неторопливо пошла от мелеховской калитки, а потом вдруг ускорила шаги, согнулась и закрыла лицо руками».

Аксинья борется за Григория, несмотря на расправы с ней мужа за неверность и на хуторское презрение. Она кричит растерявшемуся Пантелею Прокофьевичу:

« —... А Гришку твоего, захочу - с костями съем и ответа держать не буду!.. Вот на! Выкуси! Ну, люб мне Гришка. Ну? Вдаришь, что ль?.. Мужу пропишешь?.. Пиши хучь наказному атаману, а Гришка мой! Мой! Мой! Владею им и буду владеть!..»

То же скажет и Наталье. При муже открыто и смело выпьет стакан за здоровье Григория Пантелеевича.

«Горячий комок внезапно подступивших сладких рыданий» давит ей горло, когда она в разлуке вспоминает его: «Вошел ты в меня, проклятый, на всю жизнь!»

Мы запомнили скорбные минуты, когда Григорий хоронил Аксинью: «Он попрощался с нею, твердо веря в то, что расстаются они ненадолго».

Если любовь Аксиньи горит, как бурное пламя, вся — на виду, то в Наталье это глубоко запрятанная, но не менее опаляющая страсть. Любила она преданно, цельно. Волновалась, встречая суженого. Родители не хотели выдавать за Григория — она настояла на своем. Жизнь не складывалась. С отчаяния изрезала себя косой, ходила в Ягодное умолять Аксинью, чтобы возвратила ей мужа... И даже в страшных проклятиях, обращенных к небу во время грозы, в неосознаваемых словах ее мы чувствуем ту же скорбь безвыходно и навек влюбленной женщины. Расставаясь с миром, за секунды перед смертью, она успеет сказать Мишатке, чтоб он потом обнял и поцеловал за нее Григория... В Наталье — гармоническое совершенство нежной и преданной женской души, чудесной обаятельности. И не так-то много страниц в мировой литературе, равных этим. Женские образы как бы озаряют нежным отблеском фигуру Григория. С ним связаны их возвышенные чувства.

Человеческий облик Григория проверен и мерой материнской привязанности. Нет у Ильиничны ближе «младшенького». Смотрит она ночью, при луне, «в сумеречную степную синь», зовет его из далеких польских пространств: « Гришенька! Родненький мой!.. Кровинушка моя!»

Он — самый родной из родных и для Дуняшки. Отец, Петр, даже Дарья, когда они с Григорием, то становятся чище, человечнее. Он храбр и ловок, в бою бесстрашен, не прячется за чужие спины, горд и независим. На равных разговаривает с генералом Фицхалауровым, отстаивает личную честь: «Ежли вы, ваше превосходительство, спробуете тронуть меня хоть пальцем,— зарублю на месте!»

Григорий не пойдет на то, чтоб грабить беззащитных, унижаться и пресмыкаться перед высшими, подличать. Все, что было в казачестве здорового, искрометного, доброго, воплощено в Григории, его поистине могучей индивидуальности. Он любит Идей, родину, героическую историю народа, связан с органическим миом, землей.

В мировой литературе это первый случай, когда так вдохновенно опоэтизирована народная душа земледельца, отданность жизни, любви, дружбе, труду. Какие бы испытания ни переносил Григорий, он оставался человеком. И это главное, чем он дорог читателю. Нет у него ничего общего ни с Капариным, ни с Фоминым.

Григорию иногда отказывают в способности сложно мыслить, осознавать происходящее. А через чьи же лихорадочные думы чаще всего мы воспринимаем ту же мировую войну? Кто ставит перед собой столько вопросов — и не зряшних, а очень жгучих? Кто, как не он, отличается редкой наблюдательностью? Да, Григорий свои мысли не облекает в чеканные умозаключения, формулировки, но зато как он много познает своим опытом!

