Сразу договоримся, что ничего плохого, никаких "домостроевских порядков” мы не будем связывать со словом "домострой”. В этой главке «Домострой» для нас только памятник древнерусской литературы. Так вот, именно устроение дома (в том числе и в широком смысле — семьи, даже цепи поколений), проблемы повседневные, воспитание детей, взаимоотношения супругов — предмет «Домостроя» и «Анны Карениной». «Домострой» учит, поясняет, приводит примеры. То же мы находим и в «Анне Карениной». В том и другом произведении есть мотив противопоставления правильной семьи неправильным. На первый взгляд даже кажется, что противопоставление это у Толстого проводится с сильвестровской убеждённостью и страстностью. Но не будем спешить.

Отрывки из «Домостроя» могут быть знакомы ребятам по урокам, посвящённым «Грозе» Островского. Особенно впечатляет использование в «Домострое» слова "гроза” в близких пьесе Островского значениях ("Дщерь ли имаши, положи на них грозу свою”). Связанный с патристикой, «Домострой» рассматривает взаимоотношения супругов в духе Иоанна Златоуста: "Яко бо Христос глава есть Церкви, тако муж жене глава есть; яко Церкви повинуется Христу, тако и вы своим мужем покоряитеся, жёны” (с. 173). (Все цитаты из «Домостроя» и примыкающей к нему литературы даются по сборнику «Домострой» (М., 1991), с указанием страниц в скобках.) Эти слова объясняют трагедию Катерины, в глазах которой измена мужу равносильна измене Богу. Вообще, два самых знаменитых произведения русской литературы на тему об измене — «Гроза» и «Анна Каренина» — во многом замешаны на «Домострое». Не в том смысле, конечно, что одобряют семейный деспотизм, но в смысле понимания семьи как результата весьма сложного строительства отношений между всеми её членами и совместных усилий всех домочадцев.

Приведём отрывок из «Домостроя» первой редакции для сравнения с описанием быта и занятий Стивы, Весловского, Вронского, Анны, иностранного принца, в определённой мере и Лёвина, вообще того образа жизни, который осуждается Толстым.

"Аще кто не по Бозе живёт и не по христианскому житию, и страху Божия не имеет, и отеческого предания не хранит, и о церкви Божии нерадит, и божественного Писания не требует, и отца духовного не слушает... и всякая неподобная дела творит: блуд и нечистоту, и сквернословие, и срамословие, клятвопреступление, ярость и гнев и злопамятство — или с женою незаконно живёт, или от жены блудит и содомский грех содевает, или корчмит, всегда ест и пьёт без воздержания, во объядение и пиянство, и праздников и поста не хранит, всегда в нечистоте пребывает, или чародействует, и волхвует, и отраву чинит, или ловы творит с собаками и с птицами, и с медведи, и всякое дияволе угодие творит, и скомрахи, и их дела, плясание, и сопели, песни бесовские любя, и зернию и шахматы, и тавлеи — сам государь, и его дети, и его слуги, и его христиане тако ж творят, а государь о том не возбраняет и не обороняет, и обидящему управы не даёт — прямо все вкупе будут во аде, а здесь прокляты” (с. 120–121; "государь” — здесь хозяин дома).

Как видим, многое совпадает, вплоть до "скомрахов” и "ловов” (охоты). Не "скомрахи” (театр), так чародейство и волхвование (описание ясновидящего и вечера у графини Лидии Ивановны).

Занятия "правильной” семьи в «Анне Карениной» тоже во многом имеют схождения с «Домостроем». На страницах романа Толстого мы встретим и повествование о хозяйственных заботах, скотном дворе, посадках, рукоделье, леднике, домашних заготовках на зиму (даже весьма подробные инструкции, как предохранить варенье от закисания), и советы по воспитанию детей, обхождению с дворовыми и слугами. Тут и примеры распределения доходов (денежные подсчёты Вронского), и упоминания о приданом невесты (подготовка Щербацких к свадьбе Кити), и размышления героев об уплате долгов. Даже ключник (вернее, ключница Агафья Михайловна) не забыт — в «Домострое» лицо первостепенное, когда речь заходит о всякого рода припасах и кладовых.

