(...) Лирика Пушкина, начиная с 1825 г., приобретает иной — раз черты, несвойственные лирическим его произведениям более раннего времени. Прежде всего, в нее проникают элементы «сниженного», прозаического стиля, прозаические слова, образы (чем Пушкин прежде пользовался только в шутливых произведениях). В стихотворении «Зимнее утро» (1829), начинающемся обычными, так сказать, «общелирическими» выражениями:

Мороз и солнце; день чудесный!

Еще ты дремлешь, друг прелестный

Пора, красавица, проснись... н т. д.

после ряда прекрасных картин, которые могли бы встретиться и в романтическом стихотворении:

Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,

На мутном небе мгла носилась;

Луна, как бледное пятно,

Сквозь тучи мрачные желтела...

или

Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит...

после всех этих чудесных поэтических сравнений и метафор поэт вводит в свои стихи самые бытовые, прозаические слона и образы:

Трещит затопленная печь.

Приятно думать у лежанки.

Но знаешь: не велеть ли в санки

Кобылку бурую запречь?..

Не раз обращалось внимание на то, что в последнем стихе Пушкин сначала написал: «Коня черкасского запречь», а потом заменил этого коня на прозаическую «бурую кобылку»... Самое замечательное при этом то, что такая замена нисколько не снизила художественного впечатления, не убавила подлинной поэтичности этого места. Здесь происходит чудо, которое мы находим то и дело у Пушкина (да и у других поэтов),— когда обыденный, бытовой предмет, образ, вдруг в соответствующем контексте приобретает эстетически волнующий характер... Нечего и говорить, что стих с «кобылкой бурой» звучит здесь гораздо поэтичнее, чем прежний стих — «Коня черкасского запречь».

Так же вдруг загораются поэтическим блеском «натуралистические» детали в замечательном стихотворении «Признание» (1826):

Сказать ли вам мое несчастье,

Мою ревнивую печаль,

Когда гулять порой, в ненастье,

Вы собираетеся вдаль?

И ваши слезы в одиночку,

И речи в уголку вдвоем,

И путешествие в Опочку,

И фортепьнно вечерком...

Помимо таких единичных вкраплений так называемых «прозаизмов» в высокопоэтическую лирику Пушкина-реалиста, вся она звучит гораздо яснее, отчетливей по смыслу, без тех поэтических туманностей, без той нарочитой неопределенности, нечеткости, которые часто характеризуют лирику поэта-романтика.

В этом смысле замечательно романтическое стихотворение Пушкина «Ночь» (1823) — удивительное по силе и эмоциональности выражения страстной любви. «Ласково и томно» звучат в ночном молчанье стихи влюбленного поэта; он видит перед собой в темноте блистающие глаза своей возлюбленной, ее улыбку, слышит ее голос, говорящий нежные слова... Романтическая туманность, неясность, неточность смысла, «музыка прежде всего» доведены здесь до крайности. Не сразу можно понять даже, говорится ли в этом стихотворении о ночном свидании или поэт в одиночестве мечтает о своей возлюбленной, читает вслух стихи, написанные для нее, и только в воображении видит ее перед собой:

Мой голос для тебя и ласковый и томный

Тревожит позднее молчанье ночи темной.

Близ ложа моего печальная свеча

Горит; мои стихи, сливаясь и журча,

Текут, ручьи любви, текут, полны тобою.

Во тьме твои глаза блистают предо мною,

Мне улыбаются, и звуки слышу я:

Мой друг, мой нежный друг... люблю.., твоя.., твоя...

Только одно слово в стихотворении, один эпитет — «печальная свеча» — указывает на то, что поэт сейчас один, и только сила влюбленной мечты создает перед ним и облик милой, и ее любовные слова... Вот типичный образец лирического стиля настоящего романтика! Таких стихов у Пушкина после 1825 г. мы уже не найдем.

В некоторых стихотворениях Пушкина зрелого периода даже как будто изменяется и основная задача лирической поэзии: поэт уже не просто в гармонических стихах изливает свои чувства, а словно бы наблюдает их извне, изучает их как объект, поэтически размышляет не об обстоятельствах, вызывающих его душевные переживания, а о самих переживаниях, чувствах, их сложности и необычности.

