Рассуждая
об идейно-художественном своеобразии небольшого
литературного произведения,
выпускнику очень важно найти удачный стержень
для своего сочинения — иначе все наблюдения над
текстом будут рассыпаться как кусочки мозаики.
Чтобы этого избежать, нужно, на наш взгляд, не
ставить перед собой глобальную задачу
целостного анализа, а ограничить себя поисками в
какой-то одной сфере — и тогда, возможно, пройдя
по найденной узенькой "тропиночке” внутрь
произведения, мы сумеем по пути увидеть гораздо
больше того, что могли бы поначалу ожидать.
(Скажем в скобках: вообще узко сформулированная
тема всегда выгоднее, потому что сочинение в
любом случае окажется шире заявленного,
расскажет о чём-то, лежащем за пределами
намеченного темой; обещание будет выполнено с
лихвой — в этом случае работа получается
выигрышнее. На фоне же широкой темы любое
сочинение рискует выглядеть недотягивающим до
заданных рамок, а значит, как бы обманет,
разочарует своего читателя. Поэтому, приступая к
анализу идейно-художественного своеобразия
произведения, нужно подумать о грамотном сужении
темы, обозначить во вступлении какую-то линию
анализа и стараться её придерживаться.)
Попробуем предложить нашим ученикам одну из
возможных "тропинок” в повесть А.Куприна
"Гранатовый браслет” (это можно сделать на
уроке повторения перед экзаменом). Прежде всего
введём жанровое обозначение для этого
произведения: перед нами повесть-новелла.
Такое определение весьма условно, может быть,
даже спорно, но в любом случае оно таит в себе
скрытый динамизм, методически очень выгодный:
новеллой обычно называют небольшой рассказ со
стремительным, поворотистым сюжетом, основанным
на каком-то ярком случае, а повесть в принципе
должна бы новеллизм разрушать, так как нацелена
на более спокойное повествование, не чуждое
описаний и замедления действия. Спросим
учеников: можно ли увидеть элементы новеллы в
"Гранатовом браслете”? Чувствуется ли, что
Куприн умеет строить сюжет и держать читателя в
напряжении? Как формируется в повести, задолго до
трагического финала, ощущение тревоги? Можно ли
сказать, что автор не перестаёт интриговать
читателя по ходу развития действия? Интересно ли
читать эту повесть, динамична ли она? Есть ли в
ней что-то необычное, странное, на первый взгляд
немотивированное, но объясняющееся потом?
Нам важно выслушать все ответы учеников. Обычно
они достаточно кратки, поэтому этот момент урока
не займёт много времени — зато мы сумеем
коллективно вспомнить все острые моменты
повести, увидеть, что автор с самых первых строк
начинает формировать в читателе ощущение
тревоги, "подсовывать” ему разные
неожиданности и загадки, которые будут
разогревать читательский интерес. То Анна
посреди весёлого разговора с сестрой внезапно
вскрикнет в ужасе и побледнеет — её испугает
высота обрыва, на котором она стоит; то вдруг
гостей на именинах окажется тринадцать — и Вера
с тревогой про себя это отметит; то неожиданно
вспыхнут гранаты на браслете "алыми, кровавыми
огнями”. А потом появятся в повести вставные
сюжеты — случаи из жизни генерала Анохина (как бы
микроновеллы), и в них уже будет рассказываться о
любви, приводящей человека к смерти. И так далее
— список возможных наблюдений учеников можно
продолжать.
Поделимся с ребятами и своей мыслью (очень
важно, чтобы учитель в определённые моменты
урока выступал в коллективном диалоге на равных,
его реплика — это не итог, не подведение черты, а
одно из возможных мнений, которое, как и любое
другое мнение, может быть и оспорено):
интриговать читателя автор начинает уже с эпиграфа.