Для тех, кто плохо помнит Сильвестровы наставления, процитируем хотя бы названия некоторых глав «Домостроя» (с пояснениями в скобках некоторых слов): «Како чад воспитати, с наделком (приданым) замуж выдати», «Како дети учити и страхом спасати», «Аще кто не рассудя себя живёт (не по средствам)», «Аще кто слуг держит без строя», «Поучати мужу своя жена, как Богу угодити и мужу своему уноровити, и како дом свой добре строити, и вся домашняя порядня (порядок), и рукоделье всякое знать; и слуг учить и самой делать», «Как запасати в год (на год) и дома животина водити всякая, и ества и питие держати всегды», «Огород и сад как водить», «Наказ от государя ключнику», «В погребе и на леднике всего беречи», «Как должникам долг всякий платить», «Указ ключнику» и так далее.

Но самое главное, конечно, жить "по християнскому закону”. Сильвестр наставляет: "Законный брак со всяким опасением храни до кончины живота своего, чистоту телесную храни, кроме жены своей не знай никого...” (с. 102). Тогда и "от Бога помилован будеши, а от людей честен” (с. 102–103). Словом, Бог воздаст по заслугам. В «Домострое» эта мысль повторяется рефреном почти в каждой главе.

Таким образом, и древнерусское практическое руководство по этике (каким, несомненно, является «Домострой»), и роман Толстого восходят к евангельским наставлениям апостола Павла: "Никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром пред всеми человеками. Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь»” (Рим. 12, 17–19). Что имеет апостол Павел в виду? В Ветхом Завете, в главе 32 Второзакония Моисей объявляет, что Господь, то есть Иегова, скажет людям: "У Меня отмщение и воздаяние”. Воздаяние, естественно, за то, что народ Израиля ослушался и забыл Бога, Создателя, Отца. «Домострой» также содержит наставления отца сыну и, главное, уже христианское понимание того, что не "око за око”, а только прощение может быть основным принципом в человеческих взаимоотношениях. При этом, однако, отец на земле, хозяин дома, "государь”, как он называется в «Домострое», — единственный, кто может наказывать детей и домочадцев, кроме Бога. У Толстого, впрочем, это прерогатива одного Бога. Близок к этому и смысл более позднего толстовского рассказа — «Хозяин и работник», неизменно нравившегося самому автору, что бывало довольно редко. Поразительный эффект этого рассказа в том, что по мере чтения читателю становится всё яснее подлинный, сакральный смысл названия, становится ясно, что "хозяин” — это Господь, а человек — его работник в этом мiре, мip же этот есть наш дом. Ещё в мифологические времена пребывание вне дома рассматривалось как опаснейшее состояние, подверженность силам хаоса. В христианской традиции бездомность равносильна отпадению от Бога. Если добавить к этому, что именно дом потерян и хозяином, и работником (они заблудились в бесовской метели), этот поздний рассказ Толстого приобретает почти гоголевский леденяще безнадёжный смысл (имеется в виду «Вий», где и философ, то есть Разум, и Церковь с её христианским обрядом, то есть Бог, безвозвратно поглощаются хтоническими силами). И если Гоголь ужаснулся тому, что ему открылось, и призвал на помощь «Размышления о Божественной Литургии», то Толстой мужественно созерцал картину чудовищной метели до самой смерти. Эти художественные откровения двух русских пророков вряд ли стоит сводить к философско-религиозным проблемам дуализма, манихейства, вообще любого еретичества, так как природа этих откровений иная, они не есть плод логических богословских и философских построений, они в полном смысле слова являются откровениями и записаны их адресатами в художественной, а не философской форме.

Итак, тема семьи и тема наказания соседствуют и в «Домострое», и в «Анне Карениной». Объединяет эти тексты и менее явный мотив хозяина и работника, а также их дома (в обычном и в сакральном понимании).

