В серенькое, дождливое утро Гоголь, надев свой парадный костюм, направился на Английскую набережную, где проживал директор императорских театров князь Сергей Сергеевич Гагарин. У Гоголя от сырой погоды разболелись зубы, и он повязал щеку черным шелковым платком; костюм его, хотя и модный, выглядел далеко не безукоризненно. Толстый бородатый швейцар в блестящей ливрее неохотно пропустил посетителя в приемную. Там уже находился вежливый молодой человек, секретарь Гагарина, который спросил, по какому делу желают видеть князя. Смущаясь, Гоголь сообщил, что он собирается поступить на театр и хочет лично просить князя убедиться в его способностях.

Чиновник просил обождать: его сиятельство еще не оделся, но скоро выйдет и начнет прием. Гоголь сел у окна и, облокотись рукою на подоконник, стал смотреть на Неву. Прошло немало времени, прежде чем появился князь.

Сиятельный директор, неохотно разбиравшийся в театральных делах, принимал в разговорах с просителями суровый и строгий вид. Он любил, чтобы посетитель чувствовал смущение и робел перед его особой.

— Что вам угодно? — холодно и величественно спросил он.

Гоголь, вертя в руках шляпу, запинаясь, ответил:

— Я желал бы поступить на сцену и пришел просить ваше сиятельство о принятии меня в число актеров русской труппы.

— Ваша фамилия?

— Гоголь-Яновский.

— Из какого звания?

— Дворянин.

— Что же побуждает вас идти на сцену? Как дворянин, вы могли бы служить.

Несколько оправившись от первоначального смущения, Гоголь отвечал уже более уверенным тоном:

— Я человек небогатый, служба вряд ли может обеспечить меня. Мне кажется, что не гожусь для нее. К тому же я чувствую призвание к театру.

— Не думайте, чтоб актером мог быть всякий, — снисходительно заметил князь. — Для этого нужен талант!

— Может быть, во мне и есть какой-нибудь талант!

— Может быть. Но на какое же амплуа думаете вы поступить?

— Я сам этого еще хорошо не знаю, но полагал бы на драматические роли.

Князь окинул его глазами и с усмешкой сказал:

— Ну, господин Гоголь, я думаю, что для вас была бы приличнее комедия. Впрочем, это ваше дело.

По приказанию князя был вызван управляющий труппой Александр Иванович Храповицкий. Он считал себя великим знатоком театра и был убежден, что для трагического актера прежде всего необходимы завывания и всхлипывания и чтение стихов нараспев. Этого требовали правила классицизма, уже безнадежно отставшие от подлинного развития искусства.

Храповицкий снисходительно взглянул на худенькую, несолидную фигуру претендента в лицедеи, да еще с комически повязанной платком щекой. Узнав, что Гоголь желает быть испытан на драматические роли, он предложил ему прочесть отрывок из трагедии Расина «Гофолия и Андромаха» в переводе Хвостова и монолог Синава из драмы «Синав и Трувор» Сумарокова. Не ожидавший такого выбора, Гоголь смутился и вяло читал дубовые и косноязычные вирши Хвостова и Сумарокова, пытаясь придать им хоть сколько-нибудь естественности:

Простота чтения, отсутствие наигранного пафоса, который особенно ценился Храповицким, не могли ему понравиться. Он морщился, делал нетерпеливые жесты и, не дав Гоголю окончить монолог Синава, прервал его, заявив, что испытуемый Гоголь-Яновский совершенно неспособен не только к трагедии или драме, но даже и к комедии. По уходе растерявшегося Гоголя Храповицкий долго еще рассуждал о том, что тот не имеет никакого понятия о декламации, читает по тетради очень плохо и нетвердо, что и самая фигура его совершенно неприлична для сцены.

Обескураженный, измученный всем случившимся, Гоголь еле доплелся к себе на четвертый этаж и, не раздеваясь, повалился на кровать.