Действительно, ведь обычно в эпиграф выносятся
какие-то фразы, слова, а тут перед нами
название музыкального произведения, точнее
одной из его частей (речь о второй сонате
Бетховена, Largo Appassionato — вторая её часть; кстати,
хорошо бы на уроке послушать хотя бы фрагмент
этой сонаты). Вряд ли мы сможем припомнить
что-нибудь подобное в известных нам литературных
произведениях (здесь можно провести блиц-опрос
на знание эпиграфов к классическим
произведениям русской литературы — тоже перед
экзаменом нелишне). В чём же дело? Ведь эпиграф
должен формулировать какую-то важную для
понимания всей книги мысль, выводить нас к
проблематике всей вещи, служить к ней
своеобразным ключом. Как же нам использовать
этот странный ключ? Хотел ли автор, чтобы мы
соотнесли структуру сонаты со структурой
повести, или просто старался вызвать в нас
музыкой определённое настроение? А может быть,
это откровенный эпатаж?
И опять, выслушав и обсудив мнения учеников,
предложим им для размышления и свою идею: вполне
вероятно, что такой эпиграф — это знак того, что лежащее
перед нами литературное произведение
строится по музыкальным законам (интересные
примеры в развитие нашей мысли можно найти и в
материале С.Штильмана; не так давно в
"Литературе” была напечатана статья, в которой
повесть "Гранатовый браслет” соотносится со
структурой одного из церковных песнопений —
акафиста), что оно представляет собой
переплетение определённых мелодий, мотивов
(стоит обсудить с учениками сложность и
многозначность последнего понятия, чрезвычайно
плодотворного для анализа литературных
произведений; заинтересовавшимся обязательно
нужно порекомендовать познакомиться с книгой
Б.М. Гаспарова "Литературные лейтмотивы”, в
которой очень нетрадиционно, через понятие
мотива, рассмотрена структура романов "Мастер и
Маргарита” и "Доктор Живаго”). Как и в
музыкальном произведении, в нашей повести есть
чередование ритмов и темпов, силы звука и
интонаций; есть и сильное место, своего рода
"центральный аккорд”, к которому стягиваются
многие мелодические темы, — "Любовь должна
быть трагедией” (запишем эти слова в центре
доски — они станут основой для конспекта-схемы
урока, вокруг ключевых слов этой фразы мы будем
по ходу урока группировать свои наблюдения).
Итак, какие же мотивы вводят в повесть тему
любви? Мотив первый, повторяющийся настойчиво,
варьирующийся множество раз — "любви здесь и
сейчас, в мире героев повести, нет”. Не
случайно дело происходит осенью, в пору увядания
и умирания; цветы в саду, среди которых
появляется княгиня Вера, уже доцветают,
"роскошная любовь и ...чрезмерное материнство” в
их жизни уже были, а некоторым из них,
царственным, холодным, высокомерным (эти эпитеты
будут повторяться при описании и самой княгини)
георгинам, пионам и астрам, вообще неведомы
(подробнее анализ этого пейзажного фрагмента
сделан нами в недавней статье в 5 номере
"Литературы”). У самой княгини Веры "прежняя
страстная любовь к мужу давно уже перешла в
чувство прочной, верной, истинной дружбы”;
впрочем, эта любовь не принесла ей желанного
счастья — она бездетна и страстно мечтает о
детях, которых, по всей видимости, у неё уже
никогда не будет. Дети есть у её сестры Анны, и
Вера обожает их, но самой Анне они не нужны, как не
нужен и муж, которого она откровенно не любит и
который, в свою очередь, боготворит её и
постоянно пытается за ней ухаживать. (Вообще один
из неявных, но очень значимых для повести мотивов
— это мотив обладания не тем, что нужно; очень
интересно выражается он через запахи — в
"Гранатовом браслете” настойчиво
подчёркивается, что предмет обладает почему-то
совсем несвойственным ему запахом: морская вода
во время прибоя, по наблюдениям Анны, пахнет
резедой, стручья левкоя — капустой, гроздья
винограда — клубникой, а белая акация, как
заметил генерал Аносов, — конфетами. Весьма
важная характеристика мира повести, рождающая
ощущение какой-то неустроенности, несуразицы,
неустойчивости. Кстати, это наблюдение сделано
одним из учеников на уроке.)
