Бричка была доверху нагружена изделиями домашней кухни и солидным запасом продуктов для учителя. Василий Афанасьевич еще раз в уме сверил список Сорочинского, потребовавшего за пансион и обучение не только денежной мзды, но и плодов сельского хозяйства: «6 четвертей ржаной муки, 6 пшеничной, гречаной 12 мерок, пшена 6 мерок, гречаных круп 6 мерок, 1 бочонок огурцов, меду 10 фунтов, сала полтора пуда, масла полпуда…» Все уже отправлено на телеге, ничего не забыто.

Проехав деревянный мост через полноводную Ворсклу, экипаж поднялся по Крестовоздвиженской улице и свернул в один из боковых переулков. Здесь находилась квартира учителя и его будущих воспитанников. Когда Никошу освободили от пальто и платков, в которые он был завернут из опасения простуды, то из брички вышел тщедушный некрасивый мальчик. Щеки и тонкий нос покрыты были красными пятнышками, уши плотно завязаны пестрым., платком, придававшим его тощей фигурке комический вид. Вслед за ним с трудом вылез и толстый флегматичный Ивасик.

Квартира, хотя и в небольшом глинобитном домике, оказалась достаточно теплой и удобной. Гавриил Максимович уже поджидал их и уверил Василия Афанасьевича в том, что дети найдут в его лице нежного и заботливого отца. Учитель был солидный, румяный, плотный мужчина с мягкими, плавными жестами и чисто выбритым лицом. Василию Афанасьевичу он внушал полное доверие.

Мальчики остались у Сорочинского, а Василий Афанасьевич, тяжело вздыхая, отправился обратно в Васильевку. Никоша стал понемногу привыкать к новым порядкам. Гавриил Максимович оказался серьезным и дельным педагогом. С утра он уходил на службу и задавал своим воспитанникам уроки, а по приходе проверял сделанное ими и объяснял дальнейшее. Приходилось много сидеть дома за уроками. Гулять тоже было не с кем и негде. Ходить на Ворсклу далеко, да уже становилось и холодно. По улицам бродить одним неинтересно.

Полтава оказалась одноэтажным, живописно раскинувшимся на холмах городком с множеством белых домиков с зелеными ставнями. Около каждого домика имелся свой садик, тротуары были настланы деревянные. С обрыва горы открывался красивый вид на Ворсклу и окрестности. Грамматика, арифметика и катехизис, однако, заслоняли и красивые виды и веселую жизнь улицы. Никоша очень тосковал по родным и часто, делая уроки, задумывался, становился рассеянным и допускал грубые ошибки. Гавриил Максимович сердился, поправлял, ворча недовольным басом: «Мовчок — розбив батько горшок, а як маты два, то нихто незна!»

По прошествии двух недель Сорочинский отписал в Васильевну:

«Милостивый государь Василий Афанасьевич!

Провизию я получил. Гречаную муку отправляю обратно, потому что пополам с ячною, она для нас не годится. Масло получил исправно. Сала вместо 1 п. 16 ф! — 1 п. 7 фунтов. Покорнейше вас прошу приказать отпускать повернее провизию.

Николаша ваш здоров и прилежен. Я и по сие время не решился еще насчет квартиры. Ищу повыгоднее. Николашу вашего я хочу иметь в гимназии волонтером, то есть на некоторые предметы не досылать для того, чтобы он не потерял много времени. Извините, что я мало с вами знаком, а то мог бы уверить вас, что сын ваш в объятиях дружбы. Просил вас и теперь прошу, будьте покойны, в противном случае вы лишаете меня всей охоты трудиться.

Имею честь быть вашим покорнейшим слугою.

Гавриил Сорочинский».

«Объятия дружбы» помогли. Через несколько недель братьев Гоголей-Яновских приняли, правда, не в гимназию, а в первый класс поветового училища.

С гордостью явился Никоша на первый урок. Учитель закона божьего протоиерей отец Георгий в лиловой шелковой рясе и с большим нагрудным крестом скучно и долго объяснял из катехизиса заповеди данного богом Моисею. Никоша никак не мог понять заповеди: «Не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ничего, что у ближнего твоего». Зачем желать жены ближнего? И при чем тут скот? Как-то он спросил об этом батюшку, но тот рассердился и поставил в журнале длинную и толстую единицу.

Не лучше обстояло дело и с уроками русского языка. Анастасий Анастасьевич Савинский проходил «российскую грамматику» по учебнику и читал мальчикам из книги «О должностях человека и гражданина». Книга эта написана была скучным, тяжелым языком, и мальчики, ничего в ней не понимая, начинали шалить и возиться. Савинский же оказался большим любителем тишины и хорошего поведения и терпеть не мог бойких и беспокойных мальчиков. Поэтому он выходил из себя и ставил виновных и невиновных перед собой на колени, так что половина класса стояла на коленях, а другая пускала стрелки, играла в перышки, ожидая своей очереди.

Особенный трепет внушал ученикам учитель латинского языка, один кашель которого при его появлении в сенях уже приводил в ужас весь класс. На кафедре у него всегда лежали два пучка розог. Виновный в незнании склонения или спряжения, заикаясь, бормотал: «panis, panem, panis…» — и в то же время спускал штаны, чтобы подвергнуться неминуемому возмездию.

Учение шло поэтому не блестяще, и хотя в разделе школьной ведомости в графе «Поведение» писалось про Николая Гоголя-Яновского, «порядочен», однако в других графах оценки были весьма умеренными. После года обучения в поветовом училище Никоша сообщал родителям, стремясь как можно меньше их огорчить:

«Дражайшие родители Папинька и Маминька!

Я весьма рад, что узнал о благополучном здравии вашем. Я поставил для себя первым долгом и первым удовольствием молить бога о сохранении бесценного для меня здравия вашего. Вакации быстро приближаются. Я не успел еще окончить всего, следовательно нужно заняться вакациями, чтобы поспеть с честью во второй класс. Учитель математики мне необходим.

Если будете в Полтаву сами скоро, то я уверен, что все устроите для моей пользы.

Целую бесценные ручки ваши, имею честь быть с сыновным моим к вам высокопочитанием ваш послушный сын

Николай Гоголь-Яновский»

Гоголю не суждено было перейти во второй класс. Умер Иван. Болел он недолго. Лежал красный, опухший, с трудом выговаривая слова. Никошу не пускали к нему в комнату. Приходили доктора, они долго осматривали больного, прописывали какие-то микстуры и быстро уходили, получив вознаграждение за визит. Приехал расстроенный Василий Афанасьевич. Но ничего не помогало. Огненный жар не спадал, и Иван умер. Никоша увидел его уже в гробу: похудевшего, желтого, как из воска, со сложенными на груди беспомощными руками и спокойным, как бы задумавшимся лицом. Он вскрикнул от тоски и ужаса и упал на пол. Как похоронили Ивана, он не помнил, придя в себя лишь в Васильевке, когда мать гладила его волосы и лицо своими нежными пальцами.

Перед глазами Никоши все время стояло лицо мертвого Вани. Никоша не захотел возвращаться в Полтаву и остался дома.

Так кончилось детство. Начиналась юность.