Идейное построение «Евгения Онегина» основано на сопоставлении, а в первых главах и противопоставлении Онегина и Татьяны, то есть двух типов культуры и морально-психологического склада, обоснованных в свою очередь двумя видами среды, воспитания, культурных и бытовых воздействий и — еще глубже — двумя видами отношения к национально-народному началу в жизни и в культуре. Онегин... становится вполне понятен именно в контрастном сопоставлении с Татьяной, демонстрирующей национально-народный тип сознания, душевного склада и потому выражающий норму, идеал пушкинского мировоззрения 1823—1830 гг. («Татьяны милой идеал»,— сказал сам Пушкин в завершающей строфе романа). Для Пушкина в пору написания «Онегина» еще неважно то обстоятельство, что Татьяна дворянская, помещичья дочка, хотя он тщательно выписывает социальный фон своей героини: и ее семью, и соседей-помещиков, и московскую родню. Этот фон дан с отрицательными социальными и моральными оценками, начиная с указаний на бескультурье и низменность интересов окружающих Татьяну помещиков или на элементарную развращенность их и кончая указаниями на крепостническую практику:

Гвоздин, хозяин превосходный,

Владелец нищих мужиков...

При всем том Татьяна, по Пушкину, связана не только с этой средой, но и с народной стихией, окружающей ее в деревне. Пушкин отделяет Татьяну от ее собственной семьи:

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой...

Он окружает Татьяну более возвышенными воздействиями — и книжными и человеческими. Впрочем, как ни неказисто родственное окружение Татьяны, Пушкин подчеркивает его истинно русский, национальный характер. Русская деревня и в своем помещичьем варианте — это Русь, такая, какая есть, далекая от идеала свободолюбцев, но подлинная, реальная. Для Пушкина еще не играет решающей роли то, что Татьяна — помещичья дочка. Но для него важно то, что она <уездная барышня, живущая в окружении исконно национальной культуры и в тесной близости к народу. Для него тип культуры, а стало быть, и человека, определен по преимуществу признаками историко-национальными и признаками народности как общего содержания исторической жизни демократической массы. Именно это понятие народности как демократического начала приведет Пушкина позднее к пониманию классовых категорий. Это произойдет в 1830-х гг., под влиянием исторических событий, новых для Пушкина идейных открытий, развития его собственной мысли. Тогда помещичье воспитание Петруши Гринева, хотя оно и противостоит петербургской светскости Швабрина, очень сильно скажется в его образе и в его оценке. Гринев сопоставлен со Швабриным в качестве воспитанника патриархальной деревенской России; отношение Гринев — Швабрин чем-то напоминает отношение Татьяна — Онегин. Но Гринев — только помещичий сынок, недоросль, хотя и славный малый, не затронутый столичной опустошающей безнравственностью, а Татьяна — идеал русской женщины, воплощение высоко-поэтического русского народного духа. Социальное начало в Гриневе выражено весьма явственно. Социальное начало в образе Татьяны Лариной, как и в образах Ленского и даже самого Онегина, не является определяющим. Отрицательные черты Онегина и его культуры нимало не связаны в тексте с тем, что он сын помещика, а потом сам помещик, и образ Онегина меняется совсем не в связи с тем, что он был беден, а потом стал богат. Богатство Ленского и его положение помещика ничего не определяют в его образе. А ведь бедность Германна — основа всего замысла и его образа и всей повести в целом. Буржуазное, не рыцарское положение Франца — основа всей драмы о нем. Пушкин же 1820-х гг. определял человека, личность, тип по преимуществу отношением к народной стихии в данных исторических условиях, а само это отношение объяснял средой.

Татьяна как тип, то есть закономерный характер, и как явление культуры определена у Пушкина двумя началами по преимуществу. Глубокой основой ее образа является народность, второй элемент ее образа это ее чтение, книжное воздействие предромантизма (сентиментализма). (...)