Но в «Анне Карениной» есть ещё мотив домо-строя в буквальном смысле (строительства или устройства дома, городского и загородного, возведения всяких хозяйственных или благотворительных построек, наконец, обустройства комнат в гостинице, вагона в поезде или сарая как пристанища для ночлега на охоте). Причём постройки, возведённые героями, убранство комнат или проблемы ремонта отражают и взаимоотношения в семье. Анна, например, живёт в имении Вронского, как гостья, не вмешиваясь в хлопоты по созданию уюта, приёму гостей, управлению хозяйством. Понятно, что она не хозяйка в доме и в семье, не жена. Вина её в этом или беда — это другой вопрос. Важно, что слагаемых семьи нет.

Вспомним, что эти слагаемые перечислены в первых фразах романа ("семья”: "дом”, "жена”, "муж”, "члены семьи”, "домочадцы”). Это, кстати, тоже пушкинский принцип: введение ключевого слова в первую фразу, как в «Капитанской дочке», которая начинается со слов: "Отец мой”. В неправильной семье Карениной и Вронского домочадцы, кстати, тоже какие-то странные: английская девочка, чужие хозяевам светские гости, бестолковый архитектор, "болезненный” (!) доктор, нелепый управляющий, то есть "лица совершенно другого мира” (не хватает только обозначить их жителями "иного мира”). Если Анна и оживляется при разговоре о сельскохозяйственных машинах, то только для того, чтобы пококетничать перед гостями. Да и для Вронского строительство благотворительной больницы (а не дома для семьи) — то же кокетство в конечном счёте. Отношение же Толстого к благотворительной деятельности нам хорошо известно. В конце романа многозначная "домостроительная” метафора: Вронский называет себя "развалиной”.

Неправильность семьи Стивы, в которой "всё смешалось”, отражается в "поведении” загородного дома, непригодного для жилья, несмотря на распоряжения Облонского обить новой материей старую мебель и повесить гардины. Никакие новые драпировки не задрапируют развал семьи, и символично, что Долли наконец переселяется из развалившегося дома в имение Лёвина. Впрочем, символичны скорее детали интерьера и описания домов помещиков в гоголевских «Мёртвых душах»; говоря об «Анне Карениной», правильнее рассматривать эмблематику интерьера.

Лучше, чем у Вронского и Облонского, обстоят дела в смысле домашнего уюта у Лёвина, но хозяйство его, особенно по части хозяйственных построек, не очень ладится. Видимо, гармония в семье Лёвина возможна лишь какая-то домашняя, ограниченная. Эта гармония распространяется только на отношения Лёвина с Кити, "домочадцев” же и тем более работников всего хозяйства она не включает. Агафья Михайловна, например, не вполне уживается с "щербацким элементом”, братья Лёвина, Сергей и Николай, часто оказываются чужими ему и друг другу, а отношения Лёвина с мужиками напоминают его же отношения с пчёлами. Недаром размышления Лёвина о народе и разговоры его гостей о патриотизме даны на фоне несколько тревожной (как бы пчёлы не искусали!) трапезы на пчельнике. Пчёлы (любимая толстовская метафора народа) заставляли Лёвина "сжиматься”. А ведь гармония нашего большого дома зависит от взаимоотношений всех нас, работников, с хозяином. Недаром Господь и государь, то есть хозяин дома в «Домострое», — родственные слова.

Дом, семья и домочадцы хозяйственного мужика, у которого по дороге к Свияжскому останавливается Лёвин, увидены как бы глазами Платона Каратаева. Лишь каратаевское "благообразие” заменено на слово "благоустройство”. Обратим внимание на мотив строительства: два раза старик "построился” после пожаров. Соответствующим образом глава семьи "горд своим благосостоянием, горд своими сыновьями, племянником, невестками, лошадьми, коровами”. Очевидно, что перечисление членов семьи в одной строке с лошадьми и коровами ещё больше подчёркивает гармонию и "благосостояние” (не только материальное, но и душевное).

