Обращенным к звезде

Уходящая раса,

Спасибо тебе!

          Марина Цветаева

В один из московских осенних дней тысяча девятьсот десятого года из Трехпрудного переулка, что близ Патриарших прудов, вышла невысокая круглолицая гимназистка, пересекла у Никитских ворот Тверской бульвар и направилась в Леонтьевский переулок, где помещалась типография А. И. Мамонтова. В руках у нее была внушительная стопка стихов, в душе — дерзость и нерешительность, «Гордость и Робость», что пронизали всю ее последующую жизнь и поступки. В этот знаменательный день,— точная дата его, к сожалению, неустановима,— Марина Цветаева, которой 26 сентября по старому стилю исполнилось восемнадцать лет, постучалась в двери русской литературы... Немало печали уже увидела в жизни эта гимназистка, дочь Ивана Владимировича Цветаева, замечательного ученого-филолога, основателя знаменитого Музея изобразительных искусств на Волхонке. Будучи уже немолодым человеком, Иван Владимирович похоронил горячо любимую жену, от которой остались дочь и сын, и женился вторично, продолжая  любить ушедшую. Этого не знали, но чувствовали, а потом поняли его дочери от второго брака — Марина и Анастасия. Впрочем, отец был нежно привязан к их матери — Марии Александровне, урожденной Мейн, женщине романтической, расставшейся в юности с любимым человеком, одаренной и самоотверженной. «Счастливая, невозвратимая пора детства» была связана с рождественскими елками, с первыми книгами и рассказами матери, с «живыми картинами»; летние «золотые деньки» протекали в старинном городке Тарусе на Оке...

Благополучие покинуло семью в тот год, когда Марине исполнилось десять лет. Мария Александровна заболела чахоткой; ее здоровье требовало теплого, мягкого климата, и с осени 1902 года семья уехала за  границу: Мария Александровна лечилась в Италии, Швейцарии и Германии; Марина и Ася жили и учились в тамошних частных пансионах; Иван Владимирович разрывался между Москвой и заграницей. Тоска полусиротства чередовалась с впечатлениями от недолговечных дружб, перемен мест и незабвенных впечатлений от прелестного итальянского Нерви, швейцарских величественных Альп, сказочного германского Шварцвальда. Одиночество на людях — слишком рано познала юная Марина Цветаева этот парадокс жизни, раздвоивший ее душу. Мечтательная девочка, ищущая уединения, нуждающаяся в ласке, она редко бывала одна. «Уединение: уйди В себя, как прадеды в феоды»,— напишет она спустя много лет и будет всю жизнь стремиться к блаженному, в мире не существующему одиночеству и одновременно, словно спасаясь от него, постоянно искать общения, вечно встречаясь не с теми, сетовать, разочаровываться и вновь искать, ненадолго обретать и неизбежно терять, оставаясь в постоянном зачарованном кругу собственной отчужденности.

Мать — единственная, которая могла бы внести гармонию в ее смятенное сердце,— не была рядом; долгие зимние месяцы она оставалась лишь прекрасной мечтой,— до каникул, когда дети наконец съезжались с родителями...

В Германии, холодной осенью 1904 года, Мария Александровна сильно простудилась; на следующий год решено было ехать в Россию, в Ялту. Год, прожитый в Крыму, принес Марине Цветаевой юношеское увлечение революционной героикой,— у всех на устах был лейтенант Шмидт; среди новых знакомых оказались радикально настроенные люди. Но крымские впечатления вскоре сменились безутешным горем: так и не выздоровевшая Мария Александровна, которую летом 1906 года привезли в Тарусу, скончалась там 5 июля.