Ему не пришлось получить образования. Белый офицер Копылов мог, конечно, заметить у «неотесанного казака» Григория, «случайного в среде офицерства», и отсутствие манер, и «ужасный» язык: «гребтится», «фатера», «кубыть», «антилерия», «дисклокация». Григорий объяснял, что ему вроде бы это ни к чему, он кружился и будет кружиться около быков, с ними «расшаркиваться» и говорить «покороче: цоб-цобе». Но насколько он выше образованного чистенького Копылова!

В статье о «Виренее» Сейфуллиной Д. Фурманов рассказал, как он однажды спросил на фронте у командира, почему тот из погибших больше всего сожалеет о Пашке Сычеве— чрезмерно волевом человеке, озорном буяне, но лихом разведчике. Командир на это ответил:

« — А свежее нутро у Пашки ты чуял?.. Из Пашки я себе готовил смену... Пашка не взнуздан и дик, зато силу большую имел человек у себя в нутре. И я эту силу в нем приметил, я бы той силе и линию дал, Пашкина сила только линию одну и ждала».

Таков и Григорий. Поступки Мелехова исходят из внутренней потребности, он стремится постигнуть правду своим опытом, открыто реагирует на доброе и злое.

Мелехов живет напряженно. Сам судит себя, беспощадно казнит за трагические ошибки. «Лишь трава растет на земле, безучастно приемля солнце и непогоду, питаясь земными жизнетворящими соками, покорно клонясь под гибельным дыханием бурь» Такого существования никогда не было у Мелехова. Как и Пашке Сычеву, о котором говорил Фурманов, ему нужна была в жизни линия. И он искал ее.

В январе 1917 года Мелехов за боевые отличия был произведен в хорунжие. После Октябрьского переворота стал командиром сотни. «К этому времени,— читаем в романе,— можно приурочить и тот перелом в его настроениях, который произошел с ним вследствие происходивших вокруг событий и отчасти под влиянием знакомства с одним из офицеров

— сотником Ефимом Извариным».

Это не значит, что настроение Григория стало определяться в какой -то мере интересами кастовыми, офицерскими. Он хочет разобраться, во всем именно как рядовой казак, который нередко размышлял тогда так: русские цари уничтожили старые казачьи порядки, наказными атаманами стали всякие фон Трубе, фон Граббе, не лучше ли сейчас, когда наступила революция, установить свою власть на Дону и жить, как в старину? Многие сомнения беспокоили Мелехова, когда он задумывался над будущим Дона. Он не мог все эти годы, начиная с мировой войны, именно как труженик не волноваться за судьбу родного края, надел земли, за гражданское право независимости и активного участия в жизни. Советская власть только что установилась, программа ее не совсем была знакома, ясна, вполне естественно возникали всякие предположения. Ненависть к прошлому, когда цари отбирали у казаков «вольность», переносилась на Россию, Москву, вызывала недоверие.

Мелехов сознается прямо: «...ничего я не понимаю... Мне трудно в этом разобраться... Блукаю я, как в метель в степи...»

Он проверяет изваринские идеи, беседуя с новым другом — Подтелковым, убеждается в правоте его доводов, что автономизм не спасает казаков: «Так же над народом, какой трудящийся, будут атаманья измываться. Тянись перед всяким их благородием... В стари ну прижали нас цари, и теперь не цари, так другие-прочие придавют, аж запишшим!.. Нам от старины подальше, а то в такую упряжку запрягут, что хуже царской обозначится». «Раз долой царя и контрреволюцию,— разъясняет Подтел нов,— надо стараться, чтобы власть к народу перешла». Мелехов увидел, что это ему куда ближе, «и после недолгих колебаний вновь перевесила в его душе прежняя правда», т. е. правда революционно настроенного казака, ставшего красногвардейцем.

