Во время учения в гимназии Гоголь увлёкся театром. В жизни подростка появились театральные костюмы и театральная игра… Кроме театра, увлечения чтением и живописью в гимназии стали приходить Гоголю мысли о грядущем поприще. Хотя поприще поприщем, а молодому человеку хочется не только что-то собою представлять, но и самым наилучшим образом — выглядеть.

"Позволь ещё тебя попросить об одном деле: нельзя ли заказать у вас в Петербурге портному самому лучшему фрак для меня? Узнай, что стоит пошитье самое отличное фрака по последней моде. Мне хочется ужасно как, чтобы к последним числам или к первому ноября я уже получил фрак готовый. Напиши, пожалуйста, какие модные материи у вас на жилеты, на панталоны. Какой-то у вас модный цвет на фраки? Мне очень бы хотелось сделать себе синий с металлическими пуговицами; а чёрных фраков у меня много, и они мне так надоели, что смотреть на них не хочется”, — писал Гоголь в 1827 году (Г.И. Высоцкому, 26 июня, из Нежина в Петербург).

Один бытовой пример, но он знаменует начало пристального интереса Гоголя к одежде разного рода, стремление наделять её самыми разнообразными свойствами и теми функциями, которые, кажется, ей и не свойственны. Почему одежда занимает столь важное место в его творчестве?

Сама фамилия писателя, который сказал об одном из своих героев, что тот любил пройтись гоголем, — ведь это не что иное как роман с некоей лучшей частью самого себя, той частью, по которой, как по одёжке, — принимают.

В «Толковом словаре живого великорусского языка» современника Гоголя — Владимира Даля читаем: "Гоголь м. как название толстоголовых плоских и круглых уток”. Второе значение слова гоголь — "щёголь, франт, волокита. Он гоголем ходит, хватом, франтом, самодовольно подняв голову”. И тут же иносказательное значение слова утка: "Утка, франц. лживая газетная статья, обман, колокола льют”. Поразительно, в словарной статье как будто дано короткое описание ещё одного героя писателя… Хлестакова.

Однако Гоголь и сам любил пройтись гоголем не только по улице, подобно молодому художнику в «Портрете». Вот одно из свидетельств такого рода. "Окончив курс наук, Гоголь прежде всех товарищей своих, кажется, оделся в партикулярное платье. Как теперь вижу его, в светло-коричневом сюртуке, которого полы подбиты были какою-то красною материей в больших клетках. Такая подкладка почиталась тогда nec plus ultra молодого щегольства, и Гоголь, идучи по гимназии, беспрестанно обеими руками, как будто ненарочно, раскидывал полы сюртука, чтобы показать подкладку”.

Да и, как сейчас говорят, "по жизни” Николай Васильевич был таким, в его характере было заложено неиссякаемое желание произвести впечатление, блеснуть всеми своими достоинствами или хотя бы вообразить желанные достоинства и бесценное признание, прихвастнуть желанным, как вполне имеющим быть.

Начав серьёзно работать со словом, увидев его реальную власть, Гоголь, говоря языком Фрейда, сублимировал своё естественное желание нравиться, производить впечатление, блеснуть всеми своими достоинствами, пройтись перед восхищёнными взглядами безукоризненным щёголем и франтом. Отныне эти свойства питают его творчество: создают неповторимый драгоценный рисунок художественной ткани прозы.

Время напомнить ещё об одной особенности творчества. "Первые две недели я делаю фильм, а потом фильм делает меня”, — говорил Федерико Феллини. Гоголя его работы продолжали "делать” на протяжении многих последующих после публикации лет.

"Костюмная тема”, зародившись в «Сорочинской ярмарке», прошла по всему творчеству писателя и достигла своего апофеоза в бессмертной «Шинели».

Первым самостоятельным магическим предметом одежды в «Сорочинской ярмарке» стала красная свитка, которая вначале принадлежала чёрту. (Свиткой называлась верхняя длинная распашная одежда из домотканого сукна.)

История красной свитки подаётся писателем как предание, в которое герои повести, приехавшие на ярмарку, со страхом верят, словно в некую идеологию. Вот это предание.

