Он поселился в излюбленной им части города на Офицерской улице, между Вознесенским проспектом и Екатерининским каналом. Здесь проживали мелкие чиновники, ремесленники, торговцы и прочий разночинный люд столицы. Осенние ветры вызвали наводнение: улицы и дворы домов по Мещанской и каналу были наполнены водой. Приходилось пробираться домой с превеликим трудом.

Однажды он встретил на Вознесенском проспекте Пушкина, столь же легкого, стремительного, благожелательного, как раньше. Тот также возвратился из Царского Села и поселился неподалеку. Гоголь затащил его к себе «на чердак», как называл свою скромную квартирку под самой крышей. Шутя и робея, предложил он Пушкину издать вместе с ним и князем Одоевским альманах «Тройчатку», в котором чердак предоставлялся бы Рудому Паньку, гостиная — Гомозейке-Одоевскому, а подвал — Белкину-Пушкину. Пушкин посмеялся на это предложение и обещал подумать о нем. Это была радостная встреча, но она слишком скоро закончилась, и к вечеру на чердаке Рудого Панька все снова стало скучно и темно.

Наконец вышли из печати «Вечера», и Гоголь с гордостью разослал их друзьям. «Насилу мог я управиться с своею книгою и теперь только получил экземпляры для отправления вам, — сообщал он Жуковскому в письме от 10 сентября 1831 года. — Один собственно для вас, другой для Пушкина, третий, с сентиментальной надписью, для Россети, а остальные тем, кому вы по усмотрению своему определите. Сколько хлопот наделала мне эта книга. Три дня я толкался беспрестанно из типографии в Цензурный комитет, из Цензурного комитета в типографию и, наконец, теперь только перевел дух».

Поздравляя свою «бесценную и несравненную маменьку» с днем ангела, Гоголь также посылал ей книжку «Вечеров» и добавлял: «Она есть плод отдохновения и досужих часов от трудов моих. Она понравилась здесь всем…» В этих словах сказалась и гордость и желание показать матери, что занятия литературой для него дело несерьезное. Он ведь теперь стал заправским педагогом. Благодаря хлопотам Жуковского и Плетнева он еще с весны был утвержден старшим учителем истории в Патриотическом институте в чине титулярного советника. Это создает положение в обществе. Он может теперь помочь родным. Гоголь предлагает в своем письмо к матери поместить младших сестер Анну и Лизу в институт на казенный счет, обещая использовать для этого свои связи и влияние: «Если бы вы знали, моя бесценная маменька, какие здесь превосходные заведения для девиц, то вы бы, верно, радовались, что ваши дочери родились в нынешнее время», — уверяет он мать. Еще бы! Ведь в таком институте и преподает ее сын.

Перед ним теперь открылся путь ученого. Он займется наукой, историей, станет профессором, видным ученым. Это, пожалуй, важнее, чем выступать в качестве пасечника Рудого Панька. Но и с литературой трудно расстаться.

Не покладая рук он работает над завершением второй книги «Вечеров». Какие уж там часы досуга! У него столько новых планов и замыслов. Он собирает украинские песни и летописи, работает над написанием истории Украины и всемирной истории. Правда, пока это еще только предварительные наброски, планы больших трудов. Они рождались из увлекательных рассказов о прошлом народов Европы и Азии на уроках в Патриотическом институте, где его слушали с наивным восхищением миловидные девицы.

Зимой он снова встретился с Пушкиным и Жуковским. Жуковский пригласил его бывать на его субботах в Зимнем дворце: там собирался избранный круг столичных литераторов. Эти вечера вновь оживили в Гоголе интерес к литературе. С увлечением прочел он новую пьесу Пушкина «Моцарт и Сальери», помещенную в «Северных цветах». Под ее впечатлением Гоголь писал Саше Данилевскому, который поступил на военную службу и уехал на далекий Кавказ: «Тут в «Северных цветах» ты найдешь Языкова так прелестным, как еще никогда, Пушкина чудную пиесу «Моцарт и Сальери», в которой, кроме яркого поэтического создания, такое высокое драматическое искусство…»

Жизнь входила в новую колею. Гоголь не был уже более безвестным, нищим чиновником, искавшим покровительства какого-нибудь столоначальника, неудачливым автором, вынужденным скупать экземпляры нераспроданной поэмы. «Вечера на хуторе» утвердили его литературную известность, получили горячее одобрение самого Пушкина, напечатавшего в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду» восторженную рецензию на них. Пушкин писал в своем отзыве: «Сейчас прочел «Вечера близ Диканьки». Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился».

Гоголь теперь известный писатель, близко знакомый с цветом столичной литературы. Даже фрейлина императрицы красавица Россети оказывает ему благосклонное внимание. Он обидчиво выговаривает матери, которая в своем письме рекомендовала ему познакомиться с влиятельным человеком; «Вы все еще, кажется, привыкли почитать меня за нищего, для которого всякий человек с небольшим именем и знакомством может наделать кучу добра».

