А.Виньи

Честь – это совесть,

но совесть болезненно чуткая.

Это уважение к самому себе

и достоинству собственной жизни, доведенное

до крайней степени чистоты и до величайшей страсти.

                                                                                                                                                                            А.Виньи

Русские писатели и поэты всегда обращались в своих произведениях к проблеме чести и морали. Мне кажется, что это проблема была и есть одна из центральных в русской литературе. Честь занимает первое место в ряду нравственных символов. Можно пережить многие беды и невзгоды, но, наверно, ни один народ на земле не смирится с разложением нравственности. Безнравственность губит личность человека. Потеря чести - это падение моральных устоев, за которыми всегда следует наказание. Понятие чести воспитывается в человеке с детства.

Я считаю, что именно А. С. Пушкин – великий человек, поэт-пророк, сумевший оценить этот «бриллиант на руках добродетелей». Его творчество – его жизнь. Каждое произведение Пушкина - бесценный труд. Многие его творения посвящены проблеме чести и морали. Одно из них – «Капитанская дочка», жанр которой критика XIX века сближала с семейными хрониками. Историческое и частное (в том числе – семейное) в «Капитанской дочке» с самого начала предстают в их «домашнем» переплетении. Главный герой романа  постоянно преодолевает нравственные испытания. Смыслом происходящих с Гриневым событий становятся поиск дома, возможности счастья, внешней и внутренней гармонии, поэтому «Капитанская дочка» - это роман не только о моральных устоях, но и о любви. Отношения Петруши Гринева и Маши Мироновой поражают читателей своей искренностью, преданностью, красотой. Самоотверженная любовь главного героя проявляется в главе «Поединок». Гринев, рискуя своей жизнью и нарушая дисциплину, защищает честь своей возлюбленной от недостойных намеков Швабрина.

Наконец, последним испытанием Гринева стал суд и ложное обвинение в измене. Ему угрожает казнь, если он не оправдается; но он не рассказывает всего, чтобы не впутать любимую девушку в судебное разбирательство. Снова перед лицом смерти он совершает свой выбор: и продиктован он не эгоистической заботой о себе, но любовью к другому человеку.

В своем романе поэт раскрывает пословицу «береги честь смолоду», которая имеет значение жизненного талисмана, помогающего преодолевать суровые испытания.

А можно ли представить на месте этих героев А. С. Пушкина и Н. Н. Гончарову?

Поразительная красота шестнадцатилетней барышни сразу же приковала взоры поэта при первом ее появлении в 1828 году в большом свете Первопрестольной. Они так подходили друг к другу. Они стали единым целым. Но так ли идеально было всегда, или были трудности, разногласия, конфликты?

Этот вопрос очень интересен и увлекателен для меня. Я решила написать научную работу, цель которой: рассмотреть взаимоотношения А. С. Пушкина с Н. Н. Гончаровой, а также раскрыть взгляды великого поэта на проблему чести и морали; как эти проблемы связаны  с историей дуэли.

История женитьбы Пушкина известна. Бракосочетанию предшествовал долгий и тягостный период сватовства, ряд тяжелых историй, неприятных столкновений с семьею невесты. Налаженное дело несколько раз ви­село на волоске и было накануне решительного расст­ройства. Приятель Пушкина С. Д. Киселев в письме Пушкина к Н. С. Алексееву  сделал любопытную приписку: «Пушкин женится на Гончаровой, — между нами сказать, — на бездушной красавице, и мне сда­ется, что он бы с удовольствием заключил отступной трактат». Сам Пушкин был далеко не в радужном настроении перед бракосочета­нием. «Мне за 30 лет, — писал он Н. И. Кривцову за неделю до свадьбы. — В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю, как люди, и вероятно не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая ра­дость будет мне неожиданностью».

Свадьба состоялась 18 февраля.

