Разбросанным в пыли по магазинам

(Где их никто не брал и не берет!),

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

Прошли годы трудной жизни и напряженнейшей творческой работы— и твердая уверенность уступила место полному неверию: «Мне в современности и будущем — места нет». Это, конечно, крайность и заблуждение, объяснимое одиночеством и растерянностью поэта, знавшего силу своего таланта, но не сумевшего выбрать правильного пути.

Судьба созданного художником не сводится к ею личной судьбе: художник уходит — искусство остается. В третьем случае Цветаева сказала уже гораздо точнее: «. . .во мне нового ничего, кроме моей поэтической отзывчивости на новое звучание воздуха». Марина Цветаева—большой поэт, она оказалась неотделимой от искусства нынешнего века.

Стихи Цветаева стала писать с шести лет, печататься — с шестнадцати, а два года спустя, в 1910 году, еще не сняв гимназической формы, тайком от семьи выпустила довольно объемистый сборник — «Вечерний альбом». Он не затерялся в потоке стихотворных новинок, его заметили и одобрили и В.Брюсов, и Н. Гумилев, и М. Волошин.

Лирика Цветаевой всегда обращена к душе, это непрерывное объяснение в любви к людям, к миру вообще и к конкретному человеку. И это не смиренная, а дерзкая, страстная и требовательная любовь:

Но сегодня я была умна:

Ровно в полночь вышла на дорогу.

Кто-то шел со мною в ногу,

Называя имена

И белел в тумане — посох странный..

— Не было у Дон-Жуана — Донны Анны!

Это из цикла «Дон Жуан».

Нередко Цветаева писала о смерти — особенно в юношеских стихах. Это было своего рода признаком хорошего литературного тона, и юная Цветаева не составила в этом смысле исключения:

Послушайте! — Еще меня любите

За то, что я умру.

По характеру Марина Цветаева — бунтарь. Бунтарство и в ее поэзии:

Кто создан из камня, кто создан из глины, -

А я серебрюсь н сверкаю!

Мне дело — измена, Мне имя — Марина,

Я — бренная пена морская

В другом стихотворении она добавит:

Вохищенной и восхищенной

Сны видящей средь бела дня,

Все спящей видела меня

Никто меня не  видел сонной

Самое ценное, самое несомненное в зрелом творчестве Цветаева — ее неугасимая ненависть к «бархатной сытостью» и всяческой пошлости. Попав из нищей, голодной России в сытую и нарядную Европу, Цветаева ни на минуту не поддалась ее соблазнам. Она не изменила себе — человеку и поэту:

Птица — Феникс я только в огне пою!

Поддержите высокую жизнь мою!

Высоко горю — горю дотла!

И да умрет вам ночь — светла!

Ее сердце рвется к покинутой родине, той России, которую она знала и помнила:

Русской ржи от меня поклон,

Ниве, где баба застится...

Друг! Дожди за моим окном,

Беды и блажи на сердце...

И сын должен вернуться туда, чтобы не быть всю жизнь отщепенцем:

Ни к городу и ни к селу —

Езжай, мой сын, в свою страну...

. . . Езжай, мой сын домой — вперед —

В свой край, в свой век, в свой час...

К З0-м годам Марина Цветаева уже совершенно ясно осознала рубеж, отделивший ее от белой эмиграции. Она записывает в черновой тетради: «Моя неудача в эмиграции - в том, что я не эмигрант, что я по духу, т.е. по воздуху и по размаху — там, туда, оттуда. ..»

В 1939 году Цветаева восстанавливает своё советское гражданство и возвращается на родину. Тяжело дались ей семнадцать лет, проведенные на чужбине. Она имела все основания сказать: Зола эмиграции. . . я вся под нею — как Геркуланум, — так и жизнь прошла».

Цветаева долго мечтала, что вернется в Россию «желанным и жданным гостем». Но так не получилось. Личные ее обстоятельства сложились плохо: муж и дочь подверглись необоснованным репрессиям. Цветаева поселилась в Москве, занялась переводами, готовила сборник избранных стихотворений. Грянула война. Превратности эвакуации забросили Цветаеву сперва в Чистополь, потом в Елабугу. Тут-то и настиг ее тот «одиночества верховный час», в котором она с таким глубоким чувством сказала в своих стихах. Измученная, потерявшая волю, 31 августа 1941 года Марина Ивановна Цветаева покончила с собой. Но осталась Поэзия.

Вскрыла жилье: неостановимо,

Невосстановимо хлещет жизнь.

