Дольше нельзя было откладывать эту поездку. В Италии начались смуты и бестолковщина. Мессина, Катания восстали. Привезенную от короля индульгенцию мессинцы разорвали в клочья на глазах королевской гвардии. В Неаполе стало беспокойно и тревожно. Следовало также разобраться и в своем душевном состоянии. Оправиться после ударов, нанесенных Белинским, письмо которого до сих пор мучительно бередило сознание Гоголя. «Нет, не его дело поучать проповедью, — размышлял о себе Гоголь. — Искусство и без того уже поученье. Мое дело говорить живыми образами, а не рассуждениями. Я должен выставить жизнь лицом, а не трактовать о жизни».

Эти мысли не давали ему покоя. Может быть, путешествие, откладывавшееся год от года, внесет ясность в его сознание, утешит смятение его души? Может быть, там, у гроба господня, он найдет успокоение, найдет то, что ищет издавна?

Путешествие до Мальты оказалось очень тяжелым. Его сильно мучила морская болезнь, беспрерывная рвота, ему казалось, что, он умирает. Наконец добрались до Мальты, где Гоголь остановился на несколько дней передохнуть и дождаться парохода, идущего в Константинополь. Из Константинополя в Смирну он отправился на пароходе «Махмудиэ», а из Смирны пересел на пароход «Истамбул», шедший к берегам Сирии, в Бейрут. По дороге он познакомился со случайными попутчиками — высоким и плотным генералом Крутовым в темно-синей шинели и с красной феской на голове. Генерал любил рассказывать все один и тот же анекдот про Наполеона, давно всем известный, но представлявшийся генералу очень смешным и остроумным и неизменно приводивший его в прекрасное настроение. Другим попутчиком был скромный, маленький попик в парусиновой ряске, из-под которой виднелись широкие серые шаровары. Реденькая, остроконечная бородка и бесцветные длинные волосы придавали попику какой-то несчастный и робкий вид. Он постоянно доставал из плетеной корзинки сушеную рыбку и молча, потихоньку ее жевал.

Самого Гоголя окружающие принимали за художника. Он был в белой поярковой шляпе с широкими полями и в итальянском плаще, называвшемся тогда «манто». Гоголь неохотно вступал в разговор, терпеливо и молча выслушивая докучливые рассказы генерала. Маленький попик кротко улыбался и редко вступал в беседу. Лишь подъезжая к Смирне, Гоголь принес на палубу и показал попику миниатюрную иконку Николая Мирликийского, написанную на дереве.

— Это копия с иконы моего патрона, Покровителя всех посуху и по морям путешествующих!

Попик внимательно поглядел на иконку и заметил, что святитель изображен на ней в латинском облачении, не соответствующем православию. Гоголь огорченно промолчал, так как он высоко ценил эту иконку за ее художественное мастерство.

Наконец добрались до Бейрута. Там он встретился со своим старым гимназическим однокашником Базили, который служил русским генеральным консулом в Сирии. В уютном домике Базили, по-восточному построенном с прохладным садиком внутри, Гоголь отдохнул от тяжелого для него морского путешествия. Константин Михайлович Базили стал известным дипломатом, знатоком Ближнего Востока, женился на миленькой, молоденькой институточке и был совершенно счастлив. Вместе с Базили Гоголь и отправился в нелегкий путь через пустыни Сирии в Иерусалим.

В Иерусалим они ехали через Сидон и древние Тир и Акру, а оттуда через Назарет. Несмотря на январь, дорога через гористую пустынную местность была жаркой и утомительной. Бесконечные оранжево-красные пески, голые горы, поросшие редкими деревьями, одинокие деревни-оазисы, в которых их встречали смуглые арабские дети и закутанные в покрывала женщины, — все это проходило перед Гоголем как во сне. Подымаясь с ночлега еще до восхода солнца, они усаживались на мулов и лошадей и в сопровождении пеших и конных провожатых, растянувшись длинным поездом, шли через пустыню по морскому берегу. Море нередко омывало плоскими волнами лошадиные копыта. По другую сторону тянулись пески или беловатые плиты начинавшихся возвышений, изредка поросшие приземистым кустарником. В полдень доходили до колодца, выложенного плитами водохранилища, осененного двумя-тремя оливами или сикоморами. Здесь привал на полчаса, и снова в путь, пока не покажется на вечернем горизонте, уже не синем. но медном от заходящего солнца, пять-шесть пальм и вместе с ними прорезающийся сквозь радужную мглу городок, картинный издали, но бедный вблизи. И так до самого Иерусалима.

