В конце октября Гоголь добрался до Одессы. Всю дорогу из Васильевки его преследовал проливной дождь и ветер. Дороги размыло, и он перемерз и устал. Прямые улицы и зеленые бульвары, ласковое голубое море, и солнце, внезапно после угрюмых туч засиявшее по его приезде, примирили писателя с Одессой. Он остановился во флигеле дома Трощинского за Сабанеевым мостом, неподалеку от моря. Никого из Трощинских в Одессе не было, и он жил один во флигеле. Обедать обычно ходил к своим старым знакомым Репниным. Князь Репнин отвел ему даже особую комнату с высокой конторкой для занятий.

Одесса казалась передышкой. Нужно было подумать, собраться с мыслями, а главное — закончить поэму. Все утро он работал у себя, а в четвертом часу отправлялся на прогулку. В темно-коричневом сюртуке с большими бархатными лацканами, темном жилете с разводами, с шелковой косынкой, зашпиленной крест-накрест на шее из боязни морского ветра, а в прохладную погоду в шинели на вате и цилиндре с конусообразной тульей, Гоголь быстрым дробным шагом ходил по улицам Одессы. Прохожие и в особенности студенты Решильевского лицея уже хорошо знали эту слегка сгорбленную, тонкую фигуру, остроносое, сумрачно-печальное лицо, обрамленное русыми, чуть вьющимися волосами. Обычно он не здоровался со встречными и, глубоко задумавшись, уйдя в свои мысли, проходил мимо, почти никого не замечая.

В Одессе Гоголь встретил старых знакомых — братьев Орлаев, сыновей покойного директора Нежинской гимназии. Познакомился с местной профессурой и с братом Пушкина Львом Сергеевичем, легкомысленным, веселым повесой.

Мягкая зима благоприятно влияла на работу, и «Мертвые души» подвигались.

«Милосердный бог меня еще хранит, силы еще не слабеют, — писал Гоголь Жуковскому из Одессы. — Несмотря на слабость здоровья, работа идет с прежним постоянством и хоть еще не кончена, но уже близка к окончанию». Он уговаривает Жуковского приехать в Россию, чтобы встретиться с ним. Сергею Тимофеевичу Аксакову он пишет о том, что возвратится к весне в Москву.

А. О. Смирновой он сообщал: «О себе покуда скажу, что бог хранит, дает силы работать и трудиться. Утро постоянно проходит в занятиях, не тороплюсь и осматриваюсь. Художественное созданье и в слове то же, что и в живописи, то же что картина. Нужно то отходить, то вновь подходить к ней, смотреть ежеминутно, не выдается ли что-нибудь резкое и не нарушает ли нестройным криком всеобщее согласие. Зима здесь в этом году особенно благоприятна. Временами солнце глянет так радостно, так по-южному! так вдруг и напомнится кусочек Ниццы!»

В Одессе играла в эту зиму русская труппа. Гоголь познакомился с актерами, горячо интересовался их делами. Он стал понемногу выползать из своей раковины, не чувствуя пристального взгляда Александра Петровича, свободный от назойливых наставлений отца Матвея.

Приходя обедать в лучший одесский ресторан Оттона, в котором обедали артисты, он присоединялся к ним в особой задней комнате. Особенно ему полюбился молодой актер А. П. Толченое, учившийся в Петербургском театральном училище. Он только года три-четыре как окончил училище и сам немного пописывал водевили и комедии. Толченое благоговел перед Гоголем и восторженно слушал каждое слово писателя.

Встретившись с ним впервые в ресторане, Толченов оробел, но Гоголь радушно и дружественно протянул ему руку:

— Милости просим в нашу беседу! Садитесь здесь, возле меня!

Гоголь стал расспрашивать, давно ли он на сцене, когда приехал из Петербурга в Одессу. Свой опрос закончил словами:

— А любите ли вы искусство?

— Если б я не любил искусства, то пошел бы по другой дороге! — ответил Толченое. — Да если б и не любил, то, наверно, вам-то не признался в этом!

— Чистосердечно сказано! — рассмеялся Гоголь. — Хорошо вы делаете, что любите искусство, служа ему. Оно только тому и дается, кто любит его! Искусство требует всего человека.

Толченов, много наслышавшийся о нелюдимости и неприступности Гоголя, об его экстравагантных выходках в аристократических салонах, был очарован простотой и сердечностью писателя. Гоголь дал свое согласие помочь артистам в постановке комедии Мольера «Школа жен».