Тот же Булгаков писал брату: «Итак, совершилась эта свадьба, которая так долго тянулась. Ну, да как будет хороший муж? смеялся только». Злым вещуном был не один Булгаков. Можно было бы привести ряд свидетельств современников, не ждавших добра от этого брака. Большинство жалело «ее». С точки зрения этого большинства Пушкин в письме к матери невесты гадал о будущем Натальи Николаевны: «(Если она выйдет за него), сохранит ли она сердечное спокойствие среди окружающего ее удивления, поклоне­ния, искушений? Ей станут говорить, что только несча­стная случайность помешала ей вступить в другой союз, более равный, более блестящий, более достойный ее, — и, может быть, эти речи будут искренни, а, во всяком случае, она сочтет их такими. Не явится ли у нее сожа­ление? не будет ли она смотреть на меня, как на препят­ствие, как на человека, обманом ее захватившего? не почувствует ли она отвращения ко мне?». 

Злые вещуны судили по прошлой жизни Пушкина. Но нашлись люди, которые пожалели не «ее», а «его», Пушкина.

Своеобразный отзыв о свадебном деле Пушкина дал в своем дневнике А. Н. Вульф, близкий свидетель интимных успехов поэта: «Желаю ему быть щастливу, но не знаю, возможно ли надеяться этого с его нравами и с его образом мыслей. Если круговая порука есть в порядке вещей, то сколько ему, бедному, носить рогов, — это тем вероятнее, что первым его де­лом будет развратить жену. Желаю, чтобы я во всем ошибся».

Первое время после свадьбы Пушкин был счастлив. Спустя неделю он писал Плетневу: «Я женат — и счаст­лив. Одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился». Светские наблюдатели отметили эту перемену в Пушкине. А. Я. Булгаков сообщал своему брату: «Пушкин, ка­жется, ужасно ухаживает за молодою женою и напоми­нает при ней Вулкана с Венерою... Пушкин славный задал вчера бал. И он, и она прекрасно угощали гостей своих. Она прелестна, и они как два голубка. Дай Бог, чтобы все так продолжалось!». Отмеченный в последних словах, а также в ранее приведенном сравнении Пушкиных с Вулканом и Венерой физический контраст наружности Пушкина и его жены бросался в глаза современникам. Проигрывал при сравнении Пушкин.       

Любопытное свидетельство о Н. Н. Пушкиной и о семейной жизни Пушкина в медовый месяц оставил его приятель, поэт В. И. Туманский: «Пушкин радовался, как ребенок, моему приезду, оставил меня обедать у себя и чрезвычайно мило познакомил меня с своею при­гожею женою. Не воображайте, однако ж, чтобы это было что-нибудь необыкновенное. Пушкина — белень­кая, чистенькая девочка, с правильными чертами и лу­кавыми глазами, как у любой гризетки. Видно, что она и неловка еще, и неразвязна. А все-таки московщина отражается в ней довольно заметно. Что у нее нет вкуса, это видно по безобразному ее наряду. Что у нее нет ни опрятности, ни порядка — о том свидетельствовали за­пачканные салфетки и скатерть, и расстройство мебели и посуды».

Очень скоро после свадьбы опять начались нелады с семьей жены. Семейная его жизнь пошла по тому руслу, с которого Пушкин впоследствии тщетно пытался свернуть ее на новый путь. Уже в это время (жизнь в Царском и первый год жизни в Петербурге) Наталья Николаевна установила свой образ жизни и нашла свое содержание жизни.

Появление девятнадцатилетней жены Пушкина при дворе и в петербургском большом свете сопровождалось блистательным успехом. Этот успех был неизменным спутником Н. Н. Пушкиной.

В процессе закрепления ните-петель, стягивавших Пушкина, Наталья Николаевна, быть может, бессозна­тельно, не отдавая себе отчета и подчиняясь лишь сво­ему инстинкту, играла важную роль. «Она медленно, ежеминутно терзала восприимчивую и пламенную душу Пушкина», — говорит хорошо знавшая Пушкиных со­временница. Никогда не изменявшая, по ее мнению, чести, Наталья Николаевна была виновна в чрезмерном легкомыслии, в роковой самоуверенности и беспечности, при которых она не замечала той борьбы и тех мучений, какие выносил ее муж.