Не будем торопиться, однако, с торжеством социологического вывода: крестьянская семья, мол, представляет идеал Толстого, в отличие от дворянской. Гармония людей, лошадей и коров устроилась всё-таки больше по-лошадиному, чем по-человечески. Лошади очень хорошо работают, ценят дружбу, а может быть, и юмор. Таковы и домочадцы хозяйственного мужика. Восторг Лёвина, наблюдающего весёлых пейзан за обедом ("все хохотали, и в особенности весело баба в калошках”), — всё-таки не восторг самого Толстого. Недаром автор повторяет ситуацию, показывая Долли в беседе с теми же умилившими Лёвина бабами и хозяйственным главой семьи. Долли подвергает "благоустройство” крестьянской семьи сомнению, замечая то, что недоступно Лёвину. "Красивая молодайка” (уж не та ли замеченная Лёвиным "баба в калошках”?) по-животному относится к гибели своего ребёнка. И Долли, сначала чуть было не согласившаяся с нею, вдруг ужасается тому, что почти ту же мысль высказывает Анна. "Могло ли быть в каком-нибудь случае лучше для её любимца Гриши, если б он никогда не существовал? И это ей показалось так дико, так странно...” — говорит Толстой о мыслях Долли, вызванных разговором с Анной. С точки зрения "молодайки”, дети мешают работе, то есть обогащению. С точки зрения Анны, они мешают красоте и следованию моде. Элен и Вера Ростова в «Войне и мире» тоже не хотят иметь детей, потому что дети мешают жить "для общества”. В «Крейцеровой сонате» Позднышев говорит примечательные слова, имея в виду свою жену, которую, как и всех женщин вообще, он считает каким-то полуразумным существом, стоящим между животными и людьми: "Ведь если бы она была совсем животное, она так бы не мучалась; если же бы она была совсем человек, то у ней была бы вера в Бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: «Бог дал, Бог и взял, от Бога не уйдёшь»... Так что присутствие детей не только не улучшало нашей жизни, но отравляло её”. Вопрос об авторской позиции в «Крейцеровой сонате» сложен, но вспомним, что Позднышев, во-первых, убийца своей жены, а во-вторых, оригинальный мыслитель, развивающий теорию о том, что детям и не надо рождаться, а роду человеческому — продолжаться. Вряд ли Толстой полностью солидарен со своим героем, хотя соблазн отождествления авторской позиции с позицией персонажа очень велик, и, надо признаться, многие писавшие о Толстом поддавались этому соблазну вследствие необыкновенной художественной силы повествования.

Итак, Анна, "молодайка”, Вера, Элен, Позднышев при всём их несходстве склонны считать, что дети — обуза. И, в сущности, от самоубийцы Анны до убийцы Позднышева — дистанция не столь уж огромного размера. Оба начали с того, что предали: Анна — Серёжу, мешавшего ей соединиться с Вронским, Позднышев — своих детей, которые "отравляли” его жизнь. Мотив отравления подспудно начал развиваться ещё в «Анне Карениной»: доказав, как она думает, что дети не нужны, Анна уходит принимать морфий. Именно после разговора о детях упоминается о морфинизме отравляющей себя Анны.

В этом контексте Толстой гасит своё и читательское умиление по поводу крепкого хозяйственного мужика.

Но разве Долли, в свою очередь, не отравляется сомнением? Долли начинает размышлять о своей, как ей кажется, загубленной жизни, об иссушающих материнских заботах, о своей обиде на неверного мужа... В воображении своём она рисует страстный роман, отмщение Стиве. Неужели в этих размышлениях персонажа, чья позиция, бесспорно, очень близка авторской, "мысль семейная” отступает перед торжеством страсти, как пишут порой литературоведы?

Скорее всего, Толстой показывает все эти сомнения Долли, чтобы с большей силой утвердить приоритет "мысли семейной” над соблазном страсти. Ведь в итоге Долли возвращается к детям и продолжает своё самоотверженное служение семье. Иначе и быть не может, так как у Толстого всегда утверждается превосходство духа над телом.

Вспомним и то, как понимал семейную жизнь сваливающий всю вину на жену Позднышев: "Бывало, только что успокоимся от какой-нибудь сцены ревности или просто ссоры и думаем пожить... вдруг получается известие, что Васю рвёт, или Маша сходила с кровью, или у Андрюши сыпь, ну и, конечно, жизни уж нет”. То есть жизнь, по Позднышеву, несмотря на все его грозные обличения безделья и наслаждений, — всё-таки наслаждение, а не служение. В упомянутых же выше размышлениях Долли жизнь понимается как служение и терпение, то есть в духе и «Домостроя», и прочей христианской словесности.

