Жуковский в большой тревоге сообщил в письме к Смирновой: «Здоровье Гоголя требует решительных мер. Ему надобно им заняться исключительно, бросив на время перо, и ни о чем другом не хлопотать, как о восстановлении своей машины. Живучи у меня, во всю почти зиму он ничего не написал, и неудачные попытки писать только раздражали его нервы. Я его послал в Париж, полагая, что рассеяние ему сделает добро, но добро ему сделало только самое путешествие, то есть переезд из Франкфурта в Париж, а жизнь парижская никакой не принесла пользы: он возвратился в том же расстройстве».

В начале мая 1845 года Гоголь приехал на модный и людный курорт, славившийся своей рулеткой. В Гомбурге проигрывались целые состояния, и на звон золота слетались хищники и авантюристы со всей Европы. Но Гоголю было все это безразлично. Он поселился в маленьком домике близ дороги к источнику. Веселье, царившее в курзале и в великолепных дорогих гостиницах, до него не доходило.

Воды Гомбурга, знаменитый источник Элизабет-бруннен не помогали. Здоровье его с каждым днем становилось все хуже и хуже. Он чувствовал полный упадок сил. Кругом ни одной знакомой души, ни одного человека, с которым можно было бы хоть поговорить! Глухая старуха немка, хозяйка домика, придурковатая работница — вот и всё. Всякое занятие, всякая попытка умственной работы вызывали усиление болезненного состояния. Ко всему этому прибавились припадки. По ночам ему казалось, что все в нем замирает и сознание отлетает куда-то далеко.

Днем он еще пересиливал себя. Пересматривал листы рукописи ранее написанных глав второй части «Мертвых душ». Их страницы уже слегка пожелтели от долгого лежания в шкатулке. Но возникавшие в них образы прекраснодушного мечтателя Тентетникова и идеального хозяина Костанжогло, сумевшего совместить дух современности с приверженностью к патриархальной старине, богомольного, благодетельного откупщика Муразова, наставлявшего плутоватого Чичикова на праведный путь, — всё это теперь казалось далеким от его устремлений, безжизненным, ненужным. «Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколение к прекрасному, — думалось Гоголю, — пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости. Бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого». Но как раз это и мало и слабо было развито во втором томе его поэмы! Стоит ли ее в таком виде показывать читателям? Эта мысль мучительно преследовала Гоголя. Ему стало казаться, что он сделает вредное дело, если оставит свою поэму такой, как она написана. Слава богу, что ее никто еще не видел и не читал! Нет, следует все начинать сызнова.

Он дождался воскресного дня, когда хозяйка со служанкой отправились, взявши… молитвенники, в местную кирху. Тогда он прокрался, как вор, на кухню. Осторожно разжег в печке приготовленную лучину и стал медленно, дрожащими руками отрывать лист за листом рукописи и кидать их в огонь… Не двигаясь, Гоголь следил, как лист, чуть изогнувшись, будто от немыслимой боли, сворачивался и, скорчившись, начинал гореть. Огонь легкой, тонкой змейкой охватывал сначала с краев густо сжавшиеся строки беспомощных, по-детски неуверенных букв, а затем ярким- пламенем вспыхивал весь лист и рассыпался серебряным пеплом. Когда все листы сгорели, он помешал чугунной кочергой оставшийся пепел и золу и долго еще сидел перед печкой, прищурив глаза, опустив голову на колени.

Затем он добрался до своей комнаты, узенькой, весело залитой летним солнцем, отражавшимся сияющими бликами на зеркале, графине с водой, на стеклянной граненой чернильнице, и записал в тетради, словно отдавая отчет потомству: «Затем сожжен второй том «Мертвых душ», что так было нужно. «Не оживет, аще не умрет», — говорит апостол. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка доставалась потрясением, где было много такого, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собой смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее. Благодарю бога, что дал мне силу это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным. Появление второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, чем пользу».