При скудости духовной природы главное содер­жание внутренней жизни Натальи Николаевны давал светско-любовный романтизм. Пушкин беспрестанно уп­рекает и предостерегает жену от кокетничанья, а она все время делится с ним своими успехами в деле кокет­ства и беспрестанно подозревает Пушкина в изменах и ревнует его. И упреки в кокетстве, и изъявления рев­ности — неизбежный и досадный элемент переписки Пушкиных.

Покидая свою жену, Пушкин всегда пребывал за нее в беспокойстве — не только по обыкновенным основа­ниям (быть может, больна; быть может, материальные дела плохи!), но и по более глубоким: не сделала ли она какого-либо ложного шага, роняющего ее и его в общем уважении?

А ложные шаги она делала — и нередко; то в отсутствии Пушкина дружится с графи­нями, с которыми неловко было кланяться при публике, то принимает человека, который ни разу не был дома при Пушкине, то принимает приглашение на бал в дом, где хозяйка позволяет себе невнимание и неуважение. Еще сильнее волновало и беспокоило Пушкина опасение, как бы его жена не зашла далеко в своем кокетстве. «Ты кругом виновата (...) кокетничаешь со всем дип­ломатическим корпусом». «Смотри, женка! Того и гляди избалуешься без меня, забудешь меня — искокетничаешься»... «Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась»... /«Не кокетничай с Соболевским»... «Не стращай меня (...) не кокетничай с царем, ни с женихом княжны Любы»... Такими фразами пестрят письма Пушкина.

В кокетстве раздражала Пушкина больше всего общественная, так сказать, сторона его. Интимная же сторона, боязнь быть «кокю» не волновала так Пушкина. «Кокетничать я тебе не мешаю, — обращался Пуш­кин к жене, — но требую от тебя холодности, благопри­стойности, важности — не говоря уже о беспорочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему».

И еще: «Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, все, что не comme il faut, все, что vulgar... Если при моем воз­вращении я найду, что твой милый, простой, аристокра­тический тон изменился, разведусь, вот те Христос».

Эту особенность взглядов Пушкина на кокетство надо подчеркнуть и припомнить при изложении истории столкновения его с Дантесом.

О нем, как ни странно, в пушкинологии писалось очень много. Напомню, что это француз, сын эльзасского помещика, который появился в России в конце 1833 года. Приехал он делать карьеру и очень скоро преуспел в этом. Многие женщины влюблялись в красавца кавалергарда, и он ухаживал за многими, но, начиная с 1835 года, стал усиленно, в отношении замужней женщины, уделять  знаки внимания Н. Н. Гончаровой – Пушкиной.

Если Дантес не успел познакомиться с Пушки­ной зимой 1834 года до наступления великого поста, то в таком случае первая встреча их приходится на осень этого же года, когда Наталья Николаевна блистала своей красотой в окружении старших сестер. Почти с этого же времени надо вести историю его увлечения.

Ухаживания Дантеса были продолжительны и настой­чивы. Встретили ли его ухаживания какой-либо отклик или остались безответными? Решения этого вопроса станем искать не у врагов Пушкина, а у него самого, у его дру­зей, наконец, в самих событиях.

В письме к барону Геккерену Пушкин пишет: «Я за­ставил вашего сына играть столь плачевную роль, что моя жена, пораженная такой плоскостью, не была в состоянии удержаться от смеха, и чувство, которое она, быть может, испытывала к этой возвышенной страсти, угасло в презрении…»

Уже намек, содержащийся в под­черкнутых строках, приводит к заключению, что Н. Н. Пушкина не осталась глуха и безответна к чувству Дантеса, которое представлялось ей возвышенной страстью.