В самом деле, в «Домострое», так скрупулёзно регламентирующем отношения в семье, мы не найдём, как это ни странно, ни строчки об эмоциональном состоянии мужа, жены и домочадцев. Даже глава о том, как нужно наказывать провинившуюся жену, ни слова не упоминает о любви, обиде, прощении и тому подобном, а говорит только о порядке наказания: "...никако же не гневатися ни жене на мужа, ни мужу на жену... Плёткою вежливенько (sic!) побить, за руки держа, по вине смотря...” (с. 66). В семье, по «Домострою», как бы не существует ни любви, ни ненависти, а есть только "производственные отношения” между членами трудового коллектива, занятого хозяйством, и производственная иерархия. Древнерусская семья существует не потому, что супруги любят друг друга, а они должны любить друг друга, потому что представляют собой семью. Итак, долг превыше страсти, потому что дух превыше тела. Недаром и Ключевский писал: "В древнерусском браке не пары подбирались по готовым чувствам и характерам, а характеры и чувства вырабатывались по подобранным парам” (Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 371).

Может показаться, что в романе Толстого есть альтернатива и безотрадному долгу Долли (хотя, на наш взгляд, жизнь Долли не безотрадна уже потому, что наполнена устремлённостью в будущее, то есть заботой о детях), и ведущей в тупик страсти Анны. Чаще всего в качестве такой альтернативы рассматривают семью Лёвина и Кити. В литературоведении сложилось даже мнение, что Толстой выстраивает иерархию: на "низшей” ступени неправильная семья Вронского и Анны, затем семья хозяйственного мужика, чей дом символично находится "на половине дороги”, на "высшей” же ступени — семья Лёвина и Кити.

Толстой очень подробно показывает, как сложилась эта семья, но не показывает, как зародилась эта любовь. С Кити всё происходит по рецептам «Домостроя». Она не была уверена, что хочет выйти замуж именно за Лёвина, но, потеряв в качестве возможного жениха Вронского, намекает оставшемуся кандидату, Лёвину, что теперь примет предложение. Лёвин для неё — человек, которого она, "может быть, любила”, как иронично замечает Толстой. Уже после свадьбы и рождения ребёнка Кити, по-видимому, уверяет себя, что любит своего мужа, и принимается (немного экзальтированно) заклинать своего новорождённого быть таким, как его отец. В сущности, для Кити брак с Лёвиным — это брак по рассудку. Получается, что Кити с её "правдивыми глазами” является иллюстрацией мысли, высказанной в гостиной лживой Бетси: лучшие браки — это браки по рассудку, а для достижения счастья нужно сначала "ошибиться”, а потом "поправиться”.

Лёвин, конечно, любит Кити, но и он "прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью”. То есть он женится не потому, что полюбил, а любит потому, что собрался жениться. Эту черту Лёвина толстоведы обычно очень хвалят и распространяют (может быть, и справедливо) вообще на любимых толстовских героев, особенно на Андрея Болконского и Пьера Безухова.

Наверное, следует согласиться с Толстым и с толстоведами, что герои эти смотрят на семью очень ответственно и серьёзно. Непонятно только одно. Романы князя Андрея, Пьера и даже Николая Ростова (и их семейная жизнь) исполнены поэзии, тогда как благостно-елейные сцены жизни правильных Кити и Лёвина скучны, как наставления Сильвестра. И вообще, в романе «Анна Каренина», в отличие от «Войны и мира», Толстой заранее планирует эту скуку и однообразие, заявляя, что все счастливые семьи похожи друг на друга. Действительно, правильные шаблонные семьи и не могут сильно различаться.