Нет любви и в жизни других гостей княгини Веры,
а одному из них, генералу Аносову, назначено
автором ввести в повесть дополнительный мотив — настоящая
любовь в жизни людей когда-то была;
рассказы генерала приближаются к свидетельствам
очевидца: настоящая любовь — не выдумка, когда-то
давно, почти в эпические с точки зрения героев
повести времена ("по нынешним нравам этот
обломок старины представлялся исполинской и
необыкновенно живописной фигурой”; "больше
всего их очаровывали и крепче всего
запечатлелись в их памяти его рассказы…
неторопливые, эпически спокойные,
простосердечные рассказы”), она составляла всё
содержание жизни людей. Правда, и сам генерал
признаётся, что такой любви уже не застал, что
самому ему известно лишь несколько случаев,
отдалённо напоминающих эту любовь. Эти его слова
как бы отодвигают существование настоящей любви
в ещё более давнее, совсем уже невозвратимое
прошлое: "…Люди в настоящее время разучились
любить. Не вижу настоящей любви. Да и в моё время
не видел!”; "А где же любовь-то? Любовь
бескорыстная, самоотверженная, не ждущая
награды? Та, про которую сказано — "сильна как
смерть”? Понимаешь, такая любовь, для которой
совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на
мучение — вовсе не труд, а одна радость”;
"Говорят, что раньше всё это бывало. А если и не
бывало, то разве не мечтали и не тосковали об этом
лучшие умы и души человечества — поэты,
романисты, музыканты, художники?”
И именно генерал Аносов сформулирует основную
мысль повести: "Любовь должна быть”. Мы
сознательно оборвали цитату, сделав тем самым
ударение на словах "должна быть”. Настоящая
любовь, существовавшая когда-то давно, не могла
исчезнуть, она обязательно вернётся, просто её
пока могли не заметить, не узнать, и, неузнанная,
она уже живёт где-то рядом. Её возвращение станет
настоящим чудом — об этом мотиве повести,
возникающем уже на первых её страницах, мы
поговорим чуть позже.
Пока же вернёмся к любви. Следующий комплекс
мотивов, связанных с темой любви, составляют мотивы
смеха, шутки, издевательства. В мире людей "с
цыплячьими телами и заячьими душами, неспособных
к сильным желаниям, к героическим поступкам, к
нежности и обожанию перед любовью”, любовь
становится объектом открытой насмешки. Здесь,
конечно же, нужно вспомнить домашний
юмористический альбом семьи Шеиных и сцену его
рассматривания гостями. Один из сюжетов этого
альбома — "Княгиня Вера и влюблённый
телеграфист” — в опошленном, спародированном
виде вводит в повесть историю любви чиновника
Желткова к княгине Вере — и сюжет этот,
комически-буффонный в устах князя Василия
Львовича, заканчивается не менее комической
смертью персонажа: "Наконец он умирает, но перед
смертью завещает передать Вере две телеграфные
пуговицы и флакон от духов — наполненный его
слезами…” Всем смешно — но читатель вместе с
княгиней Верой уже распечатал и прочёл письмо
самого Желткова, приложенное к его подарку, уже
заметил кровавый отсвет в гранатах на браслете,
уже узнал, что браслет этот "приносит дар
предвидения носящим его женщинам… мужчин же
охраняет от насильственной смерти” (по сути,
Желтков отказывается от своего оберега — и даёт
возможность "прозреть” Вере ценой своей жизни),
и поэтому не может увлечься всеобщими шутками и с
непонятной тревогой вслушивается в слова
княгини, пытающейся остановить своего
развеселившегося мужа: "Вера тихо дотронулась
до его плеча. "Лучше не нужно”, — сказала она. Но
Василий Львович или не расслышал её слов, или не
придал им настоящего значения”. Герои повести не
"придают настоящего значения” любви, не могут
понять и принять всей её серьёзности и
трагичности.
На этом этапе разговора можно дать
самостоятельное задание классу: собрать и
перечислить все сцены, с которыми связаны трагические
мотивы повести (напомним, что исходным пунктом
анализа стала ключевая фраза генерала Аносова,
за которой, судя по всему, стоит сам автор:
"Любовь должна быть трагедией”). Часть из них мы
уже упоминали, можно теперь обобщить их и кратко
записать вокруг слова "трагедия”.