Григорий естественно принял революцию. Вот он среди делегатов на съезде фронтовиков в Каменской. Как только заговорил оратор от рабочих шахтеров, «с первых же слов его горячей, прожженной страстью речи Григорий и остальные почувствовали силу чужого убеждения». Говорил же он о большевиках и рабочем классе, с которым казак должен составить единую силу в борьбе против Каледина и всей контрреволюции.

Мелехов геройски защищал Советскую власть, когда она только что устанавливалась. В бою под Глубокой он ведет за собой две сотни против Чернецова. «Мелехов, молодец!»

—  справедливо отмечают его. В споре с отцом стоит за то, чтоб иногородних уравнять со всеми казаками. Это свидетельствует о том, как высоко поднялось его сознание, как правильно он подходит к острой политической проблеме, волновавшей донскую бедноту.

Как это много значило для нас талантливый, умный казак, человек с врожденным демократизмом, так располагающим к нему других простых казаков враг угнетателей, собственников, хапуг и насильников, бесстрашный воин стоит в борьбе двух начал на нашей стороне.

Но вот все пошло, как образно выражаются казаки, колесом под гору. Мелехов постепенно отходит от красного лагеря.

В чем же причина? Объяснить, почему Коршунов разжигает пожар междоусобной войны, нетрудно. Но вот почему красногвардеец Мелехов стремится стать нейтральным, затем втягивается в контрреволюционное движение, становится вожаком повстанцев и доходит до должности генерала — это понять уже непросто.

Первую заметную трещину дал случай под Голубой в штабе ревкома. Мелехов пытался предотвратить самосуд над Чернецовым и сорока его офицерами, взятыми в плен. Произошла стычка с Подтелковым. Самосуд производит тяжелое впечатление, потому что он распространился и на сорок человек пленных офицеров. Григорий имел основания протестовать, исходя из правил войны, и по-человечески, и хотя бы потому, что самосуд редко предвещает доброе.

Мелехов, раненый, возвращается домой. Им овладевает мрачное настроение. «Трудно нащупывалась верная тропа... Тянуло к большевикам шел, других вел за собой, а потом брало раздумье, холодел сердцем».

Дома он видит, как определенно настроился отец. По осени приезжал в хутор Каледин и провел агитацию: если, доказывал атаман, не будет единства, возникнет война, придут и все заберут мужики, начнут заселять казачью область. Это убедило стариков. Пантелей Прокофьевич считает, что в Каменской «позасели» «пустобрехи необразованные — и мутят народ». Такого же мнения и брат Петр. Это тоже действует на Григория.

После случая в Сетракове с анархистским отрядом положение таких фронтовиков, как Григорий, сочувственно принимавших Советскую власть, осложнилось еще резче. В Татарском, на майдане, создают отряд, выбирают командира. Предложили назначить Григория, но старики не доверяют ему как красногвардейцу. Григорий отвечает на это: « — Я и сам не возьмусь! На черта вы мне понадобились».

Он попадает в контрреволюционный отряд, но воюет без твердых убеждений. И хотя перевес летом 1918 года был на стороне казаков, Григория это не радовало. Ему было ясно: все хотят мира, затяжной войны не будет. Казаки своей пропаганде не верили, союзникам — тоже, понимали, что Россия огромна, победить ее невозможно. Подхваченный общим потоком, почуяв развязку, Григорий самовольно покидает фронт, возвращается домой.

В хутор приходят красные. Смотрят как на врага. Во время ночного постоя у Мелеховых его грубо оскорбляет дебошир-луганец. Затем происходит случай на вечеринке, где анархисты из красноармейской части говорились убить Григория как офицера. Это не могло настраивать, его мирно. Отношения не сложилось, хотя обе стороны были заинтересованы в том, чтобы понять друг друга.

Следом Григория заносят в список контрреволюционеров, тогда как решение ревтрибунала предусматривало — «изъять все враждебное» — попов, атаманов, офицеров, богатеев. Список был составлен на десять человек. Народ протестует, оказалось, что многие попали в список под горячую руку, это были люди темные, простые, всю жизнь держались за плуг. Если где-то что-нибудь сделали или сказали, то по несознательности.

