В уставе гимназии были точно переименованы предметы, которые надлежало изучать: 1-е. Закон божий; 2-е. Языки и словесности: российская, латинская, греческая, немецкая и французская; 3-е. География и история; 4-е. Науки физико-математические; 5-е. Политические; 6-е. Военные и сверх того танцы, рисование и черчение. Особые права и преимущества заключались в разрешении изучать политико-юридические науки и естественное право.

Вести о новом учебном заведении скоро дошли и до Васильевки. Сосед, помещик Щербак, съездил в Нежин и сразу же отдал своего сына в новую гимназию. Он сообщил Василию Афанасьевичу, что учат там хорошо, что среди пансионеров дети известных фамилий. «Благотворитель» Трощинский обещал похлопотать, чтобы Никошу приняли бесплатно пансионером, и Василий Афанасьевич решился последовать советам соседа.

4 августа 1821 года все та же желтая колымага доставила в Нежин Николая Гоголя-Яновского, принятого во второй класс Гимназии высших наук.

На первых порах Нежин неласково встретил Никошу.

Первоначально Гоголь был зачислен в «своекоштные» ученики, а не в пансионеры, и помещен на квартире у надзирателя Зельднера, высокого, сухопарого немца. Этот педагог держал пансион для гимназистов, прибывших из других мест, и обязался перед Василием Афанасьевичем рачительно следить за здоровьем и нравственностью своего воспитанника.

В доме Зельднера господствовала немецкая аккуратность, сочетавшаяся со скаредностью. Обед подавался так, что лишь при очень точном распределении порций его хватало на всех сидевших за столом. Хлеб и масло нарезались тоненькими ломтиками, сахар выдавался по счету. Для привыкшего к деревенскому изобилию и приволью Никоши это было стеснительно и неприятно.

Особенно допекал Зельднер зубрением уроков и перепиской. В переписке он видел главный ключ к знанию и, проверяя школьные тетради, произносил многословные поучения. Никоша с первых же дней возненавидел своего наставника.

Тоска по дому, одиночество усиливались насмешками товарищей, с которыми никак не сходился деревенский дичок. Они его прозвали «пигалицей», находя в его тонкой, нахохлившейся фигуре сходство с птицей. Все это удручало мальчика, тяжело переносившего разлуку с родными. А Зельднер заставлял его под диктовку писать бодрые письма родителям и сам извещал их о неизменном благополучии своего воспитанника.

Тайком от ментора Никоша послал письмо отцу, жалуясь на свою печальную участь. Узнав об этом, Зельднер написал в Васильевку опровержение. «Сын ваш очень не рассудный мальчик во всех делах, — сообщал разгневанный наставник, — и он часто во зло употребляет ваше отеческой любов. От того я вам только один пример здесь скажу. За две недели он должен быль наказан быть за незнание урок и за то я приказал ему не дать чаю после обеда. Другое утро я принудил его писать к вам письмо. Я вдруг вижу, что он вам писаль следующие слова: «Почтеннейший папинька! Спешите приехать, чтобы вы видели, в каком печали сын ваш и какой участь он имеет». Видевши эти строки, я ему выговор зделал и не позволил, что он такой письмо отправил. Я уверен, что сие известие вам очень неприятно, потому вы отец и имеете только одного сына, но будьте спокойны и уверены, что мы все будем стараться ему отвикать худые привычки и научить ему самый лучший нрав». Заверяя в своем полнейшем почтении, Зельднер замечал, что «без маленькие благородние наказание не воспитывается ни один молодой человек».

Письмо Никоши вызвало дома большую тревогу и заставило поторопить «благодетеля» с хлопотами о зачислении мальчика в казенные пансионеры. В марте 1822 года пришло, наконец, распоряжение почетного попечителя графа Кушелева-Безбородко о включении «сына господина коллежского асессора Гоголя-Яновского в число воспитанников, содержимых на гимназиальном иждивении». Гоголь с радостью расстался со своим наставником и перебрался в гимназический пансион.