Выручал в дороге Базили. Он пользовался большим уважением среди арабов как представитель «великого падишаха». Зная местные нравы и обычаи, он доставлял Гоголю те небольшие удобства, которые были особенно существенны в восточных гостиницах. Их мягкие диваны всегда оказывались густо набитыми пылью и блохами, не дававшими ночью покоя. Однако жалобы Гоголя и его повелительный тон по отношению к консулу показались Базили покушением на его авторитет и высокое официальное положение. Поэтому он просил приятеля не выражать своего неудовольствия в присутствии местного населения. Наконец приблизились к Иерусалиму. Гоголь с нетерпением ждал этого момента. Горы начали становиться дичее и обнаженнее, лиловый отлив скал нежно оттенялся зелеными полосами мхов. С высоты холма вдруг открылся Иерусалим. Небо было облачно, и он казался закутанным в серую дымку. Путники въехали в Вифлеемские, или Яффские, ворота и остановились около дома патриарха.

Наутро Гоголь увидел залитые солнцем узенькие кривые улочки, серые, сложенные из крупного камня дома, беспорядочную сутолоку восточного города, с его грязью, нищетой, живописной пестротой красок. Турки, арабы, разноязычные паломники — перемешались в толпе, куда-то стремящейся, многоголосой.

Наконец свершалось то, что так давно было задумано, казалось решающим в его жизни. Но как этот будничный, суетливый, бедный городок не походил на те пленительные образы и картины священного города Иерусалима, которые сыздавна рисовались в воображении писателя!

Он направился к гробу господню. При входе за ограду сидел, поджавши ноги, толстый турок. Он курил длинную трубку и играл в шахматы с другим сторожем. Огромные ворота были открыты настежь. Прежде всего Гоголь увидел на помосте камень, отделанный желтым мрамором и окруженный большими свечами, на котором, по преданию, положено было снятое с креста тело Иисуса. Неподалеку находилась погребальная пещера — вертеп, где помещался гроб господень.

Гоголь заказал литургию. Пещера была небольшая: туда нужно было входить нагнувшись, и в ней не могло поместиться более трех человек. Перед пещерой находилось преддверие — круглая комнатка такой же величины с небольшим столбиком посередине, покрытым камнем, превращенным в алтарь. Гоголь стоял один посреди пещеры: перед ним был только священник, совершавший службу. Голоса диакона и хора доносились издалека, как будто с того света. Но Гоголь не смог найти слов для молитвы! Все было таким необычным и таким не похожим на его представление о совершающемся таинстве. И горбоносый священник с усталым, равнодушным лицом, и серые, прохладные стены пещеры, и доносящиеся снаружи голоса. Он не успел опомниться, как священник закончил службу и вынес ему чашу с причастием.

При выходе он увидел, как флегматичный страж порядка, прервав игру в шахматы, разгонял напиравшую за ограду толпу.

Все было не таким, как он представлял себе. Молитва не в силах была вырваться из его груди: он оставался бесчувственным, каким-то одеревеневшим. Его мечта потускнела.

Вспоминая свое путешествие, он писал священнику Матвею Константиновскому, с недавнего времени по рекомендации графа Толстого ставшему поверенным его дум: «Скажу вам, что еще никогда не был я так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима. Только разве что больше увидел черствость свою и свое себялюбие — вот весь результат».

Нет, не удалось его духовное паломничество, как не удалась и книга его поучений, вызвавшая лишь ожесточение и нападки. Может быть, это происки искусителя? Наваждение дьявольское? Гоголь отогнал от себя эту мучительную, больную мысль. Через несколько дней он направился в обратный путь — в Бейрут, а оттуда через Константинополь прибыл на родину, в Одессу, на пароходе «Херсонес». 16 апреля 1848 года «Херсонес» вошел в Одесский порт.