Дантес взволновал Наталью Никола­евну так, как ее еще никто не волновал. Любовный пламень, охвативший Дантеса, опалил и ее, и она, стыдливо-холодная красавица, пребывавшая выше мира и страстей, покоившаяся в сознании своей торже­ствующей красоты, потеряла свое душевное равновесие и потянулась к ответу на чувство Дантеса. В конце кон­цов, быть может, Дантес был как раз тем человеком, ко­торый был ей нужен. Ровесник по годам, он был ей пара по внешности своей, по внутреннему своему складу, по умственному уровню. Что греха таить: конечно, Дантес должен был быть для нее интереснее, чем Пушкин. Ка­кой простодушной искренностью дышат ее слова кня­гине В. Ф. Вяземской в ответ на ее предупреждения и на ее запрос, чем может кончиться вся эта история с Дан­тесом! «Мне с ним (Дантесом) весело. Он мне просто нравится, будет то же, что было два года сряду». Кня­гиня В. Ф. Вяземская объясняла, что Пушкина чувство­вала к Дантесу род признательности за то, что он посто­янно занимал ее и старался быть ей приятным.

Итак, сердца Дантеса и Натальи Николаевны Пуш­киной с неудержимой силой влеклись друг к другу.

Кто же был прельстителем и кто завлеченным? Друзья Пуш­кина единогласно выдают Наталью Николаевну за жертву Дантеса. Этому должно было бы поверить уже и потому, что она не была натурой активной. Но были, вероятно, моменты, когда в этом поединке флирта до­минировала она, возбуждая и завлекая Дантеса все дальше и дальше по опасному пути.

Пушкин знал об ухаживаниях Дантеса; он наблюдал, как крепло и росло увлечение Натальи Николаевны. До получения анонимных писем в ноябре он, по-видимому, не пришел к определенному решению, как ему посту­пить в таких обстоятельствах. Вяземский писал впослед­ствии: «Пушкин, будучи уверен в привязанности к себе своей жены и в чистоте ее помыслов, воспользовался своей супружеской властью, чтобы вовремя предупредить последствия этого ухаживания, которое и привело к не­слыханной катастрофе».

В Пушкине сидел человек XVIII века, рационалист, действующий по известным максимам, которых было так много в этот век. Он теоретически верил тому, что при нарастании любовного конфликта жены с третьим человеком, муж в определенный момент и может, и должен стать дове­ренным своей жены и взять в свои руки управление её поведением. Пушкин упустил момент: доверенность жены не оказалась полной, и полновластным хозяином поведения мо­лодой женщины он уже не мог стать.        

Несмотря на свою пассивность, робость, Наталья Николаевна не имела сил подчиниться исключительно воле мужа и противостоять сладкому влиянию Дантеса.

Поэту ничего не оставалось делать, кроме как вызвать Дантеса на дуэль

Вызов Пушкина застал барона Геккерена врасплох. О его замешательстве, о его потрясении свидетельствуют и дальнейшее его поведение, и сообщения Жуковского в письмах к Пушкину. Он в тот же день отправился к Пушкину, заявил, что он принимает вызов за своего сына, и просил отложить окончательное решение на 24 часа — в надежде, что Пушкин обсудит еще раз все дело спокойнее и переменит свое решение. Через 24 часа, т. е. 6 ноября, Геккерен снова был у Пушкина и нашел его непоколебимым. Об этом его свидании с Пушкиным князь Вяземский рассказывает в письме к великому князю Михаилу Павловичу следующее: «Геккерен рас­сказывал Пушкину о своем критическом положении и затруднениях, в которые его поставило это дело, каков бы ни был его исход; он говорил ему о своих отеческих чувствах к молодому человеку, которому он посвятил всю свою жизнь с целью обеспечить ему благосостояние. Он прибавил, что видит здание всех своих надежд раз­рушенным до основания в ту самую минуту, когда счи­тал свой труд доведенным до конца. Чтобы пригото­виться ко всему, могущему случиться, он попросил но­вой отсрочки на неделю. Принимая вызов от лица моло­дого человека, т. е. своего сына, как он его называл, он, тем не менее, уверял, что тот совершенно не подозревает о вызове, о котором ему скажут в последнюю минуту. Пушкин, тронутый волнением и слезами отца, сказал: «Если так, то не только неделю — я вам даю две недели сроку и обязуюсь честным словом не давать никакого движения этому делу до назначенного дня и при встре­чах с вашим сыном вести себя так, как если бы между нами ничего не произошло».

Однако этой «катастрофы» избежать было невозможно. Дуэль состоялась.

