Формально можно сказать, что проблема пушкинского рисунка есть проблема пушкинского почерка. Пушкинская скоропись художественна в том же смысле, в каком художественны его рисунки. Автографы Пушкина зрительно вызывают чисто эстетическую реакцию, такую же, какую вызывают произведения искусства. Это нечто совсем другое, нежели "красивый почерк”, – им обладали многие; красивый почерк был у Лермонтова, у Тургенева, у Блока; красивый почерк понятие условное и, прежде всего внеэстетическое.

Автографы Пушкина художественны, как художественны вязи арабских, персидских слов, выведенные искусными писцами. В них есть ощущение прекрасного расщепа пера, излучающего тончайшую цветовую влагу на белое поле листа. Почерк Пушкина по-восточному стремителен и целен. Это не отдельные буквы, условно соединённые между собой для образования слова, это единая, непрерывная графическая линия, образующая внутри себя символы для звуков, как река – волны, она формирует, связывает, катит буквы и шумит языками росчерков и концов, энергичных, жеманных, неокруглённых, прямо отводящих избыточную энергию письма в свободную плоскость страницы.

Языки росчерков – источник рождения пушкинского рисунка. Это мост между графикой его слова и графикой его образа. Росчерки, хвосты, концы заканчиваются арабеском (финалы ряда I автографов), арабеск завивается птицей (надпись "история села Горюхина”); птицы пронизываются очерками женских ножек (черновое начало "Осени”) и тому подобное. Это прием глубоко традиционный, коренной, свойственный самой природе скорописи в те времена, когда она была еще искусством, а не только средством закрепления речи. У Пушкина такова беловая заглавная надпись: "Стихотворения Александра Пушкина, 1817” – один из прекраснейших образцов подобного рода.

Почерк Пушкина определяется во многом самодовлеющим настроением момента. Временами это относительно спокойное письмо с достаточно ровными строками, равномерно распределенными нажимами, непринужденно, но тщательно выполненными рисунками букв, мимо исполнения, которых автор не мог пройти, не вложив в него блесток своей творческой фантазии и не разукрасив отдельных букв художественно затейливыми рисунками завитков и полудуг. Временами почерк Пушкина – это сплошной графический взрыв: резкие, сильные, густые и мазаные нажимы конечных штрихов букв, с силой, выброшенные вверх чернильными флагами, поднимающиеся штрихи букв (особенно характерно "д”), причем резко сделанные углы переплетаются с мягкими дуговыми линиями, как жестикуляция Пушкина всегда колебалась между мягкими, округлыми, мимическими движениями и броскими внезапными переходами от одного резкого жеста к другому. В этих же сильных и густых нажимах сказался весь его темперамент, склонность к сильным вспышкам гнева, даже моментами жестокости и позже известной озлобленности.

Быстрота почерка, способность к графическим комбинациям в связках элементов рисунка букв изумительна: кривые линии самых различных радиусов кривизны умещаются на незначительном пространстве, отличаются красотой и изяществом и гармонией: смелость отдельных начертаний – все это говорит о быстроте умственных процессов, способности необычайно быстро ориентироваться в окружающем, смелости полета мысли, общей одаренности, известном интеллектуальном кокетстве.

Почерк Пушкина имеет густые, сильные, отчетливые нажимы, но распределены они неравными по силе мазками, это указывает на неравномерность настроений, деятельности, порывистость, вспыльчивость, различные по силе вспышки энергии, обостренность нервной чувствительности.

Гласные буквы по преимуществу открыты, как открыты и мимические жесты автора, что должно указывать на откровенность и доверчивость натуры, о том же говорит и его, не снижающийся и ясный к концу рисунок слов, в противовес почерку людей, наделенных замкнутостью и хитростью, маскирующих заключительные буквы слов (высота уровня букв чаще всего постепенно снижается, и последняя буква этих слов обращается в сплошной штрих) подобно тому, как они при разговоре не высказывают своих глубоких "задних” мыслей. Щедрость, с которой Пушкин оставляет громадные поля, широкие интервалы между словами, несомненно, указывают на его непрактичность, отношение к деньгам и склонность к широкому размаху в личной жизни.

Если вглядеться в почерк с точки зрения художественной гармоничности исполнения рисунков букв пушкинского письма, то он как бы запечатлевает свою тонкость и художественность мысли великого поэта.

Подъемы и срывы линий и штрихов указывают на однородные явления в его психике. Этот человек способен и на сумасбродные поступки, особенно если затронуто при этом его болезненное самолюбие. Язык его тогда может сделаться весьма и весьма острым, автор умеет оборвать собеседника, не считаясь с положением человека и вредом, наносимом себе. На все это указывает целый ряд приведенных данных в его почерке: неровность нажима, открытость букв, ясность окончаний, то есть, в переводе на графологический язык, его неуравновешенность, порывистость, склонность открыто высказывать свои мнения, отсутствие расчетливости в отношениях, к этому следует прибавить уверенность в начертаниях, что говорит и об его уверенности в себе, о самооценке и отчасти славолюбии; этими штрихами Пушкин как бы подчеркивает свое "я”.

Многие из оставленных Пушкиным автографов заполнены рисунками, разбросанными на полях, между строк, даже поверх текста, что лишний раз убеждает в образности и конкретности его мышления.

Искание новых графических рисунков букв, добавлений к ним в виде завитков, дуг и тому подобное указывают и на творческие искания его мысли. В своих увлечениях Пушкин должен быть большим экспериментатором, проявляя в них часто больше любознательности, чем страстности.

В последних письмах Пушкина заметно озлобление, расстройство душевного равновесия. В переживаниях в силу нездорового самолюбия, отчасти ревности, вырабатывается замкнутость, мнительность, подозрительность. Все это видно из злоупотребления резкими нажимами пера и в силу того уже неровности и импульсивности их, срывов в рисунке линий строк и большой замкнутости гласных букв.

Постоянство горьковского письма у Пушкина нет, но это было бы несвойственно его живой и эмотивной натуре. Правда, в нем нет и патологических уклонов письма Достоевского и Соловьева, нет и невзрачности гоголевского письма. Это просто неуравновешенная, страстная, но и в основе здоровая натура, лишь затравленная окружающими условиями жизни и окружающими людьми, не способная выносить существующего насилия над личностью, но и не имеющая сил порвать со всем.