Григорий попал в список главным образом за разговор. Когда в хуторе началось брожение, поползли слухи, активизировалась агентура, Мелехов идет вечером на огонек в ревком рассказать, что «в грудях накипело». Из его разговора видно, как многое смущает середняка: даст ли Советская власть что-нибудь трудовому казаку или, наоборот, отнимет из того, что есть? Не обман ли рассуждения о равенстве? Почему нет выборной власти?

Он размышляет и над тем, что вот, бывает, свой же брат, «а глядишь- вылез в люди и сделается от власти пьяный, и готов шкуру с другого спустить, лишь бы усидеть на этой полочке».

Да, смутно на душе у Григория. Но все, что он откровенно высказал, конечно же, не демагогия врага, а действительная неосведомленность о том, что такое Советская власть. Сама жизнь ставила эти вопросы. Они нелегкие, но на них надо было ответить. И конечно, поработала вражеская пропаганда.

У Мелехова в тоне, запальчивости, категоричности, обобщениях есть и перехлесты не только политически неосведомленного, но и озлобленного человека. Штокман настаивает на немедленном аресте Мелехова, дает распоряжение Котлярову: «А Григория взять сегодня же! Завтра мы его отправим в Вешенскую, а материал на него сегодня же пошли с конным милиционером на имя председателя ревтрибунала». Котляров действует нерешительно. Тогда Штокман приказывает Кошевому: «Михаил, возьми двух человек и иди забери зараз же Гришку. Посадишь его отдельно. Понял?»

Во время бегства от прямой угрозы смерти, когда ему пришлось скитаться, отсиживаться в логове и он узнает, что под арестом находится отец, Григорий стал больше и больше склоняться к тому, что виной всего — Москва, Советская власть, «мужики». Он решает: «Пути казачества скрестились с путями безземельной мужичьей Руси, с путями фабричного люда».

Здесь сказались, несомненно, и индивидуальные черты характера Григория. Он горяч, страстно, резко реагирует на все. В обстановке, которая сложилась, это приводило к острым конфликтам, тяжелым осложнениям. Он, несомненно, виноват в том, что реагировал на обиды слишком бурно, запальчиво, не умел вовремя остановиться, взвесить все обстоятельства. Однако надо учитывать обстановку, предшествовавшую восстанию. Она изображена правдиво и честно. Вспомним, какие фокусы над людьми устраивал такой «деятель», как Малкин.

Шолохов сохранил подлинную фамилию этого персонажа. Был он комиссаром в станице Букановской, но проводил там троцкистскую политику «расказачивания». Суть ее состояла в том, что не только господствующая казачья верхушка, но и все казаки, особенно середняки, рассматривались как враждебная революции сила. Отсюда — репрессии без всякого разбора. Малкин, по рассказу одного из казаков, действовал так: «Собирает с хуторов стариков, ведет их в хворост, выдает там из них души, телешит их допрежь и хоронить не велит родным... И вот этот Малкин чужими жизнями, как бог, распоряжается...»

Из подобных случаев казак-рассказчик сделал вывод: «Потеснили вы казаков, надурили, а то бы вашей власти и износу не было. Дурастного народу у вас много, через это и восстание получилось».

Троцкистская политика грубо извращала идеи Советской власти, она привела к развалу Южного фронта, нанесла большой вред стране, озлобила казаков, заставила многих, сочувственно принимавших до этого идеи Советской власти, перейти на сторону белогвардейцев. Шолохов, объясняя причины Верхнедонского восстания в письме А. М. Горькому от 6 июня 1931 года, на фактах показал чудовищные насилия, которые чинили на Дону «леваки».