В решительный день 27 января Пушкин находился с утра в возбужденном, бодром и веселом настроении.

Жуковский в заметках записал следующие подробности этого утра Пушкина: «Встал весело в 8 часов — после чаю много пи­сал — часу до 11-го. С 11 обед. — Ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни — потом увидел в окно Данзаса, в дверях встретил радостно. — Вошли в ка­бинет, запер дверь. — Через несколько минут послал за пистолетами. — По отъезде Данзаса начал одеваться; вымылся весь, все чистое; велел подать бекешь; вышел на лестницу. — Возвратился. — Велел подать в кабинет большую шубу и пошел пешком до извощика. — Это было в 1 час».

По предложению Пушкина Данзас должен  был быть секундантом при дуэли, которая должна была про­изойти в тот же день, без всяких отсрочек и промедле­ний. Данзас согласился.

К 2¹/₂ часам усло­вия дуэли были выработаны и закреплены на бумаге. Один эк­земпляр остался в руках д'Аршиака и сохранился в ар­хиве баронов Дантесов-Геккеренов, второй экземпляр был у Данзаса. Вот текст условий в русском переводе:

«1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга и пяти шагов (для каждого) от барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.

2.  Вооруженные пистолетами противники по данному знаку, идя один на другого, но ни в коем случае не пе­реступая барьера, могут стрелять.

3.  Сверх того, принимается, что после выстрела про­тивникам не дозволяется менять место, для того, чтобы выстреливший первым огню своего противника подверг­ся на том же самом расстоянии.

4.  Когда обе стороны сделают по выстрелу, то, в слу­чае безрезультатности, поединок возобновляется как бы в первый раз: противники ставятся на то же расстояние в 20 шагов, сохраняются те же барьеры и те же пра­вила.

5.  Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя.

6.  Секунданты,   нижеподписавшиеся   и   облеченные всеми  полномочиями,  обеспечивают,   каждый  за   свою сторону, своей честью строгое соблюдение изложенных здесь условий».

Переезд продолжался около получаса или немногим больше. Выехав из города, увидели впереди другие сани: то был противник со своим секундантом. Подъехали они к Комендантской даче в 4¹/2 часа, одновременно с Дан­тесом и д'Аршиаком. Остановились почти в одно время и пошли в сторону от дороги. Снег был по колено. Мороз был небольшой, но было ветрено. «Весьма сильный ве­тер, который был в то время, принудил нас искать при­крытия в небольшом сосновом леску» (свидетельство д'Аршиака). «Данзас вышел из саней и, сговорясь с д'Аршнаком, отправился с ним отыскивать удобное для дуэли место. (Они нашли такое саженях в полутораста от Комендантской дачи: более крупный и густой кустар­ник окружал здесь площадку и мог скрывать от глаз оставленных на дороге извозчиков то, что на ней проис­ходило» (позднейший рассказ Данзаса).

Место было выбрано, но множество снега мешало противникам, и секунданты оказались в необходимости протоптать тропинку. «Оба секунданта и Геккерен заня­лись этой работой, Пушкин сел на сугробе и смотрел на роковое приготовление с большим равнодушием. Нако­нец вытоптана была тропинка, в аршин шириною и в двадцать шагов длиною».

Секунданты отмерили тропинку, своими шинелями обозначили барьеры, один от другого в десяти шагах. Противники стали, каждый на расстоянии пяти шагов от своего барьера. Д'Аршиак и Данзас зарядили каж­дый свою пару пистолетов и вручили их противникам.

Впоследствии Данзас припоминал следующие под­робности: «Закутанный в медвежью шубу Пушкин мол­чал, по-видимому, был столько же покоен, как и во все время пути, но в нем выражалось сильное нетерпение приступить скорее к делу».

Все приготовления были закончены. Сигнал к на­чалу поединка был дан Данзасом. Он махнул шляпой, и противники начали сходиться. Они шли друг на друга грудью. Пушкин сразу подошел вплотную к своему барь­еру. Дантес сделал четыре шага. Соперники приготови­лись стрелять. Спустя несколько мгновений раздался выстрел.