"Выгнанный за какую-то вину из пекла чёрт пропил в шинке всё, что имел с собою; пришлось ему заложить красную свитку. Заложил и сказал, что вернётся за ней через год. Шинкарь рассмотрел хорошенько свитку: «сукно такое, что и в Миргороде не достанешь! а красный цвет горит, как огонь, так что не нагляделся бы!» Взял да продал проезжему пану заложенную вещь, а о сроке и позабыл было совсем. Раз, под вечерок, приходит какой-то человек: отдавай свитку мою! Тот — в ноги, признался во всём... Только свитки нельзя уже было воротить. Пана обокрал на дороге какой-то цыган и продал свитку перекупке; та привезла её снова на Сорочинскую ярмарку, но с тех пор уже никто ничего не стал покупать у ней. Перекупка дивилась, дивилась и, наконец, смекнула: верно, виною всему красная свитка. Недаром, надевая её, чувствовала, что её всё давит что-то. Не думая, не гадая долго, бросила в огонь — не горит бесовская одежда! «Э, да это чёртов подарок!» Перекупка умудрилась и подсунула в воз одному мужику, вывезшему продавать масло. Дурень и обрадовался; только масла никто и спрашивать не хочет. «Эх, недобрые руки подкинули свитку!» Схватил топор и изрубил её в куски; глядь — и лезет один кусок к другому, и опять целая свитка. Перекрестившись, хватил топором в другой раз, куски разбросал по всему месту и уехал. Только с тех пор каждый год, и как раз во время ярмарки, чёрт с свиною личиною ходит по всей площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки. Теперь, говорят, одного только левого рукава недостаёт ему”.

Сюжетная пружина «Сорочинской ярмарки» строится на переплетении событий фантастических и реальных. Приехавшему на ярмарку парню понравилась дочь Черевика Параска. Но не так-то просто добиться её руки.

Тут начинается подмешивание к ярмарочной реальности фольклорной "чертовщины”. В итоге — Черевик, главный герой повести, втягивается в череду таких событий, которые склоняют его выдать свою Параску замуж за парня.

Замечено, что с этой ранней повестью молодого Гоголя перекликается великое произведение зрелого писателя — «Шинель». Неспроста тут общая "обувная” фамилия главных героев — Черевик и Башмачкин. А зовут Черевика — Солопий. Что это за имя? Не созвучно ли оно слову салоп? Салоп — это, согласно словарю, широкое женское пальто с пелериной, с прорезями для рук или с короткими рукавами.

Однако от публикации «Сорочинской ярмарки» до выхода в свет «Шинели» пройдёт более десяти лет, за это время Гоголем будут написаны практически все его художественные произведения. И почти в каждом тема костюма будет играть одну из заметных, а часто и ключевых ролей. И если расположить все основные "костюмные” вещи Гоголя в хронологическом порядке — буквально в каждом произведении можно обнаружить не только перекличку с будущим знаменитым шедевром, но и, что особенно важно, растущее мастерство писателя.

Мир Гоголя был маркирован заданными условностями «Вечеров на хуторе», и в частности — «Сорочинской ярмарки». И стал сбывающейся и развивающейся реальностью того, что ещё недавно было экзотическим, нереальным и даже невозможным.

Посмотрим на фольклорную героиню повести — красную свитку. Вещь, принадлежащая чёрту, согласно славянской мифологии, в огне не горит и в воде не тонет. Она неуничтожима, и от неё невозможно отделаться. Этот чёрт, согласно той же мифологии, имеет разновидность змея-любака, который может прикинуться лентой или бусами, лежащими на дороге; если девушка их возьмёт, чёрт получает к ней доступ и мучит её, пока не убьёт или не изведёт. Скоропалительная свадьба дочери Солопия Черевика свершилась тоже с участием нечистой силы. Богобоязненный Гоголь сделался как бы зависим от подобранных им образов. Избавиться от этой зависимости можно было лишь силой творчества.

«Сорочинская ярмарка» первая, если можно так выразиться, подарила писателю не только костюмную линию, но ещё и тему чёрта, чертовщины и (поскольку Гоголь был истинный христианин) обязанность собственной борьбы с нечистым.

Вольно или невольно писатель продолжает оправдывать фантастическую реальность своих образов — новыми средствами и в новых произведениях — на протяжении всей жизни. Новыми произведениями почти через десять лет станут петербургские повести и «Мёртвые души», новая проза "нового” Гоголя.

В «Шинели» коренным образом изменится лишь трактовка "образа” предмета одежды. Красная свитка в «Сорочинской ярмарке» хоть и способствует в конечном смысле благому делу — свадьбе молодых героев, но всё-таки — одежда бесовская. «Шинелью» помудревший писатель как будто исправлял "грех” молодости: тут предмет не только принадлежит Башмачкину, но становится его телесным и душевным прибежищем, одушевляется…

Важно и то, что «Сорочинская ярмарка» оставалась Гоголю дорога. Писатель включал её в последующие переиздания, оставляя без изменений. Тема одежды стала как будто талисманом Гоголя. И в нём подспудно продолжали собираться, множиться как бы варианты этой темы, а также оправдания, само­оправдания и перевоссоздания первого — принёсшего известность и славу! — литературного опыта.