Озлобленный до предела, Григорий становится вожаком повстанцев. Преступление одно страшнее другого совершают казаки, и вместе со всеми Григорий. После гибели Петра еще беспощаднее разгорается в нем ярость. Он будет мстить за себя, за отца, за брата, жестоко расправляться с пленными красноармейцами и — метаться, тосковать, истерически рыдать над убитыми матросами: «Кого же рубил!..— И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке, выкрикивая, выплевывая вместе с пеной, заклубившейся на губах: — Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите, ради бога... в бога мать... Смерти... предайте».

Он будет с любопытством смотреть на красных командиров. И не раз охватит его опаляющая ненависть к белогвардейским офицерам, союзникам, мародерам, карьеристам, насильникам. Он осознает трагизм положения: «Наворошили мы делов... Спутали нас ученые люди... Господа спутали ! Стреножили жизню и нашими руками вершают свои дела».

В разгар кровопролитной междоусобицы, когда вконец отказывали нервы, он пожалуется Наталье: «Вся жизня похитнулась... Людей убиваешь... Неизвестно для чего всю эту кашу. Неправильный у жизни ход, и, может быть, и я в этом виноватый... Зараз бы с красными надо замириться и — на кадетов. А как? Кто нас сведет с Советской властью? Как нашим обчим обидам счет произвесть... Война все из меня вычерпала. Я сам себе страшный стал». Григорий возненавидит погоны, чины и даже казачью славу. Он самовольно выпустит из белогвардейской тюрьмы заключенных, помчится спасать Кошевого, Котлярова: «Захватить бы живыми Мишку, Ивана Алексеева. Дознаться, кто Петра убил... и выручить Ивана, Мишку от смерти! Выручить... Кровь легла промеж нас, но ить не чужие же мы? !» — думал Григорий, бешено охаживая коня плетью, наметом спускаясь с бугра».

Он глубоко осознает антинародную сущность белогвардейщины, их реставраторские идеи. «Господам генералам надо бы вот о чем подумать,— размышлял он,— народ другой стал с революции, как, скажем, заново народился! А они все старым аршином меряют. А аршин, того и гляди, сломается... Туговаты они на поворотах».

Задолго до поражения почувствует Григорий внутренний крах белого движения, станет уклоняться от боя. Потянется к детям, семье, родным полям, мирной жизни. Вихрь войны занесет его в Новороссийск. Тут — надеется он — конец его мукам. Повеселевший, с облегченной совестью перейдет к красным.

Вряд ли у кого найдется желание оправдывать тяжелые преступления, совершенные Григорием и другими казаками во время восстания, да и нет в том нужды: он сам не прощает их себе. Чего стоит расправа с Лихачевым, пленными, даже издевательство над убитыми. Все это было...

И потому, осознав всю глубину той бездны, куда заводила междоусобная война, Мелехов с такой искренностью искупал свою вину перед новой властью. Он громил белых на Украине, в Польше, Крыму, полулучил ранения, мужественно и, честно отстаивал родину, когда многие вожаки восстания отсиживались с врангелевцами в Крыму, готовились к новому походу на Дон, иные пробирались к туркам, бродили на Кубани, по степям за Манычем или возвращались в хутора, надеясь «перевоевать». Григорий после сомнений, ошибок, роковых дорог причалил к другому берегу.