Выводы из всего этого, по-видимому, следуют такие: во-первых, развитие домостроевских мотивов для Толстого вовсе не означало подчинения домостроевской идее, а во-вторых (и это главное), Пьер и Николай Ростов при всём их несходстве оказываются в чём-то выше и поэтичнее Лёвина. Действительно, Пьер завоевал право на счастье, пройдя Бородинское сражение, плен, угрозу расстрела и не остановившись в своем философском осмыслении жизни. Николай Ростов возвышен по сравнению с Лёвиным своей трудной любовью к непостижимой княжне Марье (а не ограниченной Кити) и своим объединением с мужиками, что совсем уж не даётся Лёвину. Несмотря на попытки философствовать и глубокое впечатление от Фоканыча (подобие Платона Каратаева), Лёвин, чей единственный подвиг состоял, видимо, в убийстве ни в чём не повинного медведя, сделался героем только в глазах Кити, да и то когда упоминание об охоте послужило удобным предлогом к возобновлению любовного объяснения с отвергнутым кандидатом на роль мужа.

Может показаться, что автор этих строк преувеличивает степень толстовской иронии по поводу Лёвина. Но сравним Лёвина с героями «Войны и мира»! И дело тут не только и не столько в том, что пресловутая "мысль народная” в «Войне и мире» автоматически возвышает и "мысль семейную”. Видимо, и "мысль семейная” в «Войне и мире» совершенно иначе окрашена. Как ни странно, «Анна Каренина», в отличие от «Войны и мира», — не книга о любви и потому, на наш взгляд, и не годится для подростков. Романы Анны и Лёвина лишены романтики, но исполнены: первый — бесовства, а второй — скуки. Вот уж чего не скажешь о любви главных героев «Войны и мира»!

Толстой намеренно не показывает нам, как произошла первая встреча Лёвина и Кити, как зародилось чувство Лёвина. Зато в «Войне и мире» именно началу любви, моменту, так сказать, её осознания (если воспользоваться термином Стендаля, можно назвать этот момент "кристаллизацией”) отводится очень много места. И этот поворот в судьбе героев оказывается совершенно неожиданным. Вспомним, что князь Андрей влюбляется в Наташу как раз в период разочарования не только в семейной, но в жизни вообще. Пьер полюбил Наташу, сознавая, что никогда не сможет соединиться с нею, да ещё именно в тот момент, когда она оказалась изменницей. Николай, мечтая о семье, представлял себе в качестве будущей жены Соню, но отнюдь не княжну Марью, которая стала для него поистине "роковой женщиной”. И страсть, и долг как-то органично соединились в героях «Войны и мира». Это значит, что они в чём-то главном отличаются от благоразумного, добропорядочного Лёвина. Может быть, поэтика случайной встречи, характерная для «Войны и мира», сыграла роль в том, что романы её героев поэтичны и непредсказуемы.

Конечно, Анна и Вронский тоже встречаются "незапланированно” и, уж во всяком случае, неожиданно для себя, но здесь Толстой и показывает только всплеск страсти — ведь ни Анна, ни Вронский до своей встречи не мечтали о семье...

Кроме того, в «Войне и мире», как это ни удивительно, почти нет связанных с главными героями (князем Андреем, Пьером, княжной Марьей) бытовых деталей как таковых. Читателю не сообщаются детали интерьера кабинета Безухова или Болконского, их меню и режим дня. Подробно описана таинственная для Пьера и читателя масонская ложа, но не повседневный быт Пьера. О кабинете Болконского мы узнаём только то, что в комнате был портрет покойницы Лизы и зеркало (то и другое — особые образы иного мира, расширяющие пространство и время эпизода до вечности). Мотив вязания-вышивания в описании занятий женщин в «Войне и мире» — вовсе не бытовой. И напротив, в «Анне Карениной» Кити поглощена новым умывальником, вареньем, свивальниками, вышиванием именно в духе примерной и безликой домостроевской жены. Хрестоматийно известное описание кабинета Лёвина потому так и подробно, что это обжитой, уютный, связанный с памятью о родителях, словом, очень важный для Лёвина его домашний мирок. Неслучайно и скотный двор находится в имении Лёвина совсем рядом с лёвинским домом, и Толстой это подчёркивает, разумеется, не затем, чтобы изобразить своего героя этакой Коробочкой. Толстой даже как бы одобряет хозяйственность Лёвина, его упоённое созерцание породистой Павы и телёнка, но этим и подчёркивается масштаб персонажа. Дом Лёвина слишком близок хозяйственным постройкам, а сам Лёвин слишком занят своими сушилками и косилками, чтобы мы поверили в его тоску. Народническая критика (П.Ткачёв) вдоволь зубоскалила по этому поводу, предполагая, что далее в романе читатель увидит "художественно-аналитическое изображение сельскохозяйственных вожделений Лёвина к Паве, борющихся в его душе с супружеской любовью”, или "погибель Анны Карениной от ревности к лошади Вронского...” (Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1974. С. 189). Даже Салтыков-Щедрин чуть было не написал пародию на «Анну Каренину» под названием «Благонамеренная повесть» (первоначально предполагалось название «Влюблённый бык»). Но так зубоскалить можно было только от непонимания позиции автора. Лёвин — отнюдь не alter ego Толстого, хотя так соблазнительно звучит его фамилия и так близки подробности описания лёвинского кабинета к реальному интерьеру толстовского.