Романы — это книжное воспитание Татьяны. Но оно падает на почву более глубокую, более органическую, принципиально определяющую внутренний мир пушкинской героини. Недаром, еще прежде чем сказать о том, что «ей рано нравились романы», Пушкин говорит о том, как сердце девочки Татьяны «пленяли» «страшные рассказы // Зимою, в темноте ночей», то есть народные сказки. В такой же мере, как образ Онегина в первых главах романа определен салонной искусственностью космополитической цивилизации, образ Татьяны определен органическим складом народной жизни и фольклора. Здесь следует различать два круга образно-словесных символов, выражающих в тексте романа идею народности — основы душевной жизни Татьяны: с одной стороны, это фольклор, с другой — это русский по преимуществу быт, воздействие национальной, хоть и патриархальной среды. Иначе говоря, и с той и с другой стороны — это воздействия по преимуществу русские. Фольклор и народная жизнь сопровождают образ Татьяны как лейтмотив. Первое появление Татьяны в романе сразу же сопровождается акцентировкой демократичности ее имени, противопоставленного имени Онегина — «Евгений», имени, не применяемого в демократической среде, книжному и «западному», не русскому по колориту. Замечу кстати, что имя и фамилия Владимир Ленский — имеют условно-романтический характер. Пушкин указывает по поводу имени «Татьяны»:

...Оно приятно, звучно,

Но с ним, я знаю, неразлучно

Воспоминанье старины

Иль девичьей!..

К этой же строфе Пушкин сделал примечание о том, что «сладкозвучнейшие греческие имена употребляются у нас только между простолюдинами». Итак, с первых слов о Татьяне ее образ окружен представлениями о старине, о девичьей, о вкусах простолюдинов, причем не противостоит этим представлениям, а как бы сливается с ними. Что же касается имени, то оно до конца романа придавало образу героини его некое звучание простонародности, вплоть до того места, где о княгине сказано совсем просто:

Кто прежней Тани, бедной Тани,

Теперь в княгине б не узнал!

(...) Развитие образа Татьяны совершается в сопровождении фольклора и образов крестьянской жизни. В строфе 27-й говорится о первом воспитании ее воображения: «страшные рассказы / Зимою, в темноте ночей, // Пленяли больше сердце ей» (то есть народные сказки), и тут же речь идет о няне и об игре деревенских девочек в горелки на широком лугу. В третьей главе дана завязка романа Татьяны, первый поворотный пункт ее судьбы: она полюбила; и именно тут, рядом с нею, оттеняя ее, возникает образ няни, простой русской крестьянки, женщины из народа. Именно няня оказывается другом Татьяны в решающую минуту. Пушкин даже не упоминает в соответственном месте о родных Татьяны, об ее матери, об Ольге. Они стушевались, исчезли из поля зрения читателя. На их месте няня, которая и символизирует подлинную душевно-культурную среду Татьяны.

Нет необходимости доказывать, что образ няни дан в тонах самого теплого сочувствия, симпатии автора, что он поддерживает высокую оценку Татьяны как идеала. Тут же, в диалоге с няней, опять всплывают воспоминания поэзии народа: «я, бывало,  Хранила в памяти немало // Старинных былей, небылиц,  Про злых духов и про девиц...» Вслед за тем возникает представление о фольклорных образах любовно-свадебной поэзии, как бы аккомпанирующее теме любви Татьяны: ведь для нее Онегин — и идеальный герой романов и — глубже — суженый народной песни.

Затем идет письмо Татьяны, и сразу вслед за ним — образы утра, и уж конечно:

...там поток

Засеребрился; там рожок

Пастуший будит селянина...

Это мотив несколько сентиментальный, но опять вводящий в поле зрения рядом с Татьяной и селянина, и пастуха с рожком, зовущим к труду.

Конец главы — новый поворот, новые события в жизни Татьяны: грядущее свидание с Онегиным. Мучительное волнение Татьяны опять изображается на фоне фольклорного мотива, на этот раз развернутого и подчеркнутого выпадением из размера и строфы романа. Это песня девушек, появление которой в таком месте романа не может быть объяснено ничем иным, кроме задания быть идейным аккомпанементом решающему мгновению душевной жизни героини. Такова манера Пушкина: он очень скуп на прямые раскрытия психологических состояний своих героев, чрезвычайно сдержан в анализе содержания их душевной жизни, но он восполняет и то и другое сложными сочетаниями образов, окружающих его героев в те или иные моменты их жизни. Не стоит здесь спорить с теми, которые склонны объяснять появление тех или иных мотивов в «Евгении Онегине» произволом. для таких читателей «песня девушек» — только забавная деталь, не имеющая значения, образ няни — это комплимент Арине Родионовне, свидетельствующий о добрых чувствах Пушкина, но ничего не говорящий об идее его романа, а весь роман в целом — не несущее в себе идеи, хотя и «широкое» изображение помещичьей жизни в России 20-х годов!