В стихотворении «Под небом голубым...» (1826) говорится о непонятном для самого Пушкина равнодушии, с каким он встретил известие о смерти страстно любимой им (всего три года назад!) Амалии Ризнич:

Под небом голубым страны своей родной

Она томилась, увядала...

Уняла наконец, и верно надо Мной

Младая тень уже летала...

Поэт думает, что он должен был душой почувствовать смерть любимой женщины. Ее «младая тень» прилетела к нему, ища утешения в его горести, в его любви...

Но недоступная черта меж нами есть.

Напрасно чувство возбуждал я:

Из равнодушных уст я слышал смерти весть,

И равнодушно ей внимал я.

В этом равнодушии, бесчувственности он видит свою вину перед памятью о бедной, истомленной жизнью и рано умершей женщине. Он напоминает себе свое прежнее чувство к ней, его пламенность, нежность, его тоску и мучения четыре стиха посвящены удивительному по силе и поэтичности выражению этих противоречивых, страстных и тяжких переживаний:

Так вот кого любил я пламенной душой

С таким тяжелым напряженьем,

С такою нежною, томительной тоской,

С таким безумством и мученъем!

И кончается стихотворение горестным признанием того, что он обманул ее «бедную, легковерную тень», что в душе его ничего не осталось от прежних мучительных и сладких чувств:

Где Муки, где любовь? Увы! в душе Моей

для бедной, легковерной тени,

для сладкой памяти невозвратимых дней

Не нахожу ни слез, ни пени.

Несомненно, что в этом стихотворении поэту важно было не выразить свои чувства, а зафиксировать, проанализировать в эмоциональной поэтической форме необычное, парадоксальное для него душевное переживание.

Такой же характер носит и стихотворение «На холмах Грузии...» (1829). И здесь перед нами, по-видимому, не столько

Ризнич Амалия (1803—1825) одесская знакомая А. С. Пушкина (июль 1823— май 1824 г.), которой посвящены стихотворения «Простишь ли мне ревнивые мечты...» (1823), «Под небом голубым страны своей родной...» (1826) «для берегов отчизны дальной...» (1830).

выражение чувств, сколько анализ, размышление по поводу их необычности, противоречивости.

В начале стихотворения, в двух первых стихах — слегка намеченные поэтические образы южной природы, зрительные (ночная темнота, лежащая на холмах Грузии) и слуховые (близкий шум бурной Арагвы):

На холмах Грузии лежит ночная мгла;

Шумит Арагва предо мною...

Дальше говорится о чувстве поэта, таком сложном и необычном, что для описания его приходится рядом ставить слова почти противоположного значения. Это грусть, но не тяжкая, а легкая; это печаль, но не мрачная, а светлая...

Мне грустно — и легко; печаль моя светла...

Четвертая строчка — удивительная по своей музыкальности (подхват, повторение слов из предыдущего стиха, гармонический подбор звуков) — проясняет содержание этого сложного чувства:

Печаль моя, полна тобою...

Спокойное до сих пор чувство взволнованно вспыхивает в начале следующего стиха: снова повторение, новый подъем музыкальной волны:

Тобой, одной тобой... Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит...

Приведенные два стиха с точки зрения «здравого смысла» почти бессмысленны. В них еще резче развиваются контрасты, парадоксы чувства, показанные в первой строфе. Любовь сопровождается унынием,— это еще не удивительно, но уныние какое-то спокойное, легкое, светлое, его ничто не мучит, ничто не тревожит...

В следующем стихе поэт говорит нам, что это не новая, а прежняя любовь, вдруг загоревшаяся в его сердце:

И сердце вновь горит и любит...

Кончается стихотворение неожиданной рефлексией, размышлением поэта над собой, над особенностью своего сердца:

И сердце вновь горит и любит — оттого,

Что не любить оно не может. (...>

Печатается по кн.: Б о н д и С.  О Пушкине. Статьи и исследования. М., 1983, с. 139—144.