Почему приблизился к нам Лермонтов? Почему вдруг захотелось о нём говорить?

Рассказывают, будто бы у Лермонтова был такой «тяжёлый взгляд», что, на кого он смотрел пристально, тот невольно оборачивался. Не так ли мы сейчас к нему обернулись невольно?..

Не потому ли уже и теперь сквозь вечереющий пушкинский день таинственно мерцает Лермонтов, как первая звезда.

Пушкин — дневное, Лермонтов — ночное светило русской поэзии. Вся она между ними колеблется, как между двумя полюсами — созерцанием и действием.

У Пушкина жизнь стремится к поэзии, действие к созерцанию; у Лермонтова поэзия стремится к жизни, созерцание — к действию.

На первый взгляд может казаться, что русская литература пошла не за Пушкиным, а за Лермонтовым, захотела быть не только эстетическим созерцанием, но и пророческим действием — «глаголом жечь сердца людей».

Стоит, однако, вглядеться пристальнее, чтобы увидеть, как пушкинская чара усыпляет буйную стихию Лермонтова.

и на бунтующие волны

. Льёт усмирительный елей.

В начале — буря, а в конце — тишь да гладь. Тишь да гладь — в созерцательном аскетизме Гоголя, в созерцательном эстетизме Тургенева, в православной реакции Достоевского, в буддийском неделании Л. Толстого. Лермонтовская действенность вечно борется с пушкинской созерцательностью, вечно ею побеждается и сейчас побеждена как будто окончательно, раздавлена.

Вот одна из причин того, что о Пушкине говорили много и кое-что сказали, о Лермонтове говорили мало и ничего не сказали; одна из причин того, что пушкинское влияние в русской литературе кажется почти всем, лермонтовское — почти ничем.

. . . к тому, что было до рождения, дети ближе, чем взрослые. Вот почему обладает Лермонтов никогда не изменяющей ему способностью возвращаться в детство, т. Е. в какую-то прошлую вечную правду.

Накануне смерти, со смертью в душе, он «предаётся таким шалостям, которые могут прийти разве только пятнадцатилетнему мальчику». «Бегали в горелки, играли в кошку — мышку, в серсо», - рассказывает Эмилия Александровна, та самая барышня, из-за которой Лермонтов был убит Мартыновым.

«Тяжёлый взор странно не согласовывался с выражением детски нежных и выдававшихся губ», - вспоминает о нём И. С. Тургенев...

«Он очень походил на мать свою, - сказал однажды Краевский, указывая на её портрет, - если вы к этому лицу приделаете усы, измените прическу, да накинете гусарский ментик — так вот вам Лермонтов».

«Когда я был трёх лет, то была песня, от которой я плакал; её не могу теперь вспомнить, но уверен, что если бы услыхал её, она бы произвела прежнее действие. Её певала мне покойная мать». — Песня матери — песня ангела:

И голос той песни в душе молодой

Остался без слов, но живой...

Вся поэзия Лермонтова — воспоминание об этой песне, услышанной в прошлой вечности...

В детстве он напускался на бабушку, когда она бранила крепостных, выходил из себя, когда вели кого-нибудь наказывать, и бросался на отдавших приказание с палкою, с ножом, - что под руку попало...

Бабушка Лермонтова, после смерти внука, оплакивала его так, что веки на глазах ослабели, и она не могла их поднять.

« . . . Будучи студентом, - рассказывает очевидец, - Лермонтов был страстно влюблён в Варвару Александровну Лопухину. Как сейчас помню её ласковый взгляд и светлую улыбку: ей было 15 — 16 лет, мы же были дети и сильно дразнили её: у неё на лбу над бровью чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка!» Но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. — Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей».

Родные выдали Вареньку за богатого и ничтожного человека, Бахметева. Может быть, она любила мужа, была верною женою, доброй матерью, но никогда не могла забыть Лермонтова и втайне страдала, так же как он, хотя по всей вероятности, не сознавала ясно, отчего страдает...

и сквозь тысячи измен, сквозь неимоверную пошлость, «свинство», хулиганство с женщинами — он верен ей одной, любит её одну:

Люблю тебя нездешней страстью,

Как полюбить не можешь ты, -

Всем упоеньем, всею властью

Бессмертной мысли и мечты.

На дуэли Лермонтов вёл себя с благородством, - он не стрелял в своего противника, - но по существу это был безумный вызов высшим силам, который, во всяком случае, не мог иметь хорошего исхода. В страшную грозу, при блеске молний и раскатах грома, перешла эта бурная душа в иную область бытия.

«. . .Никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице его перед дулом пистолета, уже направленного на него», - рассказывает кн. Васильчиков о последних минутах Лермонтова. Не совсем человек — это сказывается и в его отношении к смерти... Никто не смотрел в глаза смерти так прямо, потому что никто не чувствовал так ясно, что смерти нет.