Гоголевская «Женитьба», как правило, воспринимается продолжением и развитием темы "вечного холостяка”, затрагивавшейся ещё в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» (рассказ «Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка»). Поверхностную параллель действительно можно провести. Завязки схожи (холостяк, смертельно боящийся женщин, принуждается к женитьбе). Объяснение Подколёсина с Агафьей Тихоновной напоминает беседу Шпоньки с уготованной ему "невестой”. Сходны и прослеживаемые по тексту некие истоки "холостячества”: Шпонька робок и зависим, как это описано явно, подобные качества отчётливо заметны и у Подколёсина, в особенности по сценам с Кочкарёвым. (Кстати, у обоих фамилии могут считаться говорящими, ибо передают образ уничижительности и зависимости вполне.) "Подколёсин представляет собой дальнейшее развитие типа Шпоньки... которого он напоминает своей застенчивостью и боязнью женитьбы” (А.Слонимский).

Не споря с этим тезисом, попытаемся остановиться на отличиях «Женитьбы» от истории со Шпонькой и на поиске иных, более существенных параллелей.

Основное отличие Подколёсина от Шпоньки состоит в том, что никто извне не принуждает его жениться, тогда как у Шпоньки, как известно, была тётушка, сам же Шпонька о женитьбе не помышлял ни секунды. Подколёсин также, безусловно, понуждаем, но совершенно иным. Он должен подтверждать статус. Подколёсин отлично чувствует все аспекты своего статуса и осознаёт своё холостое положение как не соответствующее статусу и, таким образом, как непосредственную для него угрозу. Устранение этой угрозы совершенно необходимо для него, что ясно просматривается в первых восьми явлениях первого действия. Женитьба есть обременительная, крайне неприятная, но неизбежная мера, ибо — "положено”. В этих явлениях и далее — с Кочкарёвым — вырисовывается идеальный образ этой самой женитьбы — "как будто”. Чтобы сама женитьба была настолько незаметна, что её как бы и не было. Подколёсин страдает из-за того, что не видит способа жениться не женясь. Точнее, некий способ он видит — постоянные разговоры о женитьбе, приготовления к женитьбе, хлопоты свахи, выяснения подробностей — и всё. То есть он всё время женится — и в этом смысле женат, требования статуса формально удовлетворены; с другой же стороны, он холост, ибо остаётся таким фактически. Проблема лишь в том, что такая экзотическая плата за статус, "плата статусу”, сомнительна, ибо невозможно длить это бесконечно долго, хотя сам Подколёсин хочет именно этого. Именно этой бесконечной женитьбой являются диалоги со Степаном о фраке, ваксе и сапогах, равно как и все диалоги с Фёклой. По понятным причинам сваха сопротивляется стремлениям Подколёсина, давя, по мере утраты терпения, на всё более и более уязвимые места ("А тебе же худо! Ведь в голове седой волос уж глядит, скоро совсем уж не будешь годиться для супружеска дела. Невидаль, что он придворный советник! Да мы таких женихов приберём, что и не посмотрим на тебя”). Однако "дожать” Подколёсина удаётся только Кочкарёву, и не одним лишь напором. Он догадывается пообещать Подколёсину самое важное для него: "Пустяки, пустяки! Только не конфузься: я тебя женю так, что и не услышишь. Мы сей же час едем к невесте, и увидишь, как всё вдруг”. Эту мысль он повторит ещё не раз, что наряду с "хорошенькою ручкою” и похожими детьми, а также прямым давлением принесёт некое условное согласие холостяцкой темы. Подколёсин даёт согласие, встречается с невестой, чувствует некое воодушевление по поводу предстоящего и тем не менее сбегает в последний момент нелепо до комичности. Ничего подобного в шпонькинской истории не было, и это дальнейшее развитие сюжета заслуживает отдельного обсуждения.

Женитьба для Подколёсина неприемлема абсолютно. Подколёсин это чувствует, и сколько бы Кочкарёв ни усыплял его бдительность (а Кочкарёв занимался именно этим), инстинкт, пусть в самый последний момент, но, безусловно, возобладал, и Подколёсин, пусть даже в самый последний момент, но отпрянул. Инстинкт этот — тот же самый, что и раньше, инстинкт статуса. Статус требует не просто женитьбы, но успеха. То есть, женившись, требуется быть состоятельным. Предположение может состоять в том, что именно этого Подколёсин и не может. Подколёсин — "мёртвая душа” (здесь параллель вполне уместна), он ходячий мундир, и живое — подразумеваемое женитьбой, увы, неизбежно — на самом деле является для него недоступным. В этой его "мёртвости” и может состоять некий главный секрет и развязки пьесы, и её смысла.