Прохор рассказывает, как внутренне переменился Григорий, когда попал в Первую Конную, стал спокойнее, хотя и участвовал в боях. Прохор в шутку предложил «стать привалом» — дезертировать. «Ворохнул на меня глазами, говорит: Ты мне эти шутки брось, а то плохо будет...» Говорит, буду служить до тех пор, пока прошлые грехи замолю... После боя сам Буденный перед строем с ним ручкался, и благодарность эскадрону и ему была». Что может быть несомненнее, честнее искупления вины своей кровью? И тем не менее говорят иногда, что Григорию нельзя было доверять в армии, потому что он не примирился окончательно с Советской властью и после тяжких заблуждений пришел к бандитскому анархизму: ни красных, ни белых. Логика поступков, дескать, имеет свою железную последовательность настоящее стоит на плечах прошлого. Согласиться с этим нельзя. Никакого бандитского анархизма у Григория — уже красного командира — не было. Он служил с сознанием долга и ответственности перед Советской Родиной, как и многие другие казаки, перешедшие на сторону красных. Советское правительство смело доверяло прозревшим от заблуждений казакам, и это доверие было оправдано. М. И. Калинин говорил в 1919 году «...у нас самые лучшие кавалеристы — казаки, перешедшие от Деникина, и теперь мы уже деникинских казаков бьем советскими казаками». Об этом свидетельствуют исторические факты. Им соответствует и разъяснение, которое дал сам Шолохов: «Большое количество людей с нехорошим прошлым служили в Красной Армии верой и правдой. Крестьянин-казак, человек практического склада ума, убедился в провале белых, старался замолить свои грехи. И подвиги совершал, кровишки не жалел — ни своей, ни чужой». В романе поставлена проблема доверия, которая разрешается писателем с классовой и глубоко гуманистической позиции.

Демобилизованный из Красной Армии осенью 1920 года Григорий возвратился домой. Восемь лет не слезал с коня. Он весь изранен и измучен. На пороге родного дома его встретила сестра. Дуняша, Полюшка, Мишатка только и остались от большой семьи. Да прибавился зять Михаил Кошевой, друг Юности, которого развели с Григорием бушевавшие на Дону события: Кошевой теперь - председатель ревкома. Григорий «хотел обнять Михаила, но увидел в безулыбчивых глазах его холодок, неприязнь и сдержался».

Сдержался не случайно. Возвращение Григория было не по душе Михаилу, он видит в Мелехове врага, ненадежного человека и высказал ему все во время ночного разговора. Кошевой перекладывает на Мелехова всю ответственность за восстание. Других причин он не видит. И это самое опасное, потому что он не хочет учитывать ошибок, часть которых приходится и на его долю. Суровая формула: «Раз проштрафился — получай свой паек с довеском» — тоже не соответствует той политике, которая осуществлялась: правительство разрабатывало законы, смягчающие наказания — отмена смертной казни, амнистирование тех, кто принимал участие в мятеже.

Кошевой не верит в искренность Мелехова, приравнивает его к врагам Советской власти. Отсюда угрозы: «Ревтрибунал или Чека у тебя не будет спрашивать, чего ты хочешь и чего не хочешь, и торговаться с сбой не будут». Настаивает на немедленной регистрации: «Отправляйся завтра же, а если добром не уйдешь — погоню под конвоем...» Все это не могло не действовать на Мелехова. Настораживало и предубеждение Фомина: «Плохое время ты, Мелехов, выбрал, ох, плохое..» Кошевой добивается, чтоб Григория арестовали. Ему приходится убегать. Подорвана надежда на искупление вины.

Предположим другое. Кошевой взвесил бы положительное в Мелехове, помог утвердиться на новом пути, Григорий перенес бы период ломки без новых утрат, во всяком случае колебания не привели бы к таким трагическим последствиям. Иван Алексеевич Котляров, более чуткий в разговоре с людьми, так бы и поступил — спас человека. Это куда гуманнее, полезнее и для общества: чем меньше врагов, тем лучше.

Мы не можем брать под сомнение честность, прямоту, достоинства преданного и волевого коммуниста Михаила Кошевого. Он вышел из низов, на себе испытал бесправие и произвол, косность и жестокость. Страшной смертью от рук палача погибла его мать. Да и сам он во время гражданской войны на Дону побывал в суровых переделках. Жизнь учила его суровости и бдительности. Но Кошевой бывает излишне жесток, руководство в сложной обстановке дается ему нелегко. Он бывал слишком прямолинеен там, где требовался более гибкий подход. Ведь совсем необдуманно поступает он, когда расстреливает выжившего из ума столетнего Гришаку, путаные проповеди которого никто всерьез не принимал; или когда поджигает дома хуторян. Для борьбы с контрреволюцией партия находила другие средства. А чего стоит его формула: «Я вам, голуби, покажу, что такое Советская власть!» Все это — особенно в тех условиях — не объединяло, а разъединяло коммунистов с народом. Речь идет о том, какой представала перед хуторянами новая, неокрепшая Советская власть. И важен тут не казак Кошевой, а представитель власти в Татарском, руководитель, поступки которого соответственно направлялись и корректировались из Вешенской.