Подставляйте миски и тарелки!

Всякая тарелка будет мелкой,

Миска — плоской. Через фай — и мимо —

 В землю черную, питать тростник,

Невозвратимо, неостановимо,

Невосстановимо хлещет стих

«МОИМ СТИХАМ НАСТАНЕТ СВОЙ ЧЕРЕД. . .» (М. ЦВЕТАЕВА)

Решением ЮНЕСКО 1992 год был назван годом Марины Цветаевой, 100-летие со дня рождения которой отмечалось тогда. 14 это, действительно, была не формальность календарной даты, а справедливое (но, как всегда! — посмертное) призвание жизненного и творческого подвига большого Поэта.

В Цветаевой поражает все: и стихи, и судьба. Несомненно, в русской поэзия она — самая трагическая из лирических поэтесс. Эмигрировавшая в 1922 году вслед за любимым мужем, Сергеем Яковлевичем Эфроном, в Прагу, она не печаталась там, потому что была для эмиграции слишком русской, и не печаталась на родине, в России, потому что была эмигранткой. Она потеряла, родину дважды, уехав в 1922 году и вернувшись в 1939, когда у нее репрессировали мужа, арестовали дочь, когда она не знала, что с ней будет завтра, когда у нее не могло быть ни работы, ни постоянного места жительства. И в результате —самоубийство 31 августа 1941 года:

О, черная гора,

Затмившая — весь свет!

Нора — пора — пора

Творцу вернуть билет...

. . . Не надо мне ни дыр

Ушных, ни вещих глаз.

На твой безумный мир

Ответ один — отказ.

Но можно даже еще ничего не знать о судьбе Цветаевой, а прочесть только несколько ее стихотворений, и тебя уже охватывает чувство, будто ты стоишь на краю бездны. Семнадцатилетняя Марина страстно говорит о своем желании познать мир, испытать все:

Всего хочу: с душой цыгана

Идти под песни на разбой,

За всех страдать под звук органа

И амазонкой мчаться в бой..

и вдруг неожиданно, на самой высокой ноте обрывает:

Люблю и крест, и шелк, и каски,

Моя душа мгновений след...

Ты дал мне детство — лучше сказки

и дай мне смерти — в семнадцать лет!

Вообще, предельный максимализм, требовательность к себе и другим, ненасытимая жажда чувства, познания, движения вперед вихревая игра страстей — самые яркие черты лирической героини Цветаевой. У нее, скорее, мужской характер, и, может быте, именно поэтому так сильно подействовали на меня стихи Цветаевой о любви: неповторимым соединением женской боли (потому что счастливых финалов в ее стихах почти нет) и неженской стойкости перед лицом соперника, кто бы им ни был — мужчина, женщина, не поддающееся рифме слово или сама Судьба.

У кого еще может так говорить оставленная любимым женщина:

Все ведаю — не прекословь!

Вновь зрячая - уж не лю6вница!

Где отступает Любовь,

Там подступает Смерть-садовница.

Отдаваясь полностью кипению страстей, не в них, тем не менее, находит опору лирическая героиня Цветаевой в наиболее тяжелые для нее жизненные моменты. Когда кажется, что боль непреодолима, что все — в который уже раз! — разрушено и сожжено дотла, на помощь приходят сокровеннейшие, возрождающие чувства. Это— чувство Слова, своего, Богом данного поэтического предназначения и чувство Родины. Вот чем был для Цветаевой письменный стол — место каждодневного добровольного заточения, воспетый ею тюремщик нормальной жизни:

Столп столпника, уст затвор —

Ты был мне престол, простор —

Тем был мне, что морю толп

Еврейских — горящий‚ столп!

Поэзия и жизнь Цветаевой не просто синонимы. Больше того, «жить» значило буквально — «писать». В 1927 году, рассказывая сестре о тяжком эмигрантском быте, Цветаева писала: «тащусь с кошелкой, зная, что утро — потеряно: сейчас буду чистить, варить, и когда все накормлены, все убрано — я лежу, вот так, вся пустая, ни одной строки! А утром так рвусь к столу — и это изо дня в день!». Написанные ею стихи — откровение души поэта — были так же необходимы для жизни, как кровь. Да они и были кровью души:

Вскрыла жилы: неостановимо,

Невосстановимо хлещет жизнь.

Подставляйте миски и тарелки!

Всякая тарелка будет мелкой

Миска — плоской.

Через край — и мимо —

В землю черную, питать тростник.