Между тем суть появления «песни девушек» в конце третьей главы заключена именно в фольклорном стиле этого «вставного» стихотворения и в его содержании: ведь в ней говорится о любви девицы-красавицы к молодцу, о любовной игре и смелом выражении любви со стороны девушки из народа. Это и есть эмоциональная тема главы. (...)

(...) В строфе, следующей за «песней девушек», стоит обратить внимание на сравнение, связывающее образ Татьяны с фоном песни, которую Татьяна слушает: «Так зайчик в озими трепещет, // Увидя вдруг издалека // В кусты пришедшего стрелка». Этим сравнением, привлекающим выражение и образ народной речи и сказки, охарактеризовано состояние Татьяны. Сравним с этим строфу, в которой говорится о том, что Татьяна полюбила Онегина: «Так в землю падшее зерно // Весны огнем оживлено»,— сравнение деревенское, взятое из круга представлений землепашца. В главе четвертой о Татьяне говорится чрезвычайно мало, ей посвящено всего несколько строк; даже в сцене свидания внимание автора направлено не на нее, а на Онегина. Зато в главе пятой речь идет больше всего о Татьяне, особенно в первой половине главы. Начинается глава прямо с картины деревни, и вовсе не в помещичьем аспекте ее. Уже в первой строфе говорится о том, что Татьяна увидела зимний пейзаж, и в этом пейзаже — двор, забор, деревья в зимнем серебре (едва ли не фольклорное серебро), сороки. А затем идет общеизвестная строфа «Зима!.. Крестьянин торжествуя ...», сгущающая крестьянские мотивы (и предметные и лексические): крестьянин, дровни, лошади, кибитка, ямщик... на облучке, в тулупе, кушаке, Жучка и др. Крестьянскую, «низкую» народность этой строфы Пушкин полемически подчеркивает:

Но, может быть, такого рода

Картины вас не привлекут:

Все это низкая природа,

Изящного не много тут.

Согретый вдохновенья богом,

Другой поэт роскошным слогом

Живописует нам первый снег

И все оттенки зимних нег...

Это не столько комплимент Вяземскому, сколько полемика с поэтом того стиля, который был осужден Пушкиным в образе Онегина и его среды. Отсюда и «высокая» стилистика, рядом с симпатией к облучкам, Жучкам и тулупам, звучащая почти пародийно, и изыск — «согретый вдохновенья богом», и роскошный слог, и «неги», имеющие к тому же разнообразные оттенки. далее Пушкин прямо отказывается от манеры Вяземского, заодно и Баратынского:

Но я бороться не намерен

Ни с ним покаместь, ни с тобой,

Певец финляндки молодой!

Причина и основание этого отмежевания Пушкина ясны; следующая же строка раскрывает их:

Татьяна (русская душою,

Сама не зная, почему)

С ее холодною красою

Любила русскую зиму...

Здесь сформулирована тема Пушкина: настоящая, не надуманная народность души, тема, чуждая и Вяземскому и Баратынскому. Эта тема в образе Татьяны будет вслед затем широко развернута. Опять перед нами новый поворотный момент в истории Татьяны: она вновь встретится с Онегиным, и вновь произойдут решающие события, уже трагические,— и вновь, и еще сильнее, чем раньше, зазвучит ее народный лейтмотив, начиная с этой же 4-й строфы, где идет речь о среде Татьяны, которая любила «мглу крещенских вечеров» с их народной обрядностью, гаданьями и фольклорными обычаями; при этом гадали-то «служанки», и им, оказывается, близка Татьяна. Затем в строфах 5—10 подробно описывается, как Татьяна, которая «верила преданьям // Простонародной старины», гадала и т. д. Татьяна включается в поэзию фольклорной стихии примет, поверий, обрядов, гаданий, и эта стихия недвусмысленно определена не только как национально-старинная, но и как «простонародная». В черновике было и такое выражение: «простонародные приметы». И так плотно фольклорная стихия пронизывает весь текст этого места романа, что, когда в него включаются перефразированные стихи подлинной народной песни «Там мужички-то все богатых,— эти стихи не выделяются из общего окружающего их стилистического фона.