Впрочем, даже Достоевский, справедливо испытывавший некоторую неприязнь к Чацкому, зашёл столь далеко, что перенёс её и на создателя антипатичного персонажа. Известно, что автор «Братьев Карамазовых» даже чёрта, явившегося Ивану Карамазову, сделал похожим на Грибоедова. Стоит ли удивляться, что, раздосадованный и впрямь переслащённым благополучием четы Лёвиных, автор «Дневника писателя» продолжает мысли Лёвина таким образом: "Кити весела и с аппетитом сегодня кушала, мальчика вымыли в ванне, и он стал меня узнавать: какое мне дело, что там в другом полушарии происходит...” Здесь Достоевский довольно ядовито высмеивает ограниченность Лёвина своей семьёй и хозяйством, думая, однако, что высмеивает и автора романа, как высмеивал и Чацкого с Грибоедовым.

Западник же Тургенев попросту брюзжит по поводу «Анны Карениной»: "...Всё это кисло, пахнет Москвой, ладаном, старой девой, славянщиной, дворянщиной и так далее” (письмо Я.П. Полонскому от 13 мая 1875 года). Как видим, «Анну Каренину» упрекают за переполненность бытом, приземлённость героя (причём независимо от идейной позиции критика). Это лишний раз (хотя и косвенно) доказывает наличие домостроевских мотивов.

Но критика эта, повторим, имела бы смысл, если б Толстой назидательно противопоставил супружескую пару Лёвиных всем остальным семьям и любовникам в романе. Но он этого не сделал, и в первую очередь потому, что видел ограниченность Лёвина, несмотря на все лёвинские размышления о смерти и увлечения философией.

Среди героев «Войны и мира» с Лёвиным сопоставим по масштабу в первую очередь Николай Ростов, а вовсе не Пьер Безухов, который, хотя и показан заблуждающимся (в «Эпилоге»), является у Толстого человеком мiра, а не только России и тем более своего огорода. Но даже Николай Ростов с его равнодушием к политике (в глазах Толстого совершенно понятным) и наивными попытками привести в порядок заодно с библиотекой и свои философские занятия приобщён к мiру в гораздо большей степени, чем Лёвин, — через высоту духа графини Марьи и ощущение общности с мужиком.

Обратим внимание и на то, что оппонентом Константина Лёвина в романе является не только неприятный Кознышев, но и Николай Лёвин, родной брат того самого Константина, в котором многим хочется видеть героя-идеолога и самое близкое к автору лицо. Николай Лёвин носит ту же образованную от имени автора фамилию и вполне резонно говорит Константину: "...Тебе хочется оригинальничать, показать, что ты не просто эксплуатируешь мужиков, а с идеею”. Если бы эти слова Николая означали только злую раздражительность больного, то не было бы и такого авторского замечания о Константине в конце главы: "...Темнота покрывала для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за него”.

Итак, способ спасения от "темноты” для Лёвина — устройство и строительство дома для себя, для Кити, для Павы и быка Беркута, а также налаживание хозяйства с мужиками. Мы бы всему этому сочувствовали, если б не знали, что у Толстого есть и другие герои, для которых такой способ "спасения” был именно темнотой, — князь Андрей и Пьер.

Но и в пределах «Анны Карениной» примерные Константин и Кити — не альтернатива другим, неправильным и несчастным, потому что несчастные несчастны по-своему и потому что счастье счастливых иллюзорно.