Он получил лестное приглашение на обед, устраиваемый по случаю открытия книжного магазина и библиотеки для чтения А. Ф. Смирдина в новом помещении на Невском проспекте. Книготорговец Смирдин издавал дешевые, хорошо оформленные книги русских писателей, старых и современных. Теперь он перевел свой книжный магазин в только что отстроенный правый флигель Петровской лютеранской церкви. Магазин занял первый этаж; сюда же, во второй этаж, перешла и библиотека. В магазине книги были расставлены по-новому: в застекленных шкафах красного дерева. Вежливые приказчики давали советы покупателям и проворно удовлетворяли их требования. Над магазином в обширных залах расположилась библиотека — самая богатая из тогдашних книгохранилищ. «Все напечатанное по-русски находится у г. Смирдина, — восторженно объявляла «Северная пчела», извещая о торжественном обеде, — все, что вперед будет напечатано достойного внимания, без всякого сомнения, будет у г. Смирдина прежде, нежели у других, или вместе с другими».

В пятницу 19 февраля 1832 года состоялось торжественное открытие библиотеки и парадный обед в честь приглашенных гостей. Обеденный стол накрыт был в большой зале библиотеки посреди шкафов с книгами. В шестом часу гости уселись за стол. Здесь были писатели нескольких поколений, начиная со старейшего — дедушки Крылова — и кончая молодежью, лишь недавно вступившей на литературное поприще. На почетном конце стола, возглавлявшемся грузной фигурой Крылова, сидели Пушкин, Жуковский, Вяземский. Но наряду с ними присутствовали и Булгарин и Греч. Когда уже готовились приступить к еде, появился граф Хвостов, прочитавший сочиненные им по этому случаю приветственные стихи в честь Смирдина:

Этим старомодным тяжеловесным стихам все дружно поаплодировали. Затем был провозглашен тост за почтеннейшего Александра Филипповича. Потом последовали многочисленные тосты в честь Крылова, Жуковского, Пушкина, Вяземского и самого графа Хвостова. Не обошлось и без небольшого скандала. Заметив, что бывший лицеист цензор Семенов сидит между Булгариным и Гречем, Пушкин не преминул съязвить по их адресу. Обращаясь к Семенову, он крикнул через весь стол:

— Ты, брат Семенов, сегодня словно Христос на горе Голгофе между двумя разбойниками!

Все засмеялись и зааплодировали. Булгарин позеленел и задохся от бешенства. Греч попытался разрядить атмосферу.

— Я был бы глупцом, если бы рассердился на эту милую шутку, — сказал он, дружелюбно улыбаясь. — Я понимаю значение журналиста и никогда прозвищем разбойника не обижусь!

Инцидент этот вскоре был забыт. Гости дали обещание Смирдину предоставить для затеваемого им альманаха «Новоселье» свои новые произведения. Гоголь обещал дать повесть о ссоре двух миргородских помещиков.

После окончания обеда Гоголь встретил Пушкина в книжном магазине и заговорил с ним об его статье «Торжество дружбы», подписанной смешным псевдонимом Феофилакта Косичкина. В этой статье Пушкин иронически сравнивал бездарные романы Булгарина, его нашумевшего «Ивана Выжигина» с лубочными, аляповатыми повестушками Александра Анфимовича Орлова, бойко продававшимися на рынках и имевшими успех у малограмотных читателей. Статья Пушкина, которая появилась в московском «Телескопе», очень понравилась Гоголю, и он предлагал продолжить полемику с ненавистным всем доносчиком и плодовитым писакой, потрафлявшим вкусам мещанского читателя.

— Следовало бы проучить этого литературного спекулянта, — горячо убеждал Гоголь. — Можно было бы написать статью о его новом романе «Петр Выжигин», в котором рассказывается о похождениях Выжигина-сына во время Отечественной войны. Можно под видом рассказа о похождениях этого пройдохи напомнить читателям биографию самого Булгарина, перебежавшего во время войны на сторону врагов России.

Пушкин слушал Гоголя с дружеской улыбкой, глядя на него своими живыми, умными глазами.

В это время через лавку прошел толстый лысый Булгарин, похожий на разжиревшую крысу. Он подозрительно посмотрел на них и быстро проскользнул к выходу. К Пушкину и Гоголю подошел Соллогуб, как всегда франтовски разодетый и надушенный парижскими духами. Взглянув вслед Булгарину, он насмешливо произнес:

Пушкин, лукаво смеясь, добавил:

— Да, Смирдин опутал себя всякими обязательствами, накупил для издания романы Булгарина и Греча. Нам необходимо подорвать монополию этих братьев-разбойников! Нужно самим издавать журнал. Вот автор, которого следует привлечь в первую очередь! — добавил Пушкин, показывая на Гоголя.

Они вместе покинули магазин и направились по Невскому проводить Пушкина.

Дорогой Гоголь рассказывал Пушкину о своих планах на будущее, о работе над новыми повестями, описывающими жизнь столицы. Он был в приподнятом настроении и даже похвастался перед Пушкиным своим успехом. Его «Вечера» охотно читают и смеются забавным похождениям их героев. Правда, Булгарин, как ему передавали, ворчит, что публика в них утирает нос полою своего балахона и жестоко пахнет дегтем! Но этот завистник не может ему повредить. А на днях должна выйти и вторая книга «Вечеров»! В ней есть вещи и посерьезнее. Там он поместил повесть об Иване Федоровиче Шпоньке. Это уже не веселые шутки и смешные герои, а кусок подлинной жизни. Один из тех мелкопоместных панков, которых он, Гоголь, так хорошо знал и по Васильевке и по Нежину. Что-то теперь скажет Булгарин?