Третий член их содружества — Константин Базили — был сыном греческого эмигранта. Умненький, тоненький мальчик с большими печальными глазами, он старательно учился, хорошо знал языки и историю своей родины. Он рассказывал друзьям о своем бегстве из Константинополя во время христианских погромов, когда, турецкие солдаты врывались в греческие дома и убивали поголовно всех: стариков, женщин, детей. Одиннадцатилетний мальчик и его младший брат чувствовали себя защитниками семьи — отец вынужден был бежать в Россию с первых же дней волнений. Втайне от матери они смастерили себе пики, так как все оружие было отобрано турками, и днем и ночью были готовы к защите от нападения. Наконец им удалось тайком сесть на корабль, спрятаться в трюме, нагруженном табаком, и с риском для жизни перебраться к отцу в Россию,

Гоголь и его друзья читали «Полярную звезду», с увлечением переписывали стихи Пушкина и Рылеева. Когда друзья оставались одни, они прикрывали двери в «музей» и, склонившись над тетрадками, тихо читали стихи и спорили. Особенно любили они пушкинскую «Оду на свободу» («Вольность») и смелые стихи Рылеева.

Гимназисты в складчину устроили свою библиотечку. Книги и журналы они выписывали из Москвы и Петербурга: «Московский телеграф», «Сын отечества», новинки, выходившие в столицах. Гоголя выбрали библиотекарей, и он даже соорудил особые колпачки для пальцев и наделил ими читателей, чтобы книги дольше сохранялись. В «библиотеке» находились рукописные копии «Горя от ума» Грибоедова, тогда еще не изданного, «Исповеди Наливайки», «Войнаровского» Рылеева, «Братьев-разбойников» Пушкина.

Особенную нежность испытывал Гоголь к книгам маленького формата, он даже коллекционировал альманахи и карманные издания. Очень гордился выписанной им из Петербурга «Математической энциклопедией» Перевощикова, изданной в шестнадцатую долю листа. В письмах к отцу он постоянно просит о присылке книг — новых, только что появившихся, или из библиотеки Трощинского. «Дражайший папинька! — писал он отцу 1 октября 1824 года. — …Весьма рад, находя вас здоровыми; за деньги вас покорнейше благодарю. Вы писали мне про стихи, которые я точно забыл: две тетради со стихами и одна «Эдип», которые, сделайте милость, пришлите мне скорее. Также вы писали про одну новую Балладу и про Пушкина поэму «Онегина»; то прошу вас, нельзя ли мне и их прислать. Еще нет ли у вас каких-нибудь стихов, то и те пришлите».

«Евгения Онегина» читали в дружеском кружке — Данилевский, Прокопович, Базили. Поэма заинтересовала. Она так не походила на все, что до сих пор приходилось гимназистам читать! Они долго не могли привыкнуть к простоте стиха, к рассказу, чуждому каких-либо риторических украшений. Им больше нравились «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан», в которых так увлекательно говорилось о пылающих страстях и героических чувствах.

Волнуясь, они декламировали пушкинскую «Вольность». В тихом Нежине ее суровые стихи звучали как набат, заставляли учащенно биться сердца. Убедившись, что двери в спальную плотно притворены, гимназисты с упоением произносили заключительные слова:

Как-то вечером друзья пересматривали свой потаенный фонд. Данилевский достал тетрадочку со стихами Рылеева. Вполголоса прочитал скорбные строки «Исповеди Наливайки»:

Мальчики сидели молча. Гоголь прервал молчание:

— Это стихи благородного человека. Каждый из нас должен отдать свой силы для труда важного и благородного, для счастья граждан, для пользы отечества…

— Но герой Рылеева погибает, не исполнив своих стремлений. Он хотел изменить установленный порядок вещей! — робко заметил Прокопович.

Саша Данилевский с таинственным видом сообщил:

— Вы слышали, есть люди, которые готовят перемены вроде французской революции? Мне дома брат Платона Лукашевича рассказывал под большим секретом.

— Я слыхал, что вскоре все полетит кверху дном! — признался Прокопович.

— Ты, Красненький, всегда любишь преувеличить, — недоверчиво произнес Гоголь. — Я тоже кое-что слыхал в Кибинцах. Там Алеша Капнист и Муравьев-Апостол намекали на какие-то перемены. Но благодатная свобода еще не скоро придет.