Гоголь присыпал написанное сухим желтоватым песком из песочницы. Лег на кровать, прикрыл голову подушкой и заплакал. Ночью он проснулся от сильной боли в груди. Зажег свечу. На стене резко обозначилась сгорбленная черная тень. Это он сам.

— Я вовсе не затем рожден, чтобы произвести эпоху в области литературной, — укоризненно обратился он к тени. Ему было трудно сосредоточиться: руки холодели, как лед, голова пылала. Ведь его поэма, плод многолетнего труда, дум и волнений, сегодня сгорела. Он сам сжег свой труд во имя лучшего, неясно рождающегося в его душе!

— Дело мое — дело всей моей жизни! А потому и образ действий моих должен быть прочен, и сочинять я должен прочно. Мне незачем торопиться; пусть их торопятся другие! Жгу, когда нужно жечь, — убеждал он тень, — и, верно, поступаю как нужно… Опасения же насчет хилого моего здоровья, которое, может быть, не позволит мне написать второй том, напрасны! — и он взмахнул перед тенью рукой. Но тень так же укоризненно замахнулась. Гоголь снова заплакал.

Утром болело все тело. С большим трудом поднялся он с кровати. Долго и тщательно умывался. Рассчитавшись с хозяйкой, пошел к конторе дилижансов, взял билет и направился в Берлин.

Берлин угнетающе подействовал на Гоголя своей прилизанной чистотой, безвкусными домами, пестрой чопорной толпой на Унтер ден Линден. Писатель остановился в той же скромной гостинице, в которой не раз уже бывал. В Берлине он встретился с графом Толстым. Александр Петрович был, как всегда, внимателен, вежлив и в то же время задумчив и молчалив. Он выслушал рассказ Гоголя о сожжении второго тома поэмы так, как если бы заранее знал, об этом.

— Вам, Николай Васильевич, нужно отговеть со мной вместе в Веймаре! — произнес Толстой ровным, слегка повелительным тоном.

В Веймаре они посетили православную церковь. Гоголь исповедовался в своих грехах, прежде всего в гордости и душевной слабости, мешавшей ему твердо следовать заветам отцов церкви.

Зеленые парки Веймара, этого города поэтов, в котором жили Гёте, Шиллер, Виланд, его светлая тишина успокоили Гоголя. Они побывали в доме Шиллера и в летнем домике Гёте.

Возвратившись в Берлин, Гоголь по совету врачей направился в Дрезден к доктору Карусу. Карус долго его расспрашивал, выстукивал и выслушивал, ощупывал и решил, что все дело в печени. А раз печень, естественно надо прежде всего ехать в Карлсбад на тамошние воды. Меланхолия, хандра — о, она тоже от печени!

Гоголь покорно едет в Карлсбад. Там он узнает из писем, пересланных к нему из России, что Александра Осиповна стала губернаторшей, что ее мужа Н. М. Смирнова назначили губернатором в Калугу.

Гоголь сразу же пишет Александре Осиповне поучительное письмо о том, как ей вести себя на новом месте в качестве губернаторши. «Смотрите, чтобы вы всегда были одеты просто, чтобы у вас как можно было поменьше платья!» — поучает он Смирнову. Ему представилась она в скромном черном платьице, хрупкая, встревоженная, с обожанием смотрящая на него своими таинственными черными глазами. «Обратите потом внимание на должность и обязанность вашего мужа, — поучает он Александру Осиповну, — чтобы вы непременно знали, что такое есть губернатор, какие подвиги ему предстоят…»

Ему казалось, что своими наставлениями он сможет способствовать деятельности калужского губернатора, внести в нее те нравственные начала, которые позволят преобразовать все управление в Калужской губернии, сделать ее примером благоденствия и неусыпной заботы. А там, может быть, на пример Калуги обратит внимание и вся Россия? «Молитесь же богу, да воздвигнет в вас дух деятельности, — наставлял он в заключение письма Александру Осиповну, — и в минуту лени или тоски обращайтесь вновь к нему…»

Письмо было немедленно отослано. Опять началось хождение к источнику, питье теплой, пахнущей глауберовой солью воды. Однако прославленные источники Карлсбада не дали облегчения. Озноб и мучительная слабость не проходили. И Гоголь снова решает ехать в поисках исцеления, на этот раз в Грефенбург. Там лечился брат Смирновой Аркадий Осипович Россети у доктора Присница, Доктор Прис-ниц подлинный чудодей! Он изучил свойства воды и повелевает ими! Верность диагноза и находчивость этого доктора, по словам Россети, выше всякой похвалы!