Невозвратно, неостановимо,

Невосстановимо хлещет стих.

Может быть, в порыве крайнего отчаяния написала она одно из самых трагических своих стихотворений «Тоска по родине». Она отказывается от всего, ей нет места нигде; даже Слово, родной язык, всегда бывшее спасением, уже не могут помочь. Всякий дом оказывается чужим, а храм — пустым. Кажется, в мире нет ничего, что могло бы противостоять опустошенности. И вдруг все меняется:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст.

И все — равно, и все — едино.

Но если по дороге —

Встает, особенно — рябина...

Чувство своей земли, значит, осталось несмотря ни на что, и простой рябиновый куст, двойник цветаевской души, возвращает смысл, причащает к миру. Одиночество уже не беспредельно, просто душа Поэта вне времени и причастна не только к миру, но и к бесконечности. Вселенной.

Цветаеву сложно читать, ее стихи требуют от читателя большой душевной работы. Но мне кажется, что это и хорошо: это не дает нам успокаиваться в теплом уюте, поворачивает лицом к напряжению, страсти, боли. К вопросу о Вечности.

Жизнь посылает некоторым поэтам такую судьбу, которая с первых же шагов сознательного бытия ставит их в самые благоприятные условия для развития природного добра. Все в окружающей среде способствует скорому и полногласному утверждению избранного пути. И пусть в дальнейшем он сложится трудно, неблагополучно, а порой и трагически, первой ноте, взятой голосом точно и полновесно, не изменяют уже до конца. Такой была и судьба Марины Цветаевой, яркого и значительного поэта первой половины нашего века. Все в ее личности и в поэзии резко выходило из общего круга традиционных представлений, господствующих литературных вкусов. В этом была и сила, и самобытность ее поэтического слова, а вместе с тем и досадная обреченность жить не в основном потоке своего времени, а где—то рядом с ним. Со страстной убежденностью провозглашенный ею в ранней юности жизненный принцип: быть только самой собой, ни в чем не зависеть ни от времени, ни от среды — обернулся в дальнейшем нерешенными противоречиями трагической личной судьбы.

А начало было исключительно благоприятно для развития действительно своеобразного дарования.

Марина Цветаева оставила значительное творческое наследие: книги лирических стихов, семнадцать поэм, восемь стихотворных драм, автобиографическую, мемуарную и историко-литературную прозу. К этому надо добавить большое количество писем и дневниковых записей. Имя Марины Цветаевой неотделимо от истории отечественной поэзии.

Художественный мир Цветаевой на самых ранних порах становления ее художественной индивидуальности был во многом иллюзорен и населен образами, сошедшими со страниц любимых книг. Все внимание поэта в эти годы обращено к быстро меняющимся приметам душевного состояния, к многоголосию жизни, к себе самой:

Кто создан из камня, кто создан из глины, —

А я серебрюсь и сверкаю!

Мне дело— измена, мне имя — Марина,

Я — бренная пена морская

. . .Дробясь о гранитные ваши колена,

Я каждой волной — воскресаю!

Да здравствует пена — веселая пена —

 Высокая пена морская!

Сила ее стихов — не в зрительных образах, а в завораживающем потоке все время меняющегося, гибкого ритма. Не у многих русских поэтов, современников Цветаевой, найдется такое умение пользоваться ритмическими возможностями традиционно-классического стиха. Все в поэзия зависит от ритма ее переживаний:

Всей бессонницей я тебя люблю,

Всей бессонницей я тебе внемлю, —

О ту пору, как по всему Кремлю,

Просыпаются звонари.

Свойственная творчеству Цветаевой торжественность, праздничность, мелодичность сменяются бытовыми разговорными речениями, распевным движением стиха. Несмотря на то, что в поэзии Цветаевой есть немало упоминаний о бренности всего земного и мыслей о собственном конце, общая ее тональность — мажорная, даже праздничная. В общем, это непрерывное объяснение в любви по самым различным поводам, любви к миру, выраженной требовательно, страстно:

К вам все — что мне, ни в чем не знавшей меры,

Чужие и свои?! —

Я обращаюсь с требованием веры

И просьбой о любви.

Для Цветаевой очень типично все своевольно и властно подчинять собственной мечте. Покинув родину, она обрекла себя на беспросветное и нищее существование в эмигрантской среде, очень скоро понявшей, что Марина Цветаева для нее враждебное явление. Взволнованно и зло звучат стихи Цветаевой, направленные против духовного оскудения и пошлости окружающей ее среды. Вот обычная картина парижских буден в вагоне метро: деловая толпа, где каждый уткнулся в развернутый лист газеты:

Кто — чтец? Старик? Атлет?

