Глава невелика, и авторские рассуждения в
ней далеки от лирического пафоса. Автор делает вид, что принимает образ
жизни и привычки губернского города, где опасно ненароком кого-то
задеть, где требуется осторожность и даже деликатность. Как назвать двух
дам-приятельниц, которые обсуждают приезд Коробочки? Автор имитирует
робость писателя, затрудняющегося подобрать имена своим героям: если
назовешь вымышленной фамилией, употребишь случайное имя, найдется «в
каком-нибудь углу нашего государства… кто-нибудь, носящий его, и
непременно рассердится не на живот, а на смерть», назовешь «по чинам» —
«и того опасней» (VI, 179).
Автор балансирует на некой зыбкой
грани: он воссоздает, имитирует мышление жителей города и одновременно
изучает, смотрит на него со стороны, иронично передает все мельчайшие
особенности речи, погружает читателя в бессмысленный, но динамичный,
почти агрессивный поток слов, который изливается из уст дам «просто
приятных» и «приятных во всех отношениях». Две безымянные героини,
отличие которых обозначено и тут же нивелировано повтором одного и того
же слова приятная, погружены в плоть быта, маскирующегося под
нечто возвышенное и тонкое, но на самом деле лишь невольно пародирующего
духовное содержание жизни.
Явившаяся сообщить своей приятельнице о
приезде в город Коробочки, «просто приятная дама» надолго забывает о
цели своего визита, каким бы важным он ей ни казался. «„Какой
веселенький ситец!" воскликнула во всех отношениях приятная дама, глядя
на платье просто приятной дамы» (VI, 180). Предметом разговора и
становится прежде всего этот самый ситец, т. е. материя в
буквальном смысле слова. Оказывается, она может стать неистощимой темой
разговора и спора. Фразы дам, обращенные друг к другу, адресованы
одновременно и читателю: «…вообразите себе: полосочки узенькие-узенькие,
какие только может представить воображение человеческое, фон голубой и
через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки…» (там
же). Вспомним упомянутые далее дамами «фестончики»: «пелеринка из
фестончиков, на рукавах фестончики, эполетцы из фестончиков, внизу
фестончики, везде фестончики» (VI, 181). Сквозь восторженное восклицание
дамы проступает авторская ирония; «везде фестончики и одни фестончики!»
— мог бы воскликнуть именно он, подытоживая разговор. Но, оказывается
итог подводить рано. Дамы должны поговорить о «юбках», «лифчиках»,
«фижмах» и многом другом, но все о том же. Мы находим в тексте
бесчисленные повторы слов, идет ли речь о моде или о Чичикове («он
негодный человек, негодный, негодный, негодный» — VI, 182). Лексикон дам
не слишком разнообразен. Он питается обыденными заботами да массовой
литературой. Именно по законам последней выстраивается, а точнее,
передается рассказ Коробочки о приезде к ней Чичикова: «Совершенный
роман: вдруг в глухую полночь, когда все уже спало в доме, раздается в
ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат:
„Отворите, отворите, не то будут выломаны ворота…"» (VI, 183). Эстетика
необычного, даже фантастического втягивает в свою орбиту дам,
подуставших от повседневной жизни, в том числе, быть может, и от
«фестончиков»; и вот уже они сами становятся авторами увлекательного
сюжета о попытке Чичикова тайно увезти губернаторскую дочку.
Реальность и вымысел перемешиваются,
прорастают друг в друга. Чичиков не думал о похищении, но созерцание
прелестного лица шестнадцатилетней институтки пробудило в нем неведомые
прежде желания. Жены, которая, как предположили дамы, разрушила коварные
замыслы героя, у него вовсе не было, однако к семейному уюту, к
заботливой жене мысли Чичикова устремлялись неоднократно. Сами о том не
ведая, дамы материализуют подсознательное его желание, а заодно и
Ноздрева. Предполагая, что тот был сообщником, они угадывают его искание
неординарного, динамичного в жизни. Позже, в ответ на вопрос
чиновников, «точно ли Чичиков имел намерение увезти губернаторскую дочку
и правда ли, что сам взялся помогать и участвовать в этом деле, Ноздрев
отвечал, что помогал и что если бы не он, то не вышло бы ничего» (VI,
208–209).
Исследователи писали о нарастающей в
повествовании мифологизации действительности. В самом деле,
употребляемые в тексте слова не исчерпываются ближайшим контекстуальным
комическим смыслом. Обсудив меж собой ситуацию Чичикова, дамы
«отправились каждая в свою сторону бунтовать город» — в результате
«город был решительно взбунтован» (VI, 189). Но последняя фраза включает
в себя более сложный и глубокий смысл, тем более что она поддержана
последующими фразами: «все пришло в брожение», «как вихорь взметнулся
дотоле, казалось, дремавший город» (VI, 190), «все вдруг отыскали в себе
такие грехи, каких даже не было» (VI, 193).
