«...>У начала работы Пушкина над романом в стихах находится неоконченная заметка, набросанная в 1822 г.: «д’Аламбер сказал однажды Лагарпу...» (печатается в изданиях Пушкина под условным заглавием Ю прозе»). Можно рассматривать этот набросок статьи как своего рода теоретическую предпосылку стилистических построений «Онегина» — и прежде всего его первой главы.

Актуальная стилистическая проблема литературы в заметке 1822 г. сводится к противопоставлению иносказательного способа выражения, перифразы — простому слову. С одной стороны, «изысканность тонких выражений, с другой — необходимость и отсутствие средств «изъяснить просто вещи самые обыкновенные».

Заметка 1822 г. о прозе прямо предшествовала — не только хронологически, но и теоретически — роману в стихах. Программе этой заметки соответствовали поэтические решения в тексте Онегина»; это, прежде всего, относится к первой главе.

Первая глава, как известно, была отдельно издана вместе с «Разговором Книгопродавца с Поэтом» (1824) в качестве своеобразного введения; в этом контексте она и воспринималась первыми читателями. В «Разговоре» Поэт от своих поэтических воспоминаний и соответствующего им языка переходит в последней реплике прямо на прозу; это движение как бы передавалось и следовавшей за «Разговором» первой главе. В тексте ее постоянно воспроизводится подобным образом направленный стилистический ход.

Высокой страсти не имея

Для звуков жизни не щадить,

Не мог он ямба от хорея,

Как мы ни бились, отличить.

В этом четверостишии первые два стиха представляют изысканную перифразу поэзии, во втором двухстишии, она же представлена с прозаической точки зрения — как эмпирический факт: ямб, хорей, рифма обнажение механизма стиха систематически разрушает в романе в стихах «высокий» образ поэзии...

Четверостишие ясно членится на равные части, причем вторые два стиха не только сообщают что-то новое, но и переводят уже сказанное с «поэтического» языка на «простой». При этом снижению подвергаются как «высокая страсть», так и не имеющий ее герой. Так возникает впервые тема, которая будет значимой и в сюжетном и в стилистическом развитии романа: герой романа — «приятель» поэта — автора (в одной композиционной плоскости) в также приятель поэта — Ленского (в другой композиционной плоскости), но сам — не поэт.

(Пример подобным образом построенного четверостишия в следующих главах:

Не муки тайные злодейства

Я грозно в нем изображу,

Но просто вам перескажу

Преданья русского семейства...

«Просто» — и в содержании, и в выражении, которые совершенно сливаются в этом переходе; слово «просто» переключает — ровно на середине четверостишия — речь в иной регистр, из сферы «стиля» как бы в самую жизнь — внутри ритмически-синтаксического единства происходит движение к действительности и «прозе».)

два стилистических полюса первой главы — в соседних 35-й и 36-й строфах:

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтинка спешит,

Под ней снег утренний хрустит...

Но, шумом бала утомленный

И утро в полночь обрати,

Спокойно спит в тени блаженной

Забав и роскоши дитя.

Одновременно это два полюса петербургского мира, изображенного в первой главе. Недаром они абсолютно разделены во времени («И утро в полночь обратя»): Онегин и персонажи 35-й строфы (купец, разносчик и пр.) существуют на разных орбитах и никогда не встречаются. Герой романа спит, но рассказ от этого не прерывает свой бег, завершая полный суточный круг и захватывая в одной строфе всю остальную столичную жизнь, идущую без Онегина и помимо него. Пушкин этой одной строфой намечает целую жизнь вокруг своего героя и позволяет его в этом целом почувствовать как малую часть.

другому петербургскому времени, другой стороне жизни соответствует и другая словесная реальность, другой стилистический полюс. Ведь, в самом деле: «Забав и роскоши дитя, которое спит «в тени блаженной» в то время, когда «встает купец, идет разносчик»,— это разные стилистические реальности, одну из которых характеризует блестящая перифраза, «изысканность тонких выражений», другую — простое и прямое, «голое» слово.

«Забав и роскоши дитя» является частью целой иносказательной действительности, роскошно развернутой в первой главе:

мир героя романа в этой главе. Словесные маски героя и составляют, прежде всего, эту чисто стилистическую действительность. Онегин перифрастически является в первой главе как «глубокий эконом», «театра злой законодатель . . .почетный гражданин кулис», «мод воспитанник примерный», «философ в осьмнадцать лет», «забав и роскоши дитя», а несколько после, напротив, «отступник бурных наслаждений». Каждая из этих характеристик стилистически замкнута в себе и перифрастически замещает в данный момент героя. На месте одного Онегина, таким образом, выступает целый ряд «персонажей», обладающих чисто словесной реальностью, не более того. ‘Почетный гражданин кулис», например, перестает существовать, если попробовать это выразить как-то иначе; вне данного сочетания слов он не реален. Способ выражения сам по себе образует собственную реальность, помимо реального человека, о котором идет рассказ. Подобная перифраза лица имеет жанровую традицию, которой очень не чужд сам автор романа: это язык дружеского послания, маскирующий и перифразирующий адресата1. В перифразах Онегина в первой главе до известной степени сохраняется интимная связь с языком самого автора в его дружеской лирике: ведь Онегин — его «приятель»; так на Онегина перенесена целая перифрастическая серия из чернового послания 1821 г. к членам «Зеленой лампы»: «И ты, О гражданин кулис...» и т. д. Но на наших глазах, переходи из однородной стилистической среды лирического послания в открытый и разнородный мир романа, становясь словесным лицом героя романа, подобная перифраза объективируется и отчуждается.