И наконец перейдём к центральной части фразы.
Императивность её тона не оставляет сомнений —
путь героев повести "пересекла именно такая
любовь, о которой грезят женщины и на которую
больше не способны мужчины”. Чудо, давно
подспудно ожидаемое Верой, происходит. Мотив ожидания
чуда заявлен в самом начале повести:
"…сегодня был день её именин — семнадцатое
сентября. По милым, отдалённым воспоминаниям
детства она всегда любила этот день и всегда
ожидала от него чего-то счастливо-чудесного”.
Настроение ожидания поддерживает Анна: она
нетерпеливо спрашивает про гостей, обязательно
хочет посмотреть диковинную рыбу — морского
петуха, которого специально, в качестве редкого
сюрприза, готовят к вечеру: "Сегодня утром рыбак
принёс морского петуха. Я сама видела. Прямо
какое-то чудовище. Даже страшно”.
Мотивы чуда тесно переплетаются в повести с мотивами
религиозными, причём звучат они в разных
регистрах — от серьёзно-возвышенного до
пародийно-гротескного (вроде пострижения
"бедного телеграфиста” в монахи). Прежде всего,
день, в который начинаются события, — день памяти
мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии (и
здесь, в скрытом виде, присутствует любовь — это
день не только Веры, но и веры и любви — и
переплетена она опять с мукой). Гранатовый
браслет после смерти Желткова будет повешен по
его просьбе на икону Божьей Матери — да и само
молитвенное преклонение Желткова перед княгиней
("Да святится имя Твоё” — эти слова
христианской молитвы он обращает к любимой
женщине, они становятся своеобразным
лейтмотивом финальной части повести) напоминает
о рыцарском служении эпохи Средневековья, о
поэзии трубадуров и миннезингеров, об образе
Прекрасной Дамы в творчестве Блока, как известно,
использовавшего в своём творчестве многие
религиозные символы (уместно будет прочитать на
уроке некоторые стихотворения поэта, например
"Вхожу я в тёмные храмы…” или "Я их хранил в
приделе Иоанна…”). Приход княгини Веры к
умершему Желткову, её прощальный поцелуй
напоминает поклонение мощам святого — тоже
мученика. В финале же повести мы встречаемся с мотивом
преображения — он связан с княгиней Верой.
Сравним два её портрета: "строго проста, со всеми
холодно и немного свысока любезна, независима и
царственно спокойна” — такова она до
произошедших событий; "Вера, с глазами,
блестящими от слёз, беспокойно, взволнованно
стала целовать ей лицо, губы, глаза…” — это
финал повести, настоящая любовь, только лишь
задевшая её своим крылом, изменила всю суть Веры.
Любовь действительно оказывается сильнее
смерти, покоя, холода, неизменности, она
преображает Веру, лишая покоя, волнуя — она даёт
жизнь.
В заключение разговора обязательно нужно
сказать, что перед нами, конечно же, произведение
романтическое, причём романтизм здесь взят в
крайнем своём выражении. По ходу урока у нас уже
возникали некоторые сопоставления с другими
произведениями романтического характера, теперь
же можно показать, что для творчества самого
Куприна романтические мотивы были
определяющими. Для этого очень подходит
небольшой рассказ "Фиалки” (его целиком или
фрагментами можно прочесть в классе), в финале
которого мы встречаемся со словами, напрямую
возвращающими нас к основной мелодии
"Гранатового браслета”: "А вечером в спальной
Казаков (герой рассказа, молодой кадет, случайно
встретивший на прогулке прекрасную женщину и
подаривший ей фиалки) долго не спит…
он плачет долгими, радостными, светлыми слезами,
которые никогда уже не повторятся в его жизни. И
как бы потом ни сложилась его жизнь со всеми её
падениями и удачами… он всегда, даже в старости,
— он, позабывший имена и лица, — благодарно и
счастливо улыбнётся, вспомнив фиалки, приколотые
к груди принцессы из сказки. Потому что на его
долю выпало редкое счастие испытать хоть на
мгновение ту истинную любовь, в которой
заключено всё: целомудрие, поэзия, красота и
молодость”. |