«Идет он к барьеру… За ним сожжены корабли.

Закатное небо уже розовеет вдали.

Он поднял оружие, - он жаждет свободы и мести,

Он поднял оружие, - смывается кровью бесчестье!

Он поднял оружье и целится в сердце врагу.

Кому из двоих суждено умереть на снегу?»

Выстрелил Дантес.

Пушкин был  тяжело ранен в живот. Падая, он сказал:

«Je suis blesse».

Пушкин упал на шинель Данзаса, служившую барь­ером, и остался недвижим, головой в снегу. При паде­нии пистолет Пушкина увязнул в снегу так, что все дуло наполнилось снегом. Секунданты бросились к нему. Сде­лал движение в его сторону и Дантес.

После нескольких секунд молчания и неподвижности Пушкин приподнялся до половины, опираясь на левую руку, и сказал:

«Attendez, je me sens assez de force pour tirer mon coup».

Дантес возвратился на свое место, стал боком и при­крыл свою грудь правой рукой. Данзас подал Пушкину новый пистолет взамен того, который при падении был забит снегом.

Опершись левой рукой о землю, Пушкин стал при­целиваться и твердой рукой выстрелил. Дантес пошат­нулся и упал. Пушкин, увидя его падающего, подбросил вверх пистолет и закричал:

«Bravo!»

Поединок был окончен, так как рана Пушкина была слишком серьезна, чтобы продолжать. Сделав выстрел, он снова упал. После этого два раза он впадал в полу­обморочное состояние, и в течение нескольких мгнове­ний мысли его были в помешательстве. Но тотчас же он пришел в сознание и более его не терял.

Из раны Пушкина кровь лилась изо­бильно. Надо было поднять раненого, но на руках до­нести его до саней, стоявших на дороге на расстоянии. Усадив его бе­режно в сани, Данзас приказал извозчику ехать шагом, а сам пошел пешком подле саней, вместе с д'Аршиаком. Пушкина сильно трясло в санях во время более чем полуверстного переезда до дороги по очень скверному пути. Он страдал не жалуясь.

Дорогой Пушкин, по-видимому, не страдал; по край­ней мере, Данзасу это не было заметно. Он был даже ве­сел, разговаривал с Данзасом и рассказывал ему анек­доты.

В шесть часов вечера карета с Данзасом и Пушкиным подъехала к дому, где жил Пушкин. Сбежались люди, вынесли своего барина из кареты. Камердинер взял его в охапку.

«Грустно тебе нести меня?» - спросил его Пушкин.

Внесли в кабинет; он сам велел подать себе чистое белье; разделся и лег на диван…

Пушкин был на своем смертном одре.

Приехавший вскоре лейб–медик Арендт, осмотрев больного, признал рану смертельной. По настоянию Пушкина он не скрыл от него, что положение очень тяжелое. С этого момента Пушкин перестал думать о себе, и все мысли его обратились к жене. Е. Н. Мещерская писала: «…Он думал только о своей жене и о горе, которое он ей причиняет. Между приступами своих ужасных страданий он звал ее, ласкал, утешал. Он говорил, что она невиновна в его смерти и что никогда ни на минуту он не лишал своего доверия и любви… Он просил также, чтобы к нему привели всех его четверых детей, и каждого благословил».

«…Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти… Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала:

– Пушкин, Пушкин, ты жив?!

Картина была разрывающая душу…»

(К. К. Данзас).

А. С. Пушкин – неотъемлемая часть русской культуры, духовного и нравственного мира нашего современника. Мы никогда не сможем забыть его великие произведения. Сколько лет прошло, а люди до сих пор читают, восхищаются его творениями.

Но трагически, безвременно пресеклась жизнь великого поэта.

Да, он погиб, защищая честь своей жены, но вовсе не из ревности, а потому что не мог не отстаивать себя, свое имя, помня, что это имя звучит – Пушкин.         Семья воспитала духовный мир поэта, была источником его вдохновения, помогла формированию личности Пушкина. И поэтому, познавая жизнь и смерть нашего национального гения, немыслимо без волнения пройти мимо его самоотверженной любви к жене и к детям.