Затем идет сон Татьяны. Это длинная (почти 11 строф, около полутораста стихов), внесюжетная, казалось бы, вставка была бы, без сомнения, композиционной ошибкой Пушкина, если бы она только останавливала развитие романа, если бы она была в нем неким посторонним явлением. Между тем именно то обстоятельство, что Пушкин решился пойти на риск задержки хода романа, показывает, насколько важен был для его замысла, для его идеи сон Татьяны. В самом деле, сон — это средство раскрытия самых глубоких, сокровенных, неосознанных глубин, основ душевного склада героя. Сон Татьяны заменяет у Пушкина подробный анализ ее психологического мира, воплощая его в образах. Сон Татьяны — это ключ к пониманию ее души, ее сущности. В его состав входят два элемента. Сначала он слегка окрашен образами и мотивами модных романов — таков образ Онегина во сне, с его сверкающими очами, таинственной властью, джентльменством, соединенным с страшной губительной силой. Но мотивы романов — отпечаток чтений Татьяны — только ложатся дополнительным оттенком на основное содержание сна. Оно соткано из образов и мотивов народного искусства, народных представлений, фольклора. Таким образом, сон дает как бы формулу душевной культуры Татьяны: основа ее — Народность, вторичное влияние—романы. (...)

Таким образом, можно думать, что Пушкин в сне Татьяны объединил разнообразный фольклорный материал композиционной формулой ритуального сна невесты. Татьяна, в глубине души мыслящая себя как красну девицу фольклора, а Онегина как суженого, перед встречей с ним, с суженым, и под влиянием святочных гаданий видит сон, который в основе своей есть сон невесты русского фольклора. Так образ Татьяны глубоко и интимно связан с образами народного творчества и быта.

<...> В шестой главе Татьяне опять уделено всего лишь несколько строк; она в этой главе не участвует. В седьмой главе снова появляется Татьяна, и с нею — отзвуки мотивов народности:

И вот одна, одна Татьяна! Увы! подруга стольких лет, Ее голубка молодая...

Это как бы внутренний монолог Татьяны, несколько романтически-сентиментальный (см. следующие строки), но «голубка молодая» — выражение, отмеченное колоритом народности, так же как и последний стих строфы: «И сердце рвется пополам». В строфе 15-й, в знаменитом описании вечера,— мотивы деревенской жизни: и хороводы, и «огонь рыбачий». (...> далее Татьяна пришла в усадьбу Онегина и опять «простонародные» образы: «Ребят дворовая семья Сбежалась дружно. Не без драки Н Мальчишки разогнали псов...» В следующей строфе появляется Анисья, как бы дублет няни Татьяны, с почти такой же народной речью и обликом. Иначе говоря, опять рядом с Татьяной, бросая отсвет своего образа на образ Татьяны, дружеская фигура крестьянки. Любопытно, что на протяжении шести глав романа, на протяжении ряда мест, где описывается Онегин в усадьбе, нигде не появилась эта Анисья; при Онегине ее нет, ей не нашлось места. Но стоило появиться здесь Татьяне, и тут как тут добродушная крестьянка, речь которой занимает и следующую (18-ю) строфу (она упоминается и в строфах 20-й и 21-й). Наступает зима, последняя в деревне для Татьяны, и эта зима описана фольклорно-мифологическими образами вплоть до «И рады мы Проказам матушки-зимы.

Не радо ей лишь сердце Тани»... Татьяна — в Москве, в чуждой ей и далекой от народности среде. И вот в конце главы опять речь идет о душевном состоянии Татьяны, и опять дается народность и сентиментальные романы:

Ей душно здесь... она мечтой

Стремятся к жизни полевой,

В деревню, к бедным поселянам,

В уединенный уголок,

Где льется светлый ручеек,

К своим цветам, к своим романам.

Бедные поселяне, деревня — это не просто руссоизм, а более глубокая связь с народной жизнью. «Льется светлый ручеек, романы — это воздействие книг.

В восьмой главе Татьяна — в новой, в другой, и, конечно, в чуждой ей среде. Но именно глубокая органическая народность и моральный строй ее личности обусловили ее победу над светским обществом. Она вовсе не стала светской дамой, такой, как другие светские дамы. Она осталась прежней, той же чистой и возвышенной Таней, преданной деревне, своей полке книг, воспоминанию о своей няне. Это-то и выделяет ее из круга дам и делает ее царицей зал, хотя она даже и не красавица. Поэтому праздны размышления о том, могла ли Татьяна за два года стать великолепной дамой. Темы внутреннего изменения Татьяны в романе нет. В нем указано лишь внешнее усвоение Татьяной светских манер, не более. А в существе своем Татьяна осталась прежней — милым идеалом, бедной Таней. Таков был, по Пушкину, высший апофеоз простого и скромного величия нравственной народной души: явившись в чуждую ей пышную и искусственную среду, она и ее, даже ее, эту ложную среду, заставила склониться с чувством невольного уважения. Бедная Таня победила высший свет, и в этой победе — залог победы духа народности над всем, ему противостоящим.