Существовало мнение, что эпоха не располагала к гуманизму. Но вот то говорил Ленин о тех, кто пришел искусство народных руководителей: «Все сознательные рабочие: питерские, иваново-вознесенские, московские, которые бывали в деревне, - все рассказывали нам примеры того, как целый ряд недоразумений, самых, казалось бы, неустранимых, целый ряд конфликтов, самых, казалось бы, крупных, устранялись или ослаблялись тем, что выступали толковые рабочие, которые говорили не по-книжному, а на понятном мужику языке, говорили не как командиры, позволяющие себе командовать, хотя они не знают деревенской жизни, а как товарищи, разъясняющие полосе, взывающие к их чувству трудящихся против эксплуататоров. И на этой почве товарищеского разъяснения достигалось то, чего не могли и гнуть сотни других, которые вели себя как командиры и начальники».

Ссылаются на опасную обстановку, которая определила поведение Кошевого: кое-где начались волнения из-за продразверстки, а в хуторе до этого уже побывал бандит Громов, мог явиться Митька Коршунов. Это, конечно, так. Но, видимо, каждый должен отвечать за свое. Шолохов как раз и проводит мысль, что нельзя смешивать совершенно разных в социальном, нравственном, психологическом отношении людей, огульный подход вреден и опасен.

Конечно, нельзя все, что в дальнейшем случится с Григорием, сводить к вине Кошевого. Однако нельзя обратить внимание на то недоверие, которое встречали казаки, переходя на сторону Советской власти. Это важно, потому что роман создавался в 30-е годы, когда мысль о точном правосудии, соблюдении законности была особенно актуальной.

И вот Мелехов снова скитается, прячется. Случайно попадает в банду Фомина. Его, задержав на дороге, привели туда под конвоем. Фомин предлагает Григорию остаться в банде, на это он отвечает: «У меня выбор, как в сказке про богатырей: налево поедешь — коня потеряешь, направо поедешь — убитым быть... И так — три дороги, и ни одной нету путевой... Деваться некуда, потому и выбрал... Вступаю в твою банду». Можно предполагать также, что вряд ли бы его отпустили с миром.

Если у Фомина были политические расчеты, то планы Григория совершенно непонятны. В поддержку со стороны народа он не верит, думает скорее о том, чтоб пережить время, а затем — уйти. Банда - это вроде бы временное убежище. Но в то же время он участвует в стычках, рубит милиционеров. Пытается навести порядок, дисциплину в отряде, обдумывает военные тактические приемы и очень недоволен, что они не даются Фомину.

Для чего все это делается? Не думает ли он «перевоевать», против чего был настроен самым решительным образом?

Именно этот период имел в виду А. Толстой, когда говорил: «Книга «Тихий Дон» вызвала и восторги и огорчения среди читателей. Общеизвестно, что много читателей в письмах своих требуют от Шолохова продолжения романа. Конец четвертой книги (вернее та часть повествования, где герой романа Григорий Мелехов, представитель крепкого казачества, талантливый и страстный человек, уходит в бандиты) компрометирует у читателя и мятущийся образ Григория Мелехова, и весь созданный Шолоховым мир образов,— мир, с которым хочется долго жить,— так он своеобразен, правдив, столько в нем больших человеческих страстей.