Необходимость объяснить происходящее,
найти его причины порождает достаточно широкий диапазон интерпретаций:
от отказа каким-либо образом изъяснить непонятное происшествие («Какая
же причина в мертвых душах? Даже и причины нет. Это, выходит, просто:
Андроны едут, чепуха, белиберда, сапоги всмятку! Это, просто, черт
побери!..» (VI, 190. Здесь можно пояснить, что «андроны» — это
специальные телеги для перевозки снопов, сена с жердями, концы которых
тащатся по земле и гремят. Использованное Гоголем выражение могло
означать «вздор, чепуху, бессмыслицу») до догадки, что во всем кроется
некий притчеобразный, следовательно, достаточно серьезный смысл («Что ж
за притча, в самом деле, что за притча эти мертвые души?» — VI, 189).
Оказалось, что «город и люден, и
велик, и населен как следует» (VI, 190), и город пришел в движение.
«Толки» извлекли из его потаенных глубин неведомых лиц и странные
предметы. «Показался какой-то Сысой Пафнутьевич и Макдональд Карлович, о
которых и не слышно было никогда; в гостиных заторчал какой-то длинный,
длинный с простреленною рукою, такого высокого роста, какого даже и не
видано было. На улицах показались крытые дрожки, неведомые линейки,
дребезжалки, колесосвистки — и заварилась каша» (там же). Колесосвистка —
совсем не фантастический агрегат, как может показаться современному
читателю, это повозка, издающая свист при вращении заржавелых колес, но
упомянутая в общем ряду с другими «неведомыми» повозками, она производит
довольно-таки экзотическое впечатление.
Город последних глав разительно
отличается от того, который описан в первой главе. Правда, мы можем
вспомнить, что некоторая странность уже была в нем заметна, но она не
бросалась в глаза, ничем не угрожала, не предполагала, что все в городе
придет «в брожение» и «как вихорь», взметнется весь город. Однако
взметнулся…
Дамам, отправившимся «бунтовать
город», удалось это сделать «с небольшим в полчаса» (VI, 184), «слухи
проникли наконец в самые глухие переулки» (VI, 187). Творится вторая,
как мы бы сейчас сказали, виртуальная реальность. Взбунтовавшееся
сознание жителей города порождает сюжеты, на которые прежде было
неспособно и которые не может осмыслить. «Не успеешь поворотиться, а тут
уж и выпустят историю и хоть бы какой-нибудь смысл был…», «сюжет
становился ежеминутно занимательнее…» (VI, 190–191).
Чем чревато это странное, неустойчивое
состояние города? Чем может обернуться? Очередной победой «материи»,
плоти жизни? Ведь как ни встревожены чиновники и их жены, они остаются
прежними: спорят «женская» и «мужская» партии, и при всем различии в
каждой — «сутолока, сбивчивость, неопрятность в мыслях» (VI, 192).
Приведет ли «брожение» к нравственному преображению? Ведь отыскали же
чиновники «в себе такие грехи, каких даже не было». Для автора это
открытый вопрос.
Появившиеся далее в тексте конкретные
наименования как будто возвращают повествование в реальное русло. Дракой
закончилась пирушка сольвычегодских и усть-сысольских купцов.
Сольвычегодск — это уездный город Вологодской губернии, основанный в
XIX в., один из крупнейших центров русского Севера; Усть-Сысольск —
также уездный город той же губернии, известен с XVI века, в XIX веке —
торговый центр края. Генерал-губернатор, строгого суда которого
опасаются чиновники, — начальник одной или нескольких губерний,
обладавший высшей военно-административной властью. В «Выбранных местах
из переписки с друзьями» в главе «Занимающему важное место» Гоголь
выскажет небезынтересные суждения о том, что мог бы выполнять на своем
посту генерал-губернатор, проявляя «христианскую мудрость» (VIII, 350).
«Казенные крестьяне», упомянутые в главе, — это не крепостные, а лично
свободные крестьяне, которые жили на казенных землях и несли повинность в
пользу государства; административную власть над ними осуществляли
чиновники.
Однако оттенок ирреальности не только
не исчезает, но усиливается. Этому прежде всего способствуют
многократные напоминания о непрекращающихся толках и слухах. Но
ирреальность проступает и в другом: например в названиях деревень и
фамилий (Вшивая-спесь, Задирайлово; «земская полиция в лице заседателя,
какого-то Дробяжкина»), в указаниях на новые версии (о «делателе
фальшивых ассигнаций» и о «разбойнике»).
Пытаясь вернуть прежнюю устойчивость
жизни (а для этого точно узнать, кто такой Чичиков), чиновники
осведомляются у помещиков о сделках, ими заключенных, но ничего нового
не слышат. Манилов готов был «ручаться» за Павла Ивановича «как за
самого себя», «Собакевич отвечал… что крестьян он ему продал на выбор и
народ во всех отношениях живой; но что он не ручается за то, что
случится вперед… и бывают примеры, что вымирают-де целые деревни» (VI,
195–196). Речи звучат правдоподобно, а правда о герое ускользает.
Описание событий живет отдельно от самих событий. Слухи, толки подменяют
действительность, мифологизируют ее, порождают все новые и новые
фантасмагорические ее варианты. От реального губернского города почти
ничего не остается, хотя видимые, бытовые его черты такие же, как были
прежде. |