Весь сюжет построен на том, что все прочие атрибуты статуса не требовали ничего живого и потому успешно были приобретены Подколёсиным без затруднений. Женитьба же таит в себе ту опасность, что, являясь, наряду с прочим, жёстким статусным требованием с одной стороны, требует сама теперь уже в отличие от всего остального реальной непосредственности — с другой. Именно этой самой непосредственности, то есть "жизни”, и лишён Подколёсин, о чём говорят любая его реплика и любой жест. Поэтому он в некотором смысле уже не годится для "супружеска дела” в силу, если так можно выразиться, специфики последнего. Неудача же в деле женитьбы, то есть в отношении "супружеска дела”, неприемлема по статусному кодексу тем более, и при этом гораздо хуже, нежели прежнее холостое положение. Безошибочно чувствуя эту иерархию, Подколёсин и выбирает "меньшее зло” — положение холостяка, собирающегося жениться и ищущего невесту (но, конечно, ни в коем случае не находящего). Таким образом, ничуть не вульгаризируя, можно сказать, что страх Подколёсина перед женитьбой, о котором, собственно, пьеса, имеет сексуальную подоплёку, но не в каком-то узком смысле, а вообще, как некую сферу, отличную от всего требовавшегося от Подколёсина до этого и совершенно недоступную ему по причине выхолощенности в нём всего человеческого.

В этом смысле Подколёсин наиболее неспособен к женитьбе из всех женихов, которые, будучи карикатурны каждый своим, в целом всё же более живы, нежели он. Понятно, что Яичница совершенно меркантилен, Жевакин чудаковат, и лишь Анучкин до некоторой степени напоминает Подколёсина той самой готовностью "не жениться”. (Среди женихов один Жевакин удостаивается сочувствия читателя — заключительный монолог — и тем существенно выделяется автором из всех прочих.) Если предположить эту своеобразную "бесполость” Подколёсина, на которой выстроена наша интерпретация, можно отметить параллель пьесы уже не столько с ранней прозой Гоголя, сколько с петербургскими повестями, и главным образом с повестью «Нос».

Фантастический сюжет о пропаже носа в первую очередь обнаруживает исключительно статусную для главного героя необходимость этого органа. Нос полагается иметь, а Ковалёв всё ж таки коллежский асессор, то есть, по сути, майор (сравним с подколёсинским "надворный советник — тот же полковник, только мундир без эполет”). И исключительно об угрозе статусу беспокоится майор, ощупывая гладкое место, обнаружившееся после исчезновения носа. "Конечно, я... впрочем, я майор. Мне ходить без носа, согласитесь, неприлично. Какой-нибудь торговке, которая продаёт на Воскресенском мосту очищенные апельсины, можно сидеть без носа; но, имея в виду получить... притом, будучи во многих домах знаком с дамами: Чехтарёва, статская советница, и другие...” Увидя свой нос молящимся в Казанском соборе, майор Ковалёв не решается обратиться к нему, ибо нос одет в мундир статского советника, да ещё "по другому ведомству”. Мир "людей-мундиров”, бессмысленный до абсурда, одинаков и в петербургских повестях, и в «Женитьбе». Исходя из этого, «Женитьбу» (и на этом строится наше толкование) было бы совершенно ошибочно рассматривать как реалистическое произведение, ибо мир Петербурга абсурден здесь ничуть не менее, чем в «Носе», целостность так же утрачена, части разъяты, смысл отсутствует. Отличаются лишь средства передачи образа; так, если в повести абсурд создаётся характером сюжета, то в «Женитьбе» — особенностью реплики. (Основной приём — утрата смысла высказывания, когда говорящий не владеет собственным вниманием и его речь случайным образом переходит с одного предмета на другой, проявляя тем самым блуждание сознания говорящего, — реплики Фёклы, Жевакина и других.) Выхолощенность человеческого, символически описанная в повести исчезновением носа, в «Женитьбе» приобретает вид "утраты пола”. Идейно подколёсинская история — история более не Шпоньки, а Ковалёва, только пропажа здесь так и не находится, почему Подколёсину и приходится спасаться бегством, дабы недостаток его, никоим образом не допускаемый статусом, не сделался бы явным.

