По субботам он устраивал у себя приемы.

Гоголь вошел в гостиную Одоевского, когда там уже собралось множество народа. Здесь задавала тон хозяйка дома, и вокруг нее собирался круг светских людей, считавших чудачеством хозяина присутствие на его вечерах ученых и литераторов, столь далеких от светского общества. Подлинная жизнь царила в кабинете, отделенном от гостиной небольшим коридором.

Неловко поклонившись хозяйке дома, Гоголь торопливо достиг кабинета. Тесная комната, загроможденная столами, на которых стояли стеклянные реторты, склянки с какой-то жидкостью, черепа, заспиртованные лягушки, остроконечные колбы, напоминала кабинет средневекового алхимика. Стены были до потолка заставлены полками с книгами и фолиантами, переплетенными в пергамент. В углу громоздилось какое-то деревянное чудище со струнами и медными трубами — изобретаемый князем музыкальный инструмент — оркестрион.

Владимир Федорович наряду с литературой занимался химией, физикой и даже алхимией. Возможно, это его имел в виду Грибоедов, упомянув в «Горе от ума» о «князе Федоре»: «он химик, он ботаник». Владимир Федорович стремился открыть возможность «вечного движения» и химическое превращение железа в золото.

Более плодотворна была музыкальная деятельность князя, устраивавшего музыкальные вечера и много писавшего о музыке. Он являлся пропагандистом и знатоком Баха и Бетховена, способствовал известности Глинки и Даргомыжского.

Хозяина кабинета Гоголь застал беседующим с собирателем русских песен и сказок Сахаровым. Они вдвоем представляли забавное и необычное зрелище.

Сам князь, бледный, сгорбленный, одет был наподобие алхимика — в черной шапочке с длинным рогом и в какой-то длинной мантии, напоминавшей не то слишком обширный сюртук, не то плащ. Его собеседник в гороховом купеческом сюртуке, стриженный в скобку, походил на сидельца из бакалейной лавки.

Гоголь сразу же заинтересовался их разговором о славянской мифологии. Сахаров доказывал, что славяне имели не менее разработанную систему мифологии, чем древние греки и римляне. Он перечислил славянских божеств: Перун, Велес, Стрибог, Зимцерла, Лада — и напоминал связанные с ними мифы. Одоевский пробовал осторожно умерить его фантазию, указывая, что некоторые из этих божеств были придуманы учеными лишь в XVIII веке.

В другом углу посетители толпились около Иакинфа Бичурина, который прожил много лет в Китае и изучил китайский язык, обычаи и нравы. Отец Иакинф, сняв свою рясу и оставшись в подряснике, напоминавшем длинный семинарский сюртук, превозносил до небес китайскую науку, медицину, живопись, трудолюбие народа, древность культуры. Он так проникся всем китайским, что даже своей наружностью стал походить на китайца.

Поздоровавшись с князем, Гоголь присел на диван рядом с Иваном Ивановичем Панаевым, модно, с иголочки одетым, и худым сутулым Белинским в простом поношенном сюртуке. Неподалеку на стуле сидела красавица Авдотья Яковлевна Панаева, черноволосая, с румянцем на смуглом лице и белоснежными зубами.

Гоголь видел Белинского в Москве лишь мельком и рад был завязать знакомство с молодым талантливым критиком. Его статьи, его отклик на «Ревизора» свидетельствовали о глубоком внимании к произведениям Гоголя. Правда, находясь за границей, Гоголь почти не читал русских журналов и многое из того, что писал Белинский, знал лишь из вторых рук, понаслышке.

Услыхав, что Белинский приехал в Петербург почти одновременно с ним, Гоголь спросил:

— Как вам понравился Петербург? Вы ведь впервые здесь и могли особенно наглядно почувствовать различие с Москвой.

— Питер — город знатный! Нева — река пребольшущая, а петербургские литераторы — прекраснейшие люди после чиновников и господ офицеров, — смеясь, ответил Белинский. — Невский проспект — чудо, так что перенес бы его, да Неву, да несколько человек в Москву!

— Кого бы вы перенесли? — спросил Гоголь.

— Вас, нашего хозяина и Панаева вместе с Авдотьей Яковлевной!

— Ну, я не жилец и в Москве! Уеду в Италию, там солнце греет, а здесь я нос отморозил! — отшутился Гоголь. — А как вам нравится наш хозяин?

— Он добрый и простой человек, — серьезно заметил Белинский, — но повытерся светом и жизнью и потому бесцветен, как изношенный платок! Только вы об этом никому ни гугу!

— Вы, наверное, и. обо мне то же скажете? — рассмеялся Гоголь.

— Нет, — решительно возразил Белинский т даже приподнялся на диване. — Вы поэт мировой, вы поэт действительности. Я возвышаюсь духом и предаюсь глубокой и важной думе, читая «Тараса Бульбу». А читая курьезную «Повесть о том, как поссорился…», смеюсь и хохочу. Отчего это? От сущности действительности, воссозданной в том и другом. Оттого, что первое изображает утверждение жизни, а другое ее отрицание!