Гимназия находилась неподалеку от речки, заросшей камышами, в стороне от торговой и населенной части города. Она издалека белела своими дорическими колоннами. Эта колоннада открывала фасад трехэтажного здания с двумя выступавшими вперед боковыми корпусами и придавала античную строгость и завершенность всему строению, которое могло сравняться по своему великолепию с лучшими зданиями, столицы. Все здесь было на редкость фундаментальным и солидным: и величественные колонны, и высокие сводчатые потолки, и широкие лестницы, и поместительные, просторные классы, называвшиеся «музеями». Гимназия окружена была обширным тенистым парком с вековыми деревьями.

За рекой раскинулся городок с базарной площадью в центре, окруженной двухэтажными кирпичными домами. Там расположились административные здания, трактиры, купеческие особняки. В городе имелся собор и множество маленьких церквей. По праздничным дням город наполнялся мелодическим перезвоном колоколов. От площади лучами расходились зеленые улочки с деревянными тротуарами и белыми домиками. А дальше шли обыкновенные хаты, с левадами и огородами, огороженными плетнями из ивняка.

Весь город пересекала Мостовая улица, которая шла от Соборной площади. Посредине площади спокойно разгуливали коровы, свиньи, куры. Летом по ней носились густые тучи черной, тяжелой пыли. Эта площадь и Мостовая улица служили излюбленным местом гуляния местных франтов и жеманных барышень, а также хорошеньких мещаночек, задорно лущивших семечки и делавших глазки гимназистам.

Порядок дня в Гимназии высших наук был строгим и рассчитанным до минуты. Воспитанники обяза ны были вставать в половине шестого утра и через час являться на молитву и чаепитие. Утренние уроки продолжались с 9 до 12, после чего следовал обед, а затем до 5 часов снова продолжались лекции. После чая предоставлялся досуг для «приятнейшего и благородно-шутливого препровождения времени», как гласили правила внутреннего распорядка. В 8 часов ужинали, а в 9 после вечерней молитвы все должно было погружаться в сон.

В столовой и классах ученики рассаживались сообразно своим отметкам в успехах и поведении. Провинившихся сажали за нижний, «черный» конец стола, отличившихся благонравием вносили в почетную «белую книгу». После домашнего приволья Никоше трудно было привыкнуть к этой утомительно точной регламентации дня, к требованиям профессоров, каждый из которых имел свои претензии и капризы. Первое время он получал плохие отметки и оказался на дурном счету у гимназического начальства. В ведомостях против его фамилии нередко значились единицы и двойки за «неопрятность, шутовство, упрямство и неповиновение».

Особенно невзлюбил его преподаватель латинского языка Кулжинский. Его раздражало, что этот белокурый мальчик в сером гимназическом сюртучке, с тонкими чертами лица усаживался обычно на заднюю парту и там под шум переводов вслух из латинской хрестоматии читал увлекательную книжку или рисовал карикатуры на учителя, не обращая внимания ни на coelum, ни на terram.

Гоголь держал себя независимо и отъединенно. Он любил передразнивать, или, как говорили гимназисты, «копировать», своих учителей и школьных товарищей и достигал при этом сходства удивительного. Особенно удавался ему профессор российской словесности Никольский. Гоголь показывал, как он неторопливо взбирается на кафедру, громко сморкается и, уставившись неподвижно в одну точку, начинает лекцию монотонным голосом. Все это проделывалось перед приходом Никольского в класс, и, когда появлялся сам профессор, ученики дружно смеялись, а тот никак не мог понять причины их смеха.

Гимназисты делились на две неравные группы: «аристократов» и «простых». Ведь в гимназию принимались и дети обедневших дворян и даже выходцев из других сословий. Кичливые потомки знатных фамилий и богатых помещиков с презрением относились к мелкопоместным и малоимущим товарищам.

Эту кучку «аристократов» возглавляли Любич-Романович и Кукольник. Остальные тянулись за ними. Сын бывшего директора гимназии Нестор Кукольник пользовался авторитетом среди гимназистов и покровительственным вниманием педагогов. Он был начитан, интересовался литературой, историей, философией, искусством, недурно играл на пианино. Кукольник и сам писал стихи, даже считался первым гимназическим поэтом. Он ходил в красной шапочке, держался высокомерно и вместе с тем поэтически небрежно, как и подобало признанному таланту. Гоголь не любил его за это высокомерие и прозвал «Возвышенным». Прозвище это так и осталось за Кукольником, к великому его неудовольствию.