Известна восточная притча. Мудрец начертил прямую линию и спросил учеников:

— Как сделать эту линию короче, не прикасаясь к ней?

Один из учеников подошёл и начертил рядом с этой линией другую прямую линию, но более длинную. Примерно в такую "игру” и начал играть Гоголь… в первую очередь с самим собой.

Мистическая нота, взятая по отношению к одежде в «Сорочинской ярмарке» как будто лишь для занимательности сюжета, ярко возникает в другом произведении молодого Гоголя — «Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка».

Тётушка задумала женить своего племянника. И вот "снилось ему, что жена вовсе не человек, а какая-то шерстяная материя; что он в Могилёве приходит в лавку к купцу. «Какой прикажете материи? — говорит купец. — Вы возьмите жены, это самая модная материя! Очень добротная! Из неё все теперь шьют себе сюртуки». Купец меряет и режет жену. Иван Фёдорович берёт отрез под мышку, идёт к портному. «Нет, — говорит тот, — это дурная материя! Из неё никто не шьёт себе сюртука…»”

Замечательно: превращения у Гоголя происходят как в ту, так и в другую сторону, то есть то материя превращается в жену, то жена превращается в материю! Кроме того, здесь грядущий предмет одежды, какой бы он ни был, продвигается от фольклорной красной свитки ближе к реальности — внедряется в сон героя и одушевляется во сне.

На другой день Иван Фёдорович кинулся к снотолковательной книге, но там ничего не было похожего.

Однако настоящее развитие темы одушевления одежды только начинается. Своеобразный поворот этой темы вдруг обнаруживается в знаменитых «Старосветских помещиках».
Кроме всевозможных достоинств, коими восторгались многие критики, повесть замечательна ещё и тем, что в ней, в противоположность робкому Ивану Фёдоровичу Шпоньке, есть решительный в любовном деле герой, который "женился тридцати лет, когда был молодцом и носил шитый камзол; он даже увёз довольно ловко Пульхерию Ивановну, которую родственники не хотели отдать за него”.

В этом произведении есть пронзительная подробность: заботливая Пульхерия Ивановна Товстогуб, собираясь туда, откуда уже не возвращаются, наказывала мужу: "Атласного платья, что с малиновыми полосками, не надевайте на меня: мёртвой уже не нужно платье. На что оно ей? А вам оно пригодится: из него сошьёте себе парадный халат на случай, когда приедут гости, то чтобы можно было вам прилично показаться и принять их”.

Это атласное платье с малиновыми полосками адресуется женою несчастному Афанасию Ивановичу как возможность пригодиться ему и после своего ухода, как бы продлить своё существование в будущем халате, в котором муж будет принимать гостей… В каком-то смысле этот наказ звучит и как завещание, которое вроде бы и необходимо исполнить, и… как будто невозможно в пределах данной истории.

Для его выполнения нужна совсем другая история…

Этой историей может стать история о новой шинели Акакия Акакиевича Башмачкина.

Образные средства раннего Гоголя, кажется, самые незамысловатые. Например, очень любил молодой Гоголь применять к описанию одежды гиперболы; особенно повезло в этом смысле шароварам. Сравнивая худого и длинного Ивана Ивановича и невысокого, но толстого Ивана Никифоровича в первой же главе «Повести о том, как поссорились Иван Иванович и Иван Никифорович», мы видим, например, такую параллель: "Иван Иванович несколько боязливого характера. У Ивана Никифоровича, напротив того, шаровары в таких широких складках, что если бы раздуть их, то в них можно бы поместить весь двор с амбарами и строением”. Однако и эти шаровары ещё что по сравнению с другими, из «Тараса Бульбы», — "шаровары шириною в Чёрное море, с тысячью складок и со сборами”! А размер одежды камердинера Ивана Никифоровича из «Повести о том, как поссорились Иван Иванович и Иван Никифорович» и вовсе поразителен: слуга был — "в безграничном сюртуке”!

Что, этот "безграничный сюртук” только лишь феномен языка? Мог ли возникнуть этот единственный в своём роде феномен без удивительного миросозерцания писателя? Ведь то, что написано, было когда-то схвачено, подмечено зорким быстрым взглядом.