— Нет, что-то затевается, — не согласился Данилевский. — Я вот даже песню такую слышал. — И он вполголоса запел на мотив гимна:

— Да ведь это о царском семействе! — с ужасом воскликнул Прокопович. Он подбежал к дверям и резко распахнул их. В коридоре маячила фигура Моисеева.

Друзья прекратили пение.

Печальная весть о трагических событиях, происшедших 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге, очень скоро дошла и до Нежина. Правда, об этом говорили шепотом, тайно. Многое еще было неизвестно, но слухи о горестной судьбе участников заговора обескураживали. Законоучитель Павел Волынский отслужил благодарственный молебен во здравие державного венценосца, на котором присутствовали видные чиновники города и гимназическое начальство. Инспектор Моисеев важно стоял впереди учеников. Его щегольские лакированные сапожки вызывающе блестели.

Наступили тревожные и печальные дни. В гимназию приходили смутные сведения о новых арестах и высылках участников тайного общества. Гимназисты притихли. До Гоголя дошло известие, что арестован Алеша Капнист за участие в тайном обществе. Пришлось попрятать «Полярную звезду», стихи Рылеева и Пушкина. Торжествующий Моисеев уже не стеснялся й открыто совал свой, нос повсюду, заглядывал в ящики, копался в сундуках и корзинах гимназистов.

Однако, когда прошел первоначальный испуг и восстановился обычный порядок, гимназисты вновь стали собираться по вечерам кучками в «музеях», снова возникали горячие споры, оживился интерес к литературе.

Всех обуяла страсть к сочинительству. Появилось множество рукописных журналов: «Метеор литературы», «Звезда», «Северная заря», «Литературное эхо» и даже альманах «Литературный промежуток, составленный в один день 1/2 Николаем Прокоповичем». Гоголь совместно с Базили «издавал» журнал «Метеор литературы». Кукольник, Прокопович, Данилевский, Любич-Романович, Редкин, в свою очередь, являлись редакторами, авторами и переписчиками конкурирующих органов.

Эта бурная издательская деятельность происходила скрытно от глаз начальства. Вечерами, после ужина и обхода «музеев» и спален инспектором пансиона, учащиеся зажигали огарки и коптилки, в одних рубашках усаживались за столы, и начиналась работа. Журналы аккуратно переписывались, украшались виньетками, читались и обсуждались. Около часу ночи в коридоре снова слышался скрип лакированных сапог инспектора, важно шествовавшего со свечою в руке. По знаку сторожевого махального гимназисты бросались по кроватям и накрывались одеялами, пока Моисеев не исчезал со своим светочем. Тогда раздавался громкий шепот: «Вставайте все!» — и страстные литературные споры вновь оживали.

В. А. Гоголь, отец писателя. Портрет.

М. И. Гоголь, мать писателя. Портрет.

Домик в Сорочинцах, где родился Н. В. Гоголь. Фото 1902 года.

Нежин. Литография 30-х годов.

Гоголь-гимназист. 1827 год Гравюра

Гоголь старался изо всех сил, чтобы придать своему изданию внешность печатной книжки. Он тщательно переписывал весь материал, разрисовывал обложку, на которой красовалось название журнала, каждую страницу заключал в рамку. В журнале было несколько отделов — поэзии, прозы, науки, которые в основном заполнялись самим Гоголем.

Сколько было волнений и радости, когда вышел первый номер «Метеора литературы» за 1826 год, в зелененькой обложке, на 42 страницах! На шмуцтитуле было повторено заглавие журнала: «Метеор литературы» — и приписано: «Часть первая». Затем следовал эпиграф из басни Крылова «Орел и Пчела»:

Этот эпиграф удостоверял скромность издателей и авторов журнала, являлся его программой. Внизу страницы было выведено печатными буквами: «Нежин. 1826». Все произведения, помещенные в «Метеоре», не были подписаны, так что теперь трудно определить, что именно принадлежало самому издателю. Проза представлена была романтической повестью «Ожесточенный» и переводом с немецкого очень трогательного рассказа «Завещание».

Особенно обширен оказался раздел поэзии: «Песнь Никатомы» (отрывок из поэмы Оссиана) и «Берратон», «Битва при Калке», «Альма» — стихотворение, посвященное вождю угров, проходивших через Днепр, «Подражание Горацию», лирическое обращение «К***», говорившее о прекрасном утре, и две эпиграммы.

Эпиграмма «Насмешнику не кстати» принадлежала Гоголю. Он ее написал, имея в виду приятеля — Пащенко, который в своих рассказах весьма далеко отступал от истины:

Пащенко обиделся и в другом журнале ответил Гоголю столь же острой и язвительной эпиграммой.