Осенью Марина по собственной воле пошла в интернат при московской частной гимназии, предпочтя целый год жить среди чужих людей, но не в стенах осиротевшего Трехпрудного дома, где она появлялась лишь в конце недели. Беспорядочно читала книги и жила жизнью их героев, исторических и вымышленных, реальных и литературных, одинаково страдая за всех. Лорелея, Княжна Джаваха, Мария Башкирцева, Наполеон, его несчастный сын, герцог Рейхштадтский, герой пьесы Э. Ростана «Орленок» (которую Цветаева перевела — перевод не уцелел). Сара Бернар в его роли. По следам этой «наполеониады» Цветаева, не достигнув и семнадцатилетия, одна поехала в Париж и прослушала летний курс по старофранцузской литературе. Она уже писала стихи и рассказы, вела дневники. Если б чудом можно было  воссоздать весь тот хаос переживаний и впечатлений, что царил тогда в ее сердце и голове, и все, что она поверяла бумаге, получился бы объемистый сумбурный психологический роман. В жизни юная Цветаева была диковата и дерзка, застенчива и конфликтна. Не уживалась в гимназиях и меняла их: за пять лет — три. Замкнутая в себе, она была неотступно влекома жаждой узнать мир, и в первую очередь — литературный. Появившийся в цветаевской семье поэт Эллис (Л. Л. Кобылинский) был, вероятно, первопричиной ее знакомства с московскими символистами; юная Цветаева посещала издательство «Мусагет», где царил Андрей Белый с его «ритмистами», вслушивалась в непонятные ей споры. Ее интересовала и одновременно отталкивала личность и поэзия Валерия Брюсова. И вероятно, в ее детской гордой и робкой душе постепенно созревал честолюбивый замысел: войти в этот малознакомый, но влекущий мир — со своим миром, своим словом, рассказать другим то, что она пережила, только она одна...

И она собрала стопку стихов — исповедь души за последние два года, отнесла в Леонтьевский, заплатила за печатание пятисот экземпляров и через месяц уже держала в руках довольно неказистую книгу в синезеленой картонной обложке под названием «Вечерний альбом».

Итак, она вступила на путь, откуда ход назад был невозможен. Она послала свою книгу Брюсову, Волошину, в издательство «Мусагет». Это была большая смелость: отправить полудетские стихи Брюсову «с просьбой просмотреть». Но ведь уже тогда Цветаева бессознательно следовала девизу, который отчеканила позже: «Единственная обязанность на земле человека — правда всего существа». Бесстрашная и безоглядная правдивость и искренность во всем были всю жизнь ее радостью и горем, ее крыльями и путами, ее волей и пленом, ее небесами и преисподней... Наивная первозданность, создавая особое обаяние непосредственности, подкупили читателей «Вечернего альбома». На книгу последовали отклики М. Волошина, Н. Гумилева, В. Брюсова и других,— отклики одобрительные и ожидающие дальнейшего. (Брюсов, впрочем, своими надеждами увидеть впредь в стихах Цветаевой чувства более «острые» и мысли более «нужные» задел ее самолюбие, и она этого не забыла. . .) Автор «Вечернего альбома» приглашал в свою страну — блаженную страну детства, прекрасного, хотя и не всегда безоблачного, с нежной и печальной матерью («Видно, грусть оставила в наследство Ты, о мама, девочкам своим»); с любимыми книгами, говорил о «счастье быть на свете», о первых робких попытках любить; о скуке и обыденности жизни  среди равнодушных лиц; о волшебных сказках Соловьева, о Даме с камелиями — и многом-многом другом. Эта россыпь полудетских «впечатлений бытия» лишь условно делилась в книге на три части: «Детство», «Любовь», «Только тени». Все тут было слито в единую романтику. Райское детство, сновиденная, «без мер и без конца» любовь и дорогие сердцу «тени», ушедшие навсегда. В сущности, «Вечерний альбом» уже можно назвать предтечей Цветаевой как творческой личности, которая являла себя пока что посредством наивного, «невзрослого стиха». Впрочем, уже и сейчас порою слышался голос не просто талантливого ребенка — но поэта: «Отдать всю душу — но кому бы? Мы счастье строим на песке. . .» или: «Но не правда ль: ведь счастия нет вне печали? Кроме мертвых, ведь нету друзей?» и подобные же строки, написанные в пору «трагического отрочества», как сама Цветаева его назовет. Но самым красноречивым было стихотворение «Молитва».