Как уже было сказано выше, облик Татьяны обрисован не только чертами народности, но и чертами окружающей ее истинно национальной русской среды, русского жизненного уклада, распространяющегося как на жизнь крестьян, так и на быт семьи Лариных. Этот национальный «местный колорит» выражен и в слоге изображения среды Татьяны, и в подборе предметных деталей, характеризующих эту среду. Здесь тоже намечается контраст по отношению к среде Онегина. Без сомнения, не случайно, что там, где речь идет о Татьяне, в тексте романа чрезвычайной - редкостью являются варваризмы, если не считать разговора о ее чтениях. Наоборот, здесь встречаются «руссизмы», то есть слова и выражения подчеркнуто русского, национально-идиоматического характера, как и термины, обозначающие предметы и явления типически-русского быта. Сразу после первого появления Татьяны в романе появляются пяльцы, и примета, и тут же указание, что Татьяна даже девочкой не говорила с куклой про вести города, про моды».

Далее характеристика быта семьи Лариных в русском духе:

Они хранили в жизни мирной

Привычки милой старины;

У них на масленице жирной

Водились русские блины;

два раза в год они говели;

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод.. и т. д.

В этом же духе характеристика продолжается и дальше, сочувственная и подчеркнуто русская, включающая такие выражения, как: «в день Троицын», «пучок зари», «отворились... двери гроба» (почтенная архаика слова), «новый он приял венец» (то же). (...> Формула этого стиля в среды дана в стихе: Он был простой и добрый барин», а завершающая строфу 36-ю надпись на могиле Дмитрия Ларина являет как бы стилистическую квинтэссенцию этой патриархальности. И как резко звучит контраст, когда в следующих строках поэт вдруг переносит нас в иной мир западного романтизма, городской, книжной культуры Ленского, с его античными реминисценциями, иностранными ходячими цитатами, романтическими метафорами, меланхолией:

Своим пенатам возвращенный,

Владимир Ленский посетил

Соседа памятник смиренный,

И вздох он пеплу посвятил;

И долго сердцу грустно было.

В третьей главе — тот же тон. В семье Лариных Онегину и Ленскому

...расточены

Порой тяжелые услуги

Гостеприимной старины...

И далее описывается «обряд» угощения с такими «русскими» деталями, как «на блюдечках варенЬя», «столик вощаной», «кувшин с брусничною водой», той самой, которую не приемлет привыкший к французской кухне желудок Онегина. Сюда же относится характеристика патриархальной жизни, изображенной в романах старинного стиля. А затем идет русская речь няни, и ее одеяние — «с платком на голове седой  Старушку в длинной телогрейке»,— и опять речь няни:

Пора, дитя мое, вставай!

да ты, красавица, готова!

О пташка ранняя моя!

Вечор уж как боялась я...

...Лицо твое, как маков цвет.

А потом — опять самовар и обороты вроде народного приложения: «задумавшись, моя душа, Н Прелестным пальчиком писала», «душа в ней ныла», девушки, которые «по наказу пели: наказ основанный на том...» А в черновике еще: «И сливки Тришка подавал».

Русский склад, окружающий Татьяну и в обиходе Лариных, противопоставлен стилю и складу Онегина. (...)

Однако подлинным контрастом Татьяне является круг ее московских кузин в седьмой главе и сами эти кузины, изображенные в сатирических тонах. Пошлость и развращенность московской дворянской среды измеряют достоинство идеала, воплощенного в Татьяне.

Что же касается автора-поэта, то, как он ни связан во многом с онегинским миром, он несет в своей душе идеал Татьяны. Поэтому он мечтает написать роман в духе ее душевного строя. Поэтому же он отрекается от «ученых» светских дам в пользу дедовских традиций мира Татьяны:

Но я... Какое дело мне?

Я верен буду старине...

Печатается по кн.: Г у ко в с к и й Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957, с. 203—223.