Там, где отсутствует размерная гипербола, но всё-таки требуется как-то особенно выделить наряд героя, выступает откровенное авторское любование, восхваление предмета одежды. Нарочно откройте и перечитайте ещё раз начало «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

"Славная бекеша у Ивана Ивановича! (Бекеша — польск. — мужская верхняя, как правило, зимняя одежда с меховой отделкой на рукавах, подоле, карманах). Отличнейшая! А какие смушки! (Смушки — мерлушки, шкурки ягнёнка. — Прим. Гоголя). Фу ты, пропасть, какие смушки! Сизые с морозом! Я ставлю бог знает что, если у кого-либо найдутся такие! Взгляните, ради бога, на них, — особенно если он станет с кем-нибудь говорить, — взгляните сбоку: что это за объедение! Описать нельзя: бархат! Серебро! Огонь! Господи Боже мой! Николай Чудотворец, угодник божий! отчего же у меня нет такой бекеши? Он сшил её тогда ещё, когда Агафия Федосеевна не ездила в Киев. Вы знаете Агафию Федосеевну? Та самая, что откусила ухо у заседателя”.

Конечно, ухо заседателя тут вроде бы ни при чём, но и без него, однако ж, видимо, нельзя.

Кроме восхитительных описаний в этой «Повести…» припасён ещё сюрприз. В начале второй главы Иван Иванович, удовлетворённо обозрев свои собственные владения, изумился: какой он хозяин! И тут же сказал себе: "Хотел бы я знать, чего нет у меня?”

"Задавши себе такой глубокомысленный вопрос, Иван Иванович задумался, а между тем глаза его отыскали новые предметы, перешагнули через забор в двор Ивана Никифоровича”.

То есть совершенно логично: у меня нет, вероятно, того, что есть у соседа. А там как раз было что посмотреть:

"Тощая баба выносила по порядку залежалое платье и развешивала его на протянутой верёвке проветрить”. Тут следует живописная череда всяческой одежды; для проветривания появляется даже шпага Ивана Никифоровича… "Всё, мешаясь вместе, составляло для Ивана Ивановича очень занимательное зрелище”.

И вдруг Гоголь завершает весь этот многоцветный водопад описаний удивительным уподоблением. Неожиданная игра солнечных лучей на разноцветной одежде и шпажном шпице сделала это зрелище "чем-то необыкновенным, похожим на тот вертеп, который развозят по хуторам кочующие пройдохи”.

Стоп-стоп-стоп, а что же такое этот вертеп? Согласно Владимиру Далю, "вертеп — зрелище в лицах, устроенное в малом виде, в ящике, с которым ходят о святках, представляя события и обстоятельства рождения Христа”. Если невероятные свойства одежды начинались с бесовской красной свитки, то тут неожиданно освящаются главным символом христианства.

Однако при чём здесь кукольное представление, посвящённое Рождеству Христову? Чем оправдана такая ассоциация: бытовое зрелище выносимой для проветривания одежды Ивана Никифоровича превращается в зрелище, хотя и балаганное, но всё-таки религиозного характера?

Далее, как мы знаем, из этого "вертепа” всяческой одежды Ивана Никифоровича вдруг показывается предмет раздора: ружьё… Вот чего нет у Ивана Ивановича!

Что, однако же, следует из этого занимательного, но в итоге грустного рассказа о двух помещиках, двух приятелях и соседях, рассорившихся, в сущности, из-за пустяка? Какое новое слово здесь именно о костюме сказал Гоголь? То, что гардероб человека является, во-первых, "чем-то необыкновенным, похожим на тот вертеп, который развозят по хуторам кочующие пройдохи”? А также и то, что одежда театрализует действительность, делает людей вольными и невольными участниками ярмарочных представлений в лицах, "устроенных в малом виде”, что жизнь-игра обставляется антуражем святок и подражания событиям и обстоятельствам рождения Христа? А режиссёры этой магической кукольной святости — "кочующие пройдохи”…

Это совершенно новая нота в трактовании роли костюма. В «Шинели» она разовьётся в христианский подтекст.

Мистическая повесть Гоголя действительно полна загадок. Замечен, к примеру, такой удивительный факт, что повесть названа не именем главного её страдальца Башмачкина, а именем предмета его верхней одежды, шинели. Поэтому вполне можно принять к сведению предположение некоторых исследователей, что щинель — не только предмет одежды, но и — "лествица” (лестница) которую Гоголь возвёл на небо… Тем более что и доказательная база в наличии: Гоголь был знаком с «Лествицей» преподобного Иоанна Синайского, делал из неё выписки под заглавием «Из книги: "Лествица, восходящая на небо”» и, несомненно, по «Лествице» знал житие святого Акакия.

Познакомимся с высказыванием восточного мудреца. Джалаладдин Руми, персидский поэт, о слове сказал так: "Слово — одежда. Смысл — скрывающаяся под ней тайна”. Попробуем на свой лад раскрыть её и приведём слова Лао-Цзы (в переводе Льва Толстого) «О пользе несуществующего»:

Если продолжить ряд сравнений, то по отношению к одежде будет примерно так:

В нашем случае внутри искусно скроенной и сшитой ткани, то бишь шинели, — Акакий Акакиевич. А кто он такой?