Любопытен в русле данной трактовки не столько эпизод с бегством (оно было совершенно фатальным), сколько эпизод с соглашением на женитьбу. Контролируемый инстинктом статуса "жених” предложения невесте так и не сделал ни добровольно, ни под давлением, несмотря на все данные обещания. "Растаял” он на мгновение потому (это и были минуты потери бдительности), что Кочкарёв выполнил отчасти своё обещание: Подколёсин вроде бы оказывался женатым тем самым вожделенным способом "как бы”, "вдруг”, так, что он "и сам не заметил”. Это настроение было катализировано некоторой чувственностью по поводу "ручки”, как и раньше, при соответствующих намёках Кочкарёва; однако чувственность эта ничего не решала, ибо являлась лишь своеобразным бездейственным человеческим рудиментом и не более того. Забытьё было недолгим, Подколёсин понял, что все уловки Кочкарёва — ложь в том самом смысле, что от "супружеска дела” ничто его всё равно не освобождает; инстинкт немедленно взял верх — он в ужасе бежал.

Приведённая интерпретация «Женитьбы» как повествования о "человеке-мундире”, потерявшем пол, подтверждается косвенно следующими показательными деталями. Будучи фиксирован на половой сфере, Подколёсин в ней не оспособлен, о чём говорит его общение как с "невестой”, так и с Кочкарёвым, когда тот принимается объяснять Подколёсину про то, "что
у них... чёрт знает чего нет”, и при этом Подколёсин со своим "я люблю, если возле меня сядет хорошенькая” отчётливо принимает на себя роль ученика. Мысли о поле занимают его, судя по всему, существенно и с определённым оттенком. Так, "проклятая прачка” не просто "не гладит”, а при этом непременно "проводит время с любовниками”. Упоминавшиеся уже диалоги со Степаном показывают не только осознание Подколёсиным статусной значимости женитьбы, но и болезненную фиксированность на этом "задании”. Показательна его реакция на недвусмысленную угрозу свахи в отношении возраста, о которой также упоминалось. Таким образом, Подколёсин лукавит, когда пытается изобразить, что "чувственные” аргументы Кочкарёва для него новы, — тема занимает его неотступно.

Ещё раз подчеркнём: все упомянутые детали подтверждают основную идею трактовки лишь опосредованно, основой же является в целом восприятие пьесы как нереалистической.

Наконец, несколько слов об оставшихся персонажах. Агафья Тихоновна при крайней статусной её озабоченности (роль невесты, канонические причитания перед венцом — "и двадцати-то семи лет не провела я в девках”) всё же менее мертва, нежели Подколёсин, хотя глупа несомненно, вполне дополняя собой, наравне со свахой, картину извращённого восприятия известных ценностей.

Мотив Кочкарёва, в общем, ясен — погубить Подколёсина, поставив его перед необходимостью исполнить то, исполнение чего для того невозможно. Кочкарёв превосходно понимает слабое место Подколёсина (не исключено, что это является и его слабым местом), и поэтому даже в момент благодушия Подколёсина, благодарности и согласия на брак Кочкарёв и то решается оставить его лишь на минуту и лишь прихватив с собой его шляпу. Конкретные же истоки такого отношения к Подколёсину, как и истоки несомненного женоненавистничества Кочкарёва, остаются "за кадром”.

Подведём итоги. «Женитьба» Гоголя есть очередное воспроизведение мира фантомов, из которых выхолощено всё живое и непосредственное в пользу мёртвого и формального ("люди-мундиры”). Подобно утрате носа в повести того же года, в пьесе описана некая утрата пола. Сюжет о женитьбе такого персонажа строится на сосуществовании и несовместимости фактического её содержания со статусным её предназначением: необходимая для подтверждения статуса женитьба является совершенно невозможной по причине своеобразной "бесполости” жениха. В «Женитьбе», таким образом, тема "вечного холостяка” соединяется с темой "человека-мундира”, причём в идейном плане, на наш взгляд, отчётливо доминирует вторая.

В заключение отметим, что реализация этой темы, осуществлённая на грани абсурда или же отчётливо абсурдно, встретится в дальнейшем и у других авторов и при этом будет реализована как в сатирическом, так и в трагическом ключе. Иллюстрацией первого пути является, к примеру, тыняновский «Поручик Киже», второго — кафкианское «Превращение».

Сергей Горбушин