В свободное время Гоголь уходил в большой гимназический парк и бродил по его тенистым дорожкам. Там имелся у него любимый дуб, под которым он просиживал долгие часы. Товарищи прозвали его за это «Таинственным карлой».

Чаще других допекал Гоголя глупый и толстый Бороздин, дразнивший новичка «хохлом». Сынок богатого помещика, он издевательски рассказывал о том, как привезли Гоголя в гимназию:

— Подъехала хохлацкая бричка, запряженная парою волов, и усатый дядько вынимает из нее нашего пигалицу, — так называл Бороздин Гоголя, — завернутого в длинную казацкую свитку…

Гоголь отомстил насмешнику и в день его именин выставил в гимназическом зале транспарант с изображением черта, стригущего дервиша. Бороздин любил коротко стричь свои волосы, за что и получил кличку «Расстрига Спиридон». Это прозвище увековечено было Гоголем и в сатирическом акростихе, начертанном на транспаранте:

С тех пор товарищи опасались называть его «пигалицей» и «хохлом», предвидя неминуемую месть.

Понемногу Гоголь стал привыкать к большому, неуютному дому, к сводчатым классам для занятий, к пестрой по воспитанию, по возрасту и по знаниям гурьбе школьников. А несносному немцу-воспитателю он все-таки насолил. Зельднер по должности надзирателя обычно сопровождал колонну гимназистов во время прогулок по городу. Он тревожно обегал всю колонну на длинных кривых ногах, следя, чтобы не было предосудительных разговоров или — не дай бог! — не исчез во время прогулки кто-нибудь из гимназистов. Гоголь сочинил стишок о Зельднере, который все гимназисты распевали на прогулке:

Зельднер важно шагает впереди, а в задних рядах запевают эти стишки. Быстро спешит туда, «Хто шмела петь? Што пела?» — тревожно спрашивает он. Тут запевают передние пары, и Зельднер мечется взад и вперед до полного изнеможения.

Гоголь часто писал домой в Васильевну, осведомляясь о здоровье отца, матери, всех домашних, рассказывая о своих маленьких невзгодах и радостях.

Васильевка представляется ему тихой и блаженной страной. Собираясь на летние каникулы, он сообщает из Нежина родным: «Я уже почти собрался, уклал все свое имущество и ожидаю со дня на день сего времени: уже вижу все милое сердцу, — вижу вас, вижу милую родину, вижу тихий Псел, мерцающий сквозь легкое покрывало, которое я сброшу, наслаждаясь истинным счастием, забыв протекшие быстро горести. Одна счастливая минута может вознаградить за годы скорбей…

Прощайте! Дражайшие родители, прощайте, по недолго. Скоро мы увидимся, и сия радостная мысль наполняет мою душу восторгом. Скоро вы увидите у ног своих благодарного сына…»

Свое письмо Гоголь закончил просьбой: «Прошу вас прислать мне денег десять рублей, которые мне следует получить. Еще раз, они теперь мне пренужны, ибо мне надо расплатиться и купить еще красок для рисованья». В гимназии он увлекся живописью и нередко целыми днями рисовал пейзажи и портреты. Он неоднократно сообщает домой о своих успехах в рисовании, заботливо посылает родителям свои картины и рисунки. Но чаще всего письма переполнены просьбами о. деньгах. Безденежье угнетало Гоголя, ему приходится отказываться от многих удовольствий, залезать в долги.

Родители не могли навещать его в Нежине, да и ему на зимние каникулы далеко не всегда удавалось вырываться в Васильевку. Тяжелым ударом для мальчика была весть о смерти отца. Василий Афанасьевич умер в конце марта 1825 года. Его смерть потрясла Гоголя, заставила задуматься о будущем. В письме к матери он сообщал о своих переживаниях, не по-детски серьезных. «Не беспокойтесь, дражайшая маменька! — писал Гоголь. — Я сей удар перенес с твердостию истинного христианина. Правда, я сперва был поражен ужасно сим известием, однако же не дал никому заметить, что я был опечален. Оставшись же наедине, я предался всей силе безумного отчаяния. Хотел даже посягнуть на жизнь свою. Но бог удержал меня от сего — и к вечеру приметил я в себе только печаль, но уже не порывную, которая наконец превратилась в легкую, едва приметную меланхолию, смешанную с чувством благоговения ко всевышнему.