Жертва социальной несправедливости или молчаливый и покорный праведник — почти как его тёзка, святой Акакий? И что означает финал: протест и бунт или закономерная гибель праведника, обольщённого идеей новой шинели? Ибо сказано: "Не собирайте себе сокровищ на земле”. И далее: "И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, не гораздо ли больше вас, маловеры!” (Евангелие от Матфея, гл. 6).

Обретение шинели оказалось для героя столь серьёзным предприятием, что растянулось почти на год и потребовало аскетического служения идее в виде тщательной экономии. И, наконец: "купили (вдвоём с Петровичем) сукна очень хорошего — и не мудрено, потому что об этом думали ещё за полгода прежде и редкий месяц не заходили в лавки применяться к ценам; зато сам Петрович сказал, что лучше сукна не бывает”. То есть сбылся кошмарный сон Ивана Фёдоровича Шпоньки… ан уже и не кошмарный, а — желанный.

Если у Ивана Фёдоровича превращение жены в "материю” происходило в его удивительном сне, где купец советует взять "жены” как самой модной материи, и Иван Фёдорович берёт, а портной, напротив, говорит, что жена на сюртук не годится, — то в «Шинели» все эти неиспользованные (оттого, что во сне) возможности как бы — реализуются… Здесь магия одежды у Гоголя проявляется не только через особенного героя, но и через отношение самого писателя к одежде как к предмету мистическому, в том потустороннем смысле, который ясно прописан и просвечивает, что называется, через саму ткань повествования. Это фольклорный, языческий взгляд на вещь, как будто она — одушевлённый предмет, обладающий колдовской способностью охраны, оберега.

У Гоголя на всю жизнь остался детский взгляд на одежду как на чудо. Это его отношение осталось, видимо, от гимназических его опытов игры в костюмированных спектаклях, когда он надевал платье госпожи Простаковой и… становился госпожой Простаковой. То есть — что в прямом смысле делает костюм? Преображает.

Удивительная обновка преобразила Башмачкина до такой степени, что, отправившись вечером в гости на званый чай, он "даже побежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою, которая, как молния, прошла мимо и у которой всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения”. Да это и впрямь — уже совсем другой Башмачкин!

Завязки и развязки жизненных драм гоголевских героев часто происходят именно вокруг одевания-раздевания. Иван Фёдорович из рассказа об «Иване Фёдоровиче Шпоньке и его тётушке» и Иван Кузьмич из «Женитьбы» ассоциируют брак с одеванием. И если для Ивана Фёдоровича — это сон, ночной кошмар, то Иван Кузьмич ловко из этой ситуации выпрыгивает… в окно. Однако не всегда героям Гоголя удаётся покинуть доставшуюся им личину и выпорхнуть из неё, как лёгкая бабочка выпархивает из личинки. Атласное платье с малиновыми полосками, оставляемое женою несчастному Афанасию Ивановичу, так и не воплощается в нарядный халат. Расставание Акакия Акакиевича с шинелью равносильно расставанию с жизнью…

"Исчезло и скрылось существо, никем не защищённое, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимания и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть её в микроскоп; существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошедшее в могилу, но для которого всё же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, оживившей на миг бедную жизнь, и на которое так же потом нестерпимо обрушилось несчастье, как обрушивалось на царей и повелителей мира…” («Шинель»).

"Светлый гость в виде шинели” — ещё одна грань нашей метафизической шинели, ещё одна её маска, ни больше ни меньше. Этим "светлым гостем” Гоголь словно бы хочет прикрыть своего героя. Дескать, шинель-то вовсе даже и не совсем одежда, а нечто небесное, горнее. Вот тут-то между старым и уже невозможным "капотом” и новой шинелью и возникает это живое, ранимое и вечно колеблющееся — нечто. И к старому возврата нет, и новое невозможно. И это уже трагедия в самом высоком смысле этого слова.

В итоге шинель, которую герой своими трудами и жизнью выстрадал, преодолевает языческое притяжение и обретает статус глобального укрытия человека, в каком-то случае — божественного покрова, небесного сокровища, сберегающего его жизненное содержание.

Похоронами Акакия Акакиевича повесть не окончилась. Однако глубинная идея, которую не выищешь ни в какой снотолковательной книге, тот мелькнувший "светлый гость в виде шинели”, озарил не только существование Башмачкина, но всё творчество Гоголя.