В назначенный вечер все участники постановки собрались на квартире режиссера труппы — А. Ф. Богданова, знакомого Гоголю еще по Москве, так как Богданов был женат на родной сестре Щепкина. Около восьми часов пришел и Гоголь, Увидев много незнакомых людей, он несколько растерялся, комкал перчатки и неловко раскланивался. Но как только кончилась церемония представления, он успокоился.

Разговор стал всеобщим, посыпались русские и украинские анекдоты и поговорки. После чая все уселись вокруг стола, за которым расположился Гоголь. В полной тишине он начал чтение пьесы. Его чтение резко отличалось от обычно принятого в театре отсутствием эффектности, нарочитости. Оно поражало простотой, безыскусственностью и вместе с тем необыкновенной образностью. По мере развития действия лица комедии оживали перед слушателями. Гоголь так вошел в роль отвергнутого старика, так превосходно выразил всю безнадежность его страсти, что все смешное в нем исчезло. Вечер закончился ужином, состоявшим в честь Гоголя из украинских блюд.

Через несколько дней Гоголь был приглашен в театр на репетицию. Хотя он и не выходил из дому ранее четвертого часа, но на этот раз явился в театр к десяти часам утра. Внимательно прослушав всю пьесу, он высказал несколько замечаний, требуя от исполнителей большей естественности, жизненной правды, но вообще одобрил всех игравших. В особенности доволен он остался игрой артистки Шуберт, которая исполняла роль Агнессы.

В Одессе Гоголь прожил до 27 марта 1851 года. Перед отъездом почитателями писателя дан был прощальный обед в ресторане Оттона. Среди его участников находились одесские профессора, артисты, Лев Сергеевич Пушкин. В обеденном зале распоряжался сам ресторатор Оттон — массивный мужчина в белой поварской куртке. С подобающей случаю важностью он вступил в переговоры с Гоголем относительно меню. Он рекомендовал ему одно блюдо, сомневался в другом, на таком-то настаивал. Гоголь, проникнувшись важностью вопроса, давал свои указания. За обедом произносились, многочисленные тосты в честь знаменитого писателя, пили шампанское. В заключение Гоголь собственноручно варил жженку по своему способу, как в давно прошедшие, былые времена.

Из Одессы Гоголь, прежде чем направиться в Москву, заехал в Васильевку. Это было его последнее посещение родных мест. После оживления, охватившего его в Одессе, в Васильевке все огорчало писателя. Безденежье семьи — ведь нередко не хватало сахара при приходе гостей! — здоровье матери, жаловавшейся на больные ноги, ссоры и раздоры между сестрами, возникавшие из-за мелочей, безалаберность в ведении хозяйства, неоплатные долги… Он запирался в своей комнате, забросил свои былые занятия хозяйством и, когда мать жаловалась на плохое положение дел, болезненно морщился и увещевал ее стойко переносить бедность.

— Другую, другую жизнь нужно повести, — говорил ей Гоголь, — простую, такую, какую ведет человек, думающий о боге. Для этой жизни немного нужно.

Но подобные советы и поучения мало обнадеживали домашних. Мать огорченно хлопотала, как бы занять денег для уплаты податей, а сестры мечтали о новых нарядах, шушукались с проезжим торговцем, как бы втайне от братца закупить товаров в долг.

Иногда, впрочем, когда ему удавалось плодотворно поработать утром, он приходил к обеду довольный и веселый. После обеда шутливо упрашивал тетушку Екатерину Ивановну спеть под аккомпанемент сестры Ольги его любимые украинские песни, причем и сам подтягивал, притопывая ногой и прищелкивая пальцами. Особенно любил он старую песню «Гоп, мои гречаники, гоп, мои били». В эти моменты все в доме оживало. Мария Ивановна кротко улыбалась, в дверях появлялись смеющиеся лица слуг… Но эта вспышка веселья скоро проходила, и Гоголь, снова мрачный и подавленный, уходил в свой кабинет и запирался в нем.

Мария Ивановна несколько раз убеждала его остаться еще в Васильевке и не торопиться с отъездом: «Бог знает, когда увидимся!» — со слезами говорила она сыну. Наконец 22 мая он вместе с матерью и сестрой Ольгой, провожавшими его до Полтавы, пустился в обратный путь. Печальным было прощание с матерью, сразу как-то осунувшейся, ослабевшей, торопливо крестившей его при расставании.