Гоголь задумался. Слова Белинского поразили его своей глубиной, проникновением в самую сущность того, что он хотел сказать своими произведениями.

— Я сейчас заканчиваю большую статью, — продолжал Белинский. — В ней подробно разбираю вашего «Ревизора». В нем тоже идея отрицания, изображение пустоты, наполненной деятельностью мелких страстей и мелкого эгоизма. Я и даю подробный разбор этого превосходного произведения искусства. Он будет напечатан в книжке «Отечественных записок», которая скоро выйдет.

Белинский привлекал к себе своей искренностью и простотой. Его бледное лицо оживлялось, когда он начинал говорить, и внушало доверие. Он спросил Гоголя о его работе, о его новых произведениях, его поэме. И, обычно скрытный и сдержанный с малознакомыми людьми, Гоголь вдруг открылся, поведал о своем заветном труде.

— Я начал было писать, — отвечал Гоголь, — не определивши себе обстоятельного плана, не давши себе отчета, что такое именно должен быть сам герой. Я думал просто, что смешной проект, исполнением которого занят Чичиков, наведет меня сам на разнообразные лица и характеры. Что родившаяся во мне самом охота смеяться создаст сама собою множество смешных явлений, которые я намерен был перемешать с трогательными. Но на всяком шагу я был останавливаем вопросами: зачем? К чему это? Что должен сказать собою такой-то характер? Что должно собою выразить такое-то явление?

Белинский понимающе слушал.

— Ваш замысел, ваш юмор, — наконец раздумчиво произнес он, — доступен только глубокому и сильно развитому духу. У нас всякий писака так и таращится рисовать бешеные страсти и сильные характеры, списывая их, разумеется, с себя и своих знакомых!

— Чем более я обдумывал мое сочинение, — продолжал Гоголь, — тем более видел, что не случайно следует мне взять характеры, какие попадутся, но из-брать одни те, на которых заметней и глубже отпечатлелись истинно, русские, коренные свойства наши,

Белинский слушал с огромным вниманием, изредка отбрасывая со лба прядь белокурых волос.

Разговор неожиданно прервался, так как хозяин попросил всех перейти в столовую ужинать.

— Я угощу вас, господа, удивительными сосисками, приготовленными совершенно особым способом! — с таинственным видом предупредил Одоевский.

За столом уже сидел в кресле дедушка Крылов. На нем был коричневый поношенный фрак, белый платок и сапоги с кисточками, облегавшие его тучные ноги. Он опирался руками в колени и даже не поворачивал своей тяжелой и величавой головы.

Среди гостей были известный эпиграмматист, друг Пушкина Соболевский и несколько чиновных, но малодаровитых литераторов.

Все с любопытством ожидали обещанных сосисок.

Ужин открылся именно этими сосисками. Гости разрезали их, рассматривали со вниманием, предвкушая изысканный вкус. Однако, взяв сосиску в рот и разжевав ее, все неподвижно замирали, полуоткрыв рты. Сосиски — увы! — пахли салом, стиральным мылом, опилками и еще какими-то странными химическими запахами. Всем захотелось их выплюнуть, Крылов сердито отставил тарелку в сторону. Соболевский без церемоний выплюнул сосиску и, торжественно протягивая тарелку, громко обратился к хозяину дома:

— Одоевский! Пожертвуй это блюдо в приюты, находящиеся под начальством княгини.

Смущенный Одоевский что-то пробормотал и сконфуженно замолк.

Этот комический эпизод был скоро забыт. Завязался оживленный разговор. Оправившийся от смущения хозяин стал рассказывать о животном магнетизме и месмеризме, уверяя, что знание этих таинственных сил приоткроет мистический мир духов.

После ужина гости стали расходиться, и Гоголь, попрощавшись с хозяевами, ушел вместе с Белинским и Панаевыми, у которых тогда жил Белинский. Дорогой они посмеивались над злополучными сосисками и месмеризмом, и Гоголь смешно изображал смущение князя и лица гостей, не решавшихся выплюнуть алхимические сосиски. Полные взаимной симпатии, они расстались на Невском проспекте…

Аксаковы закончили свои дела и вместе с Гоголем и его сестрами 17 декабря выехали в Москву.

После отъезда Гоголя Белинский в письме к Константину Аксакову сообщал: «Поклонись от меня Гоголю и скажи ему, что я так люблю его, и как поэта и как человека, что те немногие минуты, в которые я встречался с ним в Питере, были для меня отрадою и отдыхом. В самом деле, мне даже не хотелось и говорить с ним, но его присутствие давало полноту моей душе, и в ту субботу, как я не увидел его у Одоевского, мне было душно среди этих лиц и пустынно среди множества».