Теперь Гоголь чувствовал в душе своей новые силы. Сделанное им до сих пор — лишь небольшая часть того, что предстоит сделать. «…Кажется, как будто я разворачиваю давнюю тетрадь ученика, — думалось ему, — в которой на одной странице видны нерадение и лень, на другой нетерпение и поспешность, робкая, дрожащая рука начинающего и смелая замашка шалуна, вместо букв выводящая крючки, за которые бьют по рукам. Изредка, может быть, выберется страница, за которую похвалит разве только учитель, провидящий в них зародыш будущего. Пора, пора наконец заняться делом!»

Он всегда относился к себе с непомерной, даже несправедливой требовательностью. Ему казалось, что он все еще лишь выбирается на путь, которым следует идти.

Плавание оказалось утомительным и трудным. Из-за штормовой погоды машина много раз портилась, волны заливали палубу, и пароход шел до Гамбурга вместо четырех дней полторы недели. Лишь неунывающий Саша Данилевский шутками и болтовней отвлекал Гоголя от печальных мыслей. Плыли в сероватом, как дым, тумане. Берегов не было видно. Состав пассажиров подобрался случайный, и Гоголь держался от них в стороне.

Наконец добрались до Гамбурга. Настроение Гоголя улучшилось. Гамбург встретил путешественников суетой людных улиц, павильонами, в которых играли военные оркестры, и высокими, узкими готическими церквами и зданиями.

По приезде Гоголь заказал себе платье из тика, дешевого бумажного материала. Франтоватый Саша Данилевский ужаснулся этому костюму.

— Да ты же смешон в этом тике! Уничтожь его тут же! — кричал он другу.

Но Гоголь настоял на своем, уверяя, что для дороги это очень удобное платье.

— Что ж тут смешного? Дешево, моется и удобно!

Надев тиковый Костюм, он сочинил тут же смешные стишки, которые они дорогой распевали с Данилевским:

Обедая вместе с Данилевским в гостинице, Гоголь неожиданно сказал торжественным тоном:

— Потребуем старого-старого рейнвейна!

Однако вино им не понравилось, и Гоголь с грустью заплатил за него наполеондор. Ведь денег было в обрез, а за спиною оставалась куча долгов.

В Ахене они с Данилевским расстались: Данилевский предпочел скитаться по немецким курортам, тогда как Гоголю хотелось на юг, к солнцу, в Швейцарию и Италию.

Дорога из Ахена до Майнца шла по Рейну. Путешествие на пароходе осталось в памяти Гоголя. По пути встречались многочисленные городки с кирхами и черепичными остроконечными крышами домов. Глаза уставали, словно как в панораме. Перед окнами каюты один за другим проходили города, утесы, горы, развалины рыцарских замков. Горы из голого камня покрыты были зелеными виноградниками. Из Майнца дилижансом Гоголь прибыл во Франкфурт и оттуда направился в Швейцарию.

По дороге он остановился в Баден-Бадене, встретив петербургских знакомых Балабиных. Баден-Баден — это дача всей Европы, как назвал его Гоголь. На знаменитых баден-баденских водах он вместо трех дней, как предполагал, пробыл около месяца. Ему понравился городок, расположенный на склоне горы и сдавленный со всех сторон горами. Магазины, кафе, зал для балов, театр — все находилось в саду. Горы даже вблизи казались почти лиловыми.

Свидание с Балабиными — матерью и дочерью — обрадовало Гоголя. Он подружился с этой семьей еще в Петербурге, когда Плетнев устроил ему урок с Машей Балабиной. Тогда ей было всего одиннадцать лет. Ее мать, Варвара Осиповна, француженка по происхождению, приняла в нем сердечное участие. Маша, его бывшая ученица, из подростка превратилась в миловидную барышню, еще очень юную, наивную и смешливую. С нею приятно было поболтать, пошутить, посмеяться. Варвара Осиповна и Маша ездили в Брюссель к Машиному деду и поселились в Баден-Бадене не столько для лечения, сколько для развлечения.

В Бадене Гоголь увиделся и с другой своей ученицей — княжной Варварой Николаевной Репниной, родственницей Балабиных. Он часто заходил к Балабиным и Репниным, и, зная его пристрастие к сладкому, Варвара Николаевна к его приходу собственноручно готовила вкусный компот из фруктов, который Гоголь, смеясь, называл «главнокомандующим всех компотов». По просьбе друзей Гоголь читал им свои произведения: «Ревизора», «Записки сумасшедшего». Когда он читал жалобы Поприщина, его обращение к матери, слушатели не выдержали и расплакались.

Веселая и беззаботная жизнь в Бадене не прельщала Гоголя. Его неустанно гнала вперед внутренняя тревога, стремление забыться в непрерывном движении, в смене впечатлений. Неожиданно он попрощался с друзьями, сел в дилижанс и отправился в Женеву.