Гоголь считал себя прежде всего поэтом и писал в гимназии много стихов. «Битва при Калке» являлась отрывком из его эпической поэмы «Россия под игом татар», над которой он долго работал, вдохновленный «Россиадой» Хераскова. Однако Гоголь пробовал свои силы не только в эпическом, но и лирическом жанре. Он написал чувствительную балладу «Две рыбки», в которой под двумя рыбками подразумевал себя и своего умершего брата.

Гоголь горел желанием прочесть друзьям повесть «Братья Твердиславичи», готовившуюся им для очередного выпуска «Метеора». Это была история о древних славянах, здесь бушевали необычные страсти и прославлялись возвышенные чувства. Герои повести говорили языком шиллеровских драм.

Друзья внимательно выслушали эту огнедышащую повесть. Автор ждал заслуженных похвал. Но молчание нарушил обычно застенчивый Прокопович, отозвавшись о «Братьях Твердиславичах» довольно прохладно.

— Ты лучше упражняйся в стихах, — советовал он другу. — А прозой не пиши. Беллетрист из тебя не вытанцуется, сразу видно.

Уж очень эти чувствительные повести не походили на обычную манеру Гоголя, умевшего рассказывать смешные истории, и притом представлять их в лицах. Слушая такие рассказы, товарищи буквально ложились на пол от хохота.

Гоголь и сам вышучивал любителей высокопарного слога и фальшивой чувствительности. Когда начитавшийся Карамзина и Жуковского Нестор Кукольник стал засыпать товарищей множеством своих чувствительно-лирических произведений, Гоголь переписал их в особую тетрадку и нарисовал обложку с названием «Парнасский навоз», вызвав этим всеобщее веселье и кровную обиду Возвышенного.

Сатирическое дарование Гоголя, его острый юмор, его житейская наблюдательность сказались уже в гимназические годы. В Нежине он начал писать сатиру в прозе «Нечто о Нежине, или Дуракам закон не писан», текст, которой до нас не дошел. В комических чертах описывал он нежинскую жизнь и местную греческую колонию. Греки еще со времен Богдана Хмельницкого играли в Нежине заметную роль. В их руках была не только значительная часть городской торговли. Они торговали табаком, винами, бархатом с Турцией, Венецией, Смирной. Многие из них ходили в своих национальных костюмах и говорили по-гречески. Греческая колония имела особое городское самоуправление — магистрат. После греческого восстания 1821 года в Нежин переселились и семьи греческих фанариотов, бежавшие от турецких погромов, как Базили. Через Константина Базили Гоголь хорошо знал дела колонии, бесконечные ссоры и споры греков при выборах своего магистрата. Сатира Гоголя едко. высмеивала тусклую неподвижность всего нежинского быта. Обывательский мирок захолустного Нежина мало чем отличался от тупой и пошлой жизни гоголевского Миргорода, которую он опишет впоследствии в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

Мертвенная рутина провинциального быта все более и более тяготила юношу, воодушевленного стремлением принести пользу человечеству, с восторгом читавшего Шиллера и Жуковского. В письме от 26 июня 1827 года к Герасиму Высоцкому, который к этому времени обосновался в Петербурге, он жаловался: «Уединясь совершенно от всех, не находя здесь ни одного, с кем бы мог слить долговременные думы свои, кому бы мог выверить мышления свои, я осиротел и сделался чужим в пустом Нежине. Я иноземец, забредший на чужбину искать того, что только находится в одной родине, и тайны сердца, вырывающиеся на лице, жадные откровения, печально опускаются в глубь его, где такое же мертвое безмолвие».

Эта внутренняя отчужденность, замкнутость в своем духовном мире впоследствии стали источником одиночества писателя, трагической ущербности его последующей жизни. Но сейчас он мечтает о столице, о том, чтобы выбраться из ставшего ему чуждым Нежина. «Уже ставлю мысленно себя в Петербурге, — продолжал Гоголь свое письмо, — в той веселой комнатке окнами на Неву, так как я всегда думал найти себе такое место. Не знаю, сбудутся ли мои предположения, буду ли я точно живать в этаком райском месте или неумолимое веретено судьбы зашвырнет меня с толпою самодовольной черни (мысль ужасная!) в самую глушь ничтожности, отведет мне черную квартиру неизвестности в мире».