Иносказательную действительность составляют и все предметы быта вокруг героя, они возводятся в ореол: И трюфли, роскошь юных лет, «И, чувств изнеженных отрада, Духи в граненом хрустале». Слово-предмет, название плюс ореол, приложение, воздвигающее над словом-термином иносказательную надстройку, — обычный способ рассказа и «описания» в первой главе. Герой и предметы перифразируются одинаковым образом, что их приравнивает и смешивает героя с его средой; это выразил хорошо Бестужев: "...ибо самая холодность и мизантропия и странность теперь в числе туалетных приборов>. В самом деле, разнообразные перифразы героя в первой главе — в числе его туалетов: слово-одежда, маска; в эти блестящие характеристики он тоже "одет, раздет и вновь одет».

"Встает купец, идет разносчик» — не только прямые, но и «голые» слова. Если рассказ об Онегине богато «одет и украшен перифразой, то эта речь подчеркнуто оголена до элементарных простых предложений, где существительное — абстрактное словарное слово, купец» вообще и разносчик вообще, а сказуемое — их однозначная функция. Прозаизм — это прежде всего нестилевое слово, то есть эстетически нейтральное, не принадлежащее заведомо к тому или иному поэтическому стилю»1. Встает купец, идет разносчик» — предельно нестилевые слова, оголенные от какой бы то ни было стилистической обработки, как бы единственно равные той реальности, о которой они говорят. Сравним: "забав и роскоши дитя» — слово-стиль, само по себе роскошное, необязательно и прихотливо относящееся к своей реальности, отдалившееся от нее и закруглившееся в отдельную собственную реальность.

Между этими полюсами расположилась действительность первой главы, строится повествование и авторская речь: простое название, единственно необходимое (словарное) слово — и словесное мотовство, необязательное отношение к предмету, зато обязательная иносказательность, размноженность молодого Онегина в пёрифрастических вариантах.

(...>Расслоение стилистическое выражает при этом такую проблему национальной жизни, как отношение «своего, и чужого» (иностранного). Лексически — варваризмы первой главы, фразеологически — перифраза здесь составляют один стилистический слой. Фразеологический маскарад составляет один контекст с «панталонами, фраком, жилетом»; и в своих стилистических масках герой является — "Подобный ветреной Венере, Когда, надев мужской наряд, Богиня едет в маскарад». Только что кончив одну за другой две первые главы "Онегина», Пушкин писал Вяземскому в декабре 1823 г.: «Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе».

Стилистические контрасты первой главы играют этим противоречием «своего» и «чужого»:

Все, чем для прихоти обильной

Торгует Лондон щепетильный

И по Балтическим волнам

За лес и сало возит нам,

Все, что в Париже вкус голодный,

Полезный промысел избран,

Изобретает для забав,

Для роскоiди, для неги модной,

Все украiлало кабинет

Философа в осьмнадцать лет.

«Лес и сало» — ведь это тот самый «простой продукт», о котором умел судить в 7-й строфе «глубокий эконом». Но простой продукт — это модная цитата, составляющая стилистическое единство в 1-й и 7-й строфах, с эфемерным амплуа «глубокого эконома», а шире — со всей иносказательной действительностью героя в первой главе, в том числе с украшенным стилистическим контекстом «философа в осьмнадцать лет» (другое амплуа того же «глубокого эконома».) в 1; 23. Эту непроницаемую стилизованную среду расслаивают «лес и сало» как инородные тела — сырые, необработанные слова, простой продукт уже не как цитата из Адама Смита, но действительно русское сырье.

(...>Именно стилистическими путями контрасты первой главы связаны в дальнейшем ходе романа с такой декларацией национального содержания и формы, как знаменитое место в «Отрывках из путешествия Онегина»: «Иные нужны мне картины...». В мысли Пушкина 20-х годов — поэтической и теоретической — существовала система противопоставлений: они и в заметке 1822 г. о прозе, и в цитированном письме Вяземскому конца 1823 г., и в тексте «Евгения Онегина». В этой системе к одной стороне тяготеют: «язык условный, избранный», культ перифразы, в котором усматриваются «следы европейского жеманствах., и как бы искусственная действительность «молодого повесы» в начале романа, в которой ее заимствованный характер един с господством иносказания в способе выражения. На другом полюсе — простая действительность, и именно русская действительность, и простые способы выражения, простой язык; со всем этим связывается расширенное понятие прозы.

Печатается по кн.: Б о ч а р о в С. Г. Повтика Пушкина. Очерки. М., 1974, е. 26—35.