Швейцария поразила его. Из-за синих гор вдали виднелись ледяные и снеговые вершины Альп. Во время захождения солнца снега на Альпах покрывались тонким розовым и огненным светом. Часто, бывало, солнце совсем скроется и кругом станет темно, все блестит, горы покрыты темным светом, одни Альпы сияют на небе, как будто транспарант.

На берегу ярко-голубого озера расположилась Женева — столица Швейцарии, с ее памятником Руссо и бесчисленными часовыми мастерскими, бесшумно стучащая маятниками бесчисленных часов. Гоголь провел в Женеве осень 1836 года. Швейцария успокоительно подействовала на него. Снова хотелось работать, писать.

Швейцарские горы не заслонили перед ним пустынных, бескрайных равнин России. В письме к Погодину от 10 сентября он сообщал: «Мне жаль, слишком жаль, что я не видался с тобою перед отъездом. Много я отнял у себя приятных минут… Но на Руси есть такая изрядная коллекция гадких рож, что невтерпеж мне пришлось глядеть на них. Даже теперь плевать хочется, когда об них вспомню. Теперь передо мною чужбина, вокруг меня чужбина, но в сердце моем Русь, не гадкая Русь, а одна только прекрасная Русь…»

Боль от враждебной встречи его комедии понемногу проходила. Вместе с тем нарастала тоска по родине, чувство одиночества. Друзья его раскинуты по всему свету: Пушкин, Жуковский, Плетнев в Петербурге, Погодин и Аксаков в Москве, Балабины в Баден-Бадене, Данилевский вообще исчез, неизвестно куда — вероятно, бродит по Германии.

Гоголь совершил короткую поездку в Ферней, где жил свои последние годы и умер Вольтер. «Был в Фернее, — сообщал он Прокоповичу. — Старик хорошо жил. К нему идет длинная прекрасная аллея, в три ряда каштаны. Дом в два этажа из серенького камня, еще довольно крепок. Я прошел в его зал, где он обедал и принимал; все в том же порядке, те же картины висят. Из залы дверь в его спальню, которая была вместе и кабинетом его. На стене портреты всех его приятелей: Дидеро, Фридриха, Екатерины. Постель перестланная, одеяло старинное кисейное, едва держится, и мне так и представлялось, что вот-вот отворятся двери, и войдет старик в знакомом парике, с отстегнутым бантом, как старый Кромида, и спросит: что вам угодно?» Посетил Гоголь и Шильонский замок, памятный ему по поэме Байрона, которую в переводе Жукозского он с восхищением читал в гимназические годы. Там на камне он начертал свое имя. Он устал от этих странствований, переездов, мелькающих, как в калейдоскопе, картин природы. Наступал октябрь; в Женеве становилось все холоднее, и Гоголь переехал в тихий маленький городок Веве, расположенный по соседству, в котором и прожил месяц.

По старой каштановой аллее Гоголь каждый день сходил к озеру и сидел на берегу. В три часа дня являлся встречать вместе с немноголюдными обитателями Веве пристававший в это время к берегу пароход, надеясь встретить кого-либо из знакомых.

Однако на берег выходили лишь долговязые англичане-туристы, и городок вновь погружался в оцепенение и скуку.

Осень в Веве стояла теплая, как лето, и Гоголь вновь вернулся к работе над своей поэмой. В письме к Жуковскому он сообщал: «У меня в комнате сделалось тепло, и я принялся за «Мертвых душ», которые было начал в Петербурге… Все начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись. Швейцария сделалась мне с тех пор лучше, серо-лилово-голубо-сине-розовые ее горы легче и воз душнее. Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем! Это будет первая моя порядочная вещь, вещь, которая вынесет мое имя. Каждое утро, в прибавление к завтраку, вписывал я по три страницы в мою поэму, и смеху от этих страниц было для меня достаточно, чтобы усладить мой одинокий день».

В Женеве и Веве Гоголь перечитывал своих любимых писателей: Мольера, Шекспира и Вальтера Скотта. Но постепенно одиночество, однообразие и скука начинают его угнетать. Погода тоже испортилась, наступило похолодание, и для Гоголя, привыкшего к русским домам с отоплением, жизнь в Веве стала малопривлекательной. Он хотел было отправиться в Италию, но там бушевала холера, и он решил ехать в Париж. Париж привлекал его еще и тем, что он рассчитывал там встретить Данилевского. Тот, наконец, прислал Гоголю письмо и приглашал вновь съехаться вместе.

Итак, снова в путь, снова в дорогу, которая одна лишь способна рассеять, успокоить его мятущуюся душу, хотя бы на время отвлечь от дум и забот. Кажется, что в этой страннической жизни он хочет забыться, отделаться от самого себя, от непосильного груза дум и сомнений. Германия, Швейцария, а затем Франция и Италия следуют друг за другом в беспокойной спешке.