Снова мягко шуршат колеса дилижанса, и исхудалый, грустный пассажир забился в угол сиденья.

Вот он добрался до Праги! Красавица Прага раскинулась на холмах. Вышеград, собор св. Витта, старые крепостные стены и башни, готические костелы, средневековый Карлов мост со статуями над бурной Влтавой, ратуша с чудесными часами, на которых время отмечается поучительной пантомимой жизни и смерти, разыгрываемой фигурками, появляющимися в башенной нише. Узкие улочки с маленькими домиками вокруг собора св. Витта. Казалось, в этих веселых цветных домиках с остроконечными черепичными крышами еще недавно жили средневековые алхимики и астрологи, таинственно кипятившие в пузатых колбах какие-то снадобья в поисках эликсира жизни или превращая ржавые куски железа в золото.

Гоголю полюбилась эта изящная, словно игрушечная столица братского народа, подаренная современности средневековьем. Он с волнением осмотрел величественный собор св. Витта, помещенные в нем резанные из дерева скульптуры распятого Христа, фигуры королей на Карловом мосту, древнейшую в Европе синагогу, похожую на мрачный и сырой склеп…

Оказывается, чехи знали о нем. Его «Тарас Бульба» был переведен еще в 1839 году, а как раз сейчас появились перевод «Носа» и «Старосветских помещиков».

С интересом Гоголь посетил чешский национальный музей, которым заведовал известный поэт и ученый, собиратель памятников чешской культуры и народного творчества Вацлав Ганка. Ганка был поборником сближения с русской культурой и литературой и приветливо встретил русского писателя. Он никак сначала не хотел верить, что перед ним тот самый Гоголь, сочинения которого он с любовью читал. Он даже с сомнением спросил этого исхудавшего, с остро выдающимся носом, грустного господина:

— Так это вы написали «Тараса Бульбу» и «Мертвые души»?

— Ах, оставьте это! Эти произведения доставили мне много печальных минут! — с горечью сказал Гоголь.

— Ваши сочинения, — продолжал торжественно Ганка, — составляют украшение славянских литератур.

— Оставьте, оставьте! — замахал руками Гоголь. — Я еще ничего не сделал! Лишь теперь я подошел к делу своей жизни.

Они долго еще беседовали об общности судеб славянских народов, которым предстоит великое будущее, о необходимости взаимного ознакомления с культурами и литературными сокровищами чешского и русского народов. Ганка прочел Гоголю свои чешские песни и сказания и подробно объяснял достопримечательности собранного им национального музея. Прощаясь, Гоголь записал в его альбоме свое пожелание: «Еще сорок шесть лет ровно для пополнения — 100 лет здравствовать, работать, печатать и издавать во славу славянской земли и с таким же радушием приветствовать всех русских — к нему заезжающих… 5/17 августа 1845 года».

Гоголь познакомился и со своими переводчиками, видными деятелями чешской литературы — известным сатириком К. Гавличком-Боровским и Поспешилом, которые радушно приветствовали своего любимого писателя. Золотая, средневековая Прага, ее узенькие улицы, дома, над входом в которые изображены были рыбы, гроздья винограда, созвездия, натянутые луки, радушие чехов, горьковатое пиво, пенящееся в больших дубовых кружках, — все это отвлекло Гоголя от грустных мыслей, укрепило его дружбу к маленькому, талантливому славянскому народу.

С сожалением расстался он со своими новыми друзьями и поспешил к Присницу в Греффенберг, в чаянии чудесного выздоровления. Еще одна страница в книге его жизни была перевернута. Сколько же их осталось?