Такой конец «Тихого Дона» — замысел или ошибка? Я думаю, что ошибка, причем ошибка в том только случае, если на этой четвертой книге «Тихий Дон» кончается...

Григорий не должен уйти из литературы как бандит. Это неверно по отношению к народу и к революции».

Присоединение Мелехова к банде объясняется, несомненно, душевным его состоянием и индивидуальными особенностями характера. Обостренная обидчивость, горячность — все это было в нем с юности, а за годы войны, после ранений, душевных травм, утрат, еще больше усилилось.. Но и в банде, несмотря на очевидное ожесточение, Григорий отличается от других — он умнее, серьезнее, честнее. В душе сохраняется много от того прежнего Мелехова, которого так любили хуторяне, однополчане, друзья, женщины, родные... Живет в нем тонкое восприятие прекрасного, природы.

Мелехов не мог оставаться в банде. И он покидает ее, определив для себя окончательно, что путь бунтарства и мести против отдельных лиц и случаев оборачивается борьбой против народа, в том числе и против тех, кого Фомин взялся «защищать». Это преступно. Он возвращается в хутор до амнистии, разоружается окончательно.

Что с ним будет после новых тяжких грехов? Необходимо и в этом случае соотнести судьбу Мелехова с обстоятельствами, с политическими лозунгами времени. Тогда очень скоро снимались многие противоречия, возникшие среди трудового народа. Прошел X съезд партии. На местах изучали его материалы, статью В. И. Ленина «О продовольственном налоге». Еще раз было сказано о том, что значит для дела социализма крестьянский вопрос, дружественные отношения, четкая и слаженная работа аппарата в этом направлении, как губителен бюрократизм и нетерпимы злоупотребления.

Весной 1922 года были выпущены из лагерей арестованные участники банд на Тамбовщине. В заметке «Тамбовская деревня» сообщалось: «Можно было опасаться рецидивов «антоновщины», тем более, что почти все они вернулись в запущенные, полуразрушенные хозяйства». Этого не произошло. Органы Советской власти пресекли всякие административные меры в отношении тех людей, оказали помощь, чтоб они приступили к труду. В том же году из-за границы возвращались амнистированные донцы-солдаты, офицеры, служившие в белой армии у Деникина и Врангеля. Это была очень гибкая политика Советской власти, которая протягивала руку заблудившимся честным людям.

Не свидетельствует ли все это о том, что даже после нового круга, который проделал Мелехов, он не может считаться вконец обреченным? И обязательно надо учитывать: совершая просчеты, ошибки, он ощущал свою неправоту, безысходность, искренне переживал и мучился.

«Тихий Дон» — эпопея сложная по теме, исторической основе, характерам. Особенно сложен Григорий Мелехов. Не менее, чем Гамлет, герои Л. Толстого. Вокруг этого героя до сих пор идут споры. Но вполне очевидно: завоевание масс, не пролетарских по своей природе, на стону Советской власти не было и будет простым делом. Здесь особенно важны гибкость политической линии, осторожность, умение добиваться соглашения, завоевывать доверие. Важна также и проблема правильного руководства массами, вынутая революцией на первый план. Это — одна из главных мыслей Шолохова. О ней он говорил и в письме Горькому: «Думается мне, Алексей Максимович, что вопрос об отношении к среднему крестьянству еще долго будет стоять и перед нами, и перед коммунистами тех стран, какие пойдут дорогой нашей революции».

Есть и другая, не менее важная. Она касается поведения самих масс. Учит их осмотрительности, предостерегает от крайностей, легковерия.

«Тихий Дон» создавался в то время, когда партийная линия определялась так: необходимо сплотить казаков вокруг Советов всерьез и надолго.- Что же касается традиций, то многое ценное надо развивать и распространять, это — дух храбрости, отваги, честной службы государству. Надо перенять у них ловкость, сноровку. Казаки — не только молодые, но и старики — выглядят жизнерадостно, крепко, великолепна их выправка.