Эпохи одна от другой отличаются во времени, как страны в пространстве, и когда говорится о
нашем серебряном веке, мы предсталяем себе какое-то яркое, динамичное,
сравнительно благополучное время со своим особенным ликом, резко отличающее от
того, что было до, и что настало после. Эпоха серебряного века длиною от силы в
четверть века простирается между временем Александра III и семнадцатым годом.
На протяжении
серебряного века в нашей литературе проявило себя четыре поколения поэтов:
бальмонтовское (родившиеся в 60-е и начале 70-х годов прошлого века),
блоковское (родившиеся около 1880-го),
гумилевское (родившиеся около 1886 г.), и, наконец, поколение, родившееся в девяностые годы: Г.
Иванов, Г. Адамович, М. Цветаева, С. Есенин, В. Маяковский, О. Мандельштам и
др.
В письме
Мандельштама к Тынянову от 21 января
1937 года есть слова: "Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками,
наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив
в ее строении и составе”. Все исполнилось, все сбылось. Его стихов невозможно
отторгнуть от полноты русской поэзии. Масштаб мандельштамовского творчества -
объективно уже вне споров.
Другое дело,
что всегда будут люди, которых Мандельштам просто раздражает; что же, в его мысли, в его поэзии, во всем
его облике и впрямь есть нечто царапающее, задевающее за живое, принуждающее к
выбору между преданностью, которая просит все, и нелюбовью, которая не примет
ничего. Отнестись к нему "академически”, то есть безразлично,- не удается.
Прописать бесприютную тень бесприютного поэта в ведомственном доме отечественной
литературы, отнести для него нишу в пантеоне и на этом успокоиться - самая
пустая затея. Уж какой там пантеон, когда у него нет простой могилы, и это
очень важная черта его судьбы.
Основная
часть. РОССИЯ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА
1. Истоки и
универсализм поэзии Мандельштама
Осип
Мандельштам родился в 1891 году в еврейской семье. От матери Мандельштам
унаследовал, наряду с предрасположенностью к сердечным заболеваниям и
музыкальностью, обостренное чувство звуков русского языка.
Мандельштам
вспоминает: "Что хотела сказать семья? Я не знаю. Она была косноязычна от
рождения,- а между тем у нее было что
сказать. Надо мной и над многими современниками тяготеет косноязычие рождения.
Мы учились не говорить, а лепетать - и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму
века и выбеленные пеной его гребня, мы обрели язык.”
Мандельштам
будучи евреем избирает быть русским поэтом - не просто "русскоязычным”, а
именно русским. И это решение не такое само собой разумеющееся: начало века в
России - время бурного развития еврейской литературы, как на иврите и на идише,
так, отчасти, и на русском языке. Выбор сделан Мандельштамом в пользу русской
поэзии и "христианской культуры”.
Мандельштам
был потрясен примером Чаадаева - русского человека,
и притом человека пушкинской эпохи, то есть самой
органичной эпохи русской культуры, избравшего католическую идею единства.
Мандельштам угадывает в чаадаевой мысли освобождающий парадокс, родственный тем
парадоксам, без которых не мог жить он сам; не вопреки своему русскому естеству,
а благодаря ему, ведомый русским духовным странничеством. "Мысль Чаадаева
национальна в своих истоках, и там где вливается в Рим. Только русский человек
мог открыть этот запад... Туда... Чаадаев принес нравственную свободу, дар
русской земли, лучший цветок, ею взращенный”,- писал Мандельштам в 1915 году в
статье о Чаадаеве.
И Мандельштам
пожелал "не стать, а быть русским”.
Mандельштам писал: "Весь стройный мираж Петербурга был только сон,
блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос
иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незаконный утробный мир,
откуда я вышел, которого я боялся, о котором я смутно догадывался и бежал, всегда бежал”.
В этом бегстве
для мандельштамовской поэзии противоположение родимого и страшного "утробного
мира” и "тоски по мировой культуре”.
Соединяя в
себе еврейство и Россию, мандельштамовская поэзия несет в себе универсализм,
соединяя в себе национальное русское православие и национальный практикуляризм
евреев.
Посох мой, моя свобода -
Сердцевина бытия,
Скоро ль истиной народа
Станет истина моя?
Я земле не поклонился
Прежде, чем себя нашел;
Посох взял, развеселился
И в далекий Рим пошел.
А снега на черных пашнях
Не растают никогда,
И печаль моих домашних
Мне по-прежнему чужда.
Полный текст статьи скачивайте по ссылке, размещенной вверху страницы. |