Благославляю тебя, священная вера! В тебе только я нахожу источник утешения и утоления своей горести. Так дражайшая маменька! я теперь спокоен — хотя не могу быть счастлив: лишившись лучшего отца, вернейшего друга всего драгоценного моему сердцу. Но разве не осталось ничего, чтоб меня привязывало к жизни? Разве я не имею еще чувствительной, нежной, добродетельной матери, которая может мне заменить отца и друга и всего, что есть милее, что есть драгоценнее?» Черты книжности, религиозной экзальтации, сказавшиеся в этом письме, не уменьшают его искренности, того большого чувства к матери, которое проходит через всю жизнь Гоголя.

Его горе смягчалось дружбой с Сашей Данилевским, которого он знал еще с детских лет. Саша не раз приезжал в Васильевку в гости со своим отцом, дружившим с Василием Афанасьевичем, После смерти отца Саша поселился в имении отчима — Толстом, находившемся в шести верстах от Васильевки. Вместе с Гоголем он учился в Полтавском поветовом училище.

Саша был стройным, красивым, черноглазым мальчиком с курчавыми, вьющимися волосами. Поэтому он неизменно играл во всех школьных спектаклях женские роли. Пылкий, беспокойный, всегда увлеченный какой-либо очередной идеей или страстью, он являлся любимцем товарищей. Был и еще друг, которому Гоголь поверял свои мысли и огорчения, — Герасим Высоцкий, солидный, вдумчивый юноша. Они также подружились еще в полтавском училище и встретились снова в Нежине. Своей начитанностью, остротой и основательностью суждений, насмешливым юмором Высоцкий привлекал к себе Гоголя. Он был старше на два года и являлся для Никоши непререкаемым авторитетом, он оказал сильное воздействие на его вкусы и интересы.

Долгими вечерами после классов бродили они по аллеям гимназического парка и поверяли друг другу свои планы на будущее, придумывали комические прозвища школьным педагогам и товарищам.

Недоверчивый и скрытный с другими, Гоголь не боялся мечтать вслух с другом. Весной 1826 года Высоцкий кончал гимназию и собирался уехать в Петербург, чтобы поступить там на службу. Планы товарища увлекали и Гоголя. Далекий, таинственный Петербург представлялся им обоим средоточием всего прекрасного, возвышенного, совершенного.

Незадолго до отъезда Гоголь высказал Высоцкому все, что его мучило, открыл ему свою душу, свои честолюбивые помыслы и раны самолюбия.

— Вряд ли кто вынес столько неблагодарностей, глупых несправедливостей, смешных притязаний, как я! — жаловался он другу. — Все выносил я без упреков, без роптания, никто не слыхал моих жалоб…

Высоцкий пытался его утешать, говорил, что во многом он сам виновен в недружелюбном отношении к нему товарищей, напуская на себя загадочный, отчужденный вид.

— Одни почитают меня несносным педантом, — огорчался Гоголь, — думающим, что он умнее всех, а другие называют смиренником, идеалом кротости и терпения. Но по-настоящему узнают лишь тогда, когда я вступлю на путь настоящего моего призвания. Поверь только, что меня всегда наполняют благородные чувства, и всю свою жизнь я обрекаю благу человечества.

Он говорил горячо, взволнованно, но каким-то возвышенным, книжным слогом.

На прощание друзья условились встретиться в Петербурге, куда Гоголь обязательно приедет по окончании курса в гимназии.

Ты будешь жить в Петербурге, — сетовал Гоголь, — веселиться жизнью, жадно пить ее наслаждения, а мне еще предстоит два года не видеть тебя, и это время мне кажется нескончаемым веком! Сделай милость, для нашей дружбы не забудь меня, пиши мне хоть раз в месяц!