Солдат? — Ни черт, чи лиц,

Ни лет. Скелет - раз нет.

Лица: газетные

. . . Что для таких господ —

Закат или рассвет?

Глотатели пустот

Читатели газет!

Есть и произведения личного плана, но и в них проступает тот же яростный протест против мещанского буржуазного благополучия. Даже рассказ о собственной судьбе оборачивается горьким, а порою и гневным упреком, сытым, самодовольным хозяевам жизни.

Жизнь на Западе довольно скоро заставила ее убедиться в том, что поэт, желающий сохранить свою духовную сущность в условиях душного эмигрантского бытия, обречен на одиночество и горькие сожаления, ибо совершена роковая ошибка, сломавшая всю дальнейшую жизнь. Речь матери, обращенная к сыну, звучит как завещание; как непреложный завет и как собственная, почти безнадежная мечта;

Призывное: СССР,

Не менее во тьме небес

Призывное, чем: SOS

Нас родина не позовет!

Езжай, мой сын домой — вперед —

В свой КРАЙ, в свой век, в свой час, —от нас...

Цикл гневных стихов, клеймящих Германию и Гитлера — один из самых сильных в ее творчестве явно публицистический характер:

Не умрешь, народ!

Бог тебя хранит!

Сердце дал — гранат.

Грудью дал — гранит.

В истории отечественной поэзии имя Марины Цветаевой всегда будет занимать достойное место. Поэт предельной правды чувства, Марина Цветаева, со своей несложившейся судьбой, со всей яркостью и неповторимостью самобытного дарования, по праву вошла в русскую поэзию первой половины нашею века

Послушайте!— Еще меня любите

За то, что я умру.

«Музыка обернулась Лирикой», — писала Цветаева, с благодарностью вспоминая музыкальные вечера в родительском доме, игру матери на рояле, ее пение под гитару удивительных по красоте романсов.

Стихотворения Цветаевой, напоминающие маленькие музыкальные пьесы, завораживают потоком гибких, постоянно меняющихся ритмов. Интонационный строй передает всю сложную, порой трагическую гамму чувств поэтессы. Ранняя Цветаева тяготеет традиционно — классическому стиху:

Цыганская страсть разлуки!

Чуть встретишь — уж рвется прочь.

Я лоб уронила в руки

И думаю, глядя в ночь:

Никто, в наших письмах роясь,

Не понял до глубины,

Как мы вероломны,

То есть —

Как сами себе верны.

Зрелая Цветаева - это пульсирующий, внезапно обрывающийся ритм, отрывистые фразы, буквально телеграфная лаконичность, отказ от традиционной ритмомелодики. «Я не верю стихам, которые льются, — писала поэтесса в этот период. — Рвутся — Да!». Выбор такой поэтической формы был обусловлен глубокими переживаниями, тревогой, переполнявшей ее душу. Звуковые повторы, неожиданная рифма, порой неточная, способствуют передаче музыкальной информации.

Площадка. — И шпалы. — И крайний куст

В руке. — Отпускаю. — Поздно

Держаться — Шпалы. — От стольких уст

Устала. — Гляжу за звезды.

Так через радугу всех планет

Пропевши! — считал-то кто их?

— Гляжу и вижу одно: конец,

Раскаиваться не стоит.

...Удачный литературный дебют, счастливый брак, рождение дочери — все, что, так или иначе составляло радость бытия, неожиданно подверглось нападению демонических сил. Империалистическая война, уход С. Эфрона на фронт, предчувствие близких перемен, без понимания, к лучшему они или к худшему, все возрастающая тревога:

А этот колокол там, что кремлевских тяжелее,

Безостановочно ходит и ходит в груди;

— Это — кто знает? — не знаю, — быть может, должно быть—

Мне загоститься не дать на российской земле!

И, наконец, революция: муж с белыми, она — в красной столице, где ее духовное одиночество становится невыносимым:

«Все истрепала, изорвала, только осталось, что два крыла».

Если внимательно прочитать стихотворения Цветаевой 1918—1921 годов, то нельзя не заметить, что она находилась в духовной оппозиции к существующему укладу жизни, не хотела да и не могла смиритъся с насилием, террором, которые были роковым знамением времени, не желала быть молчаливым свидетелем разгула ненависти, ужасов гражданское войны, обрушившейся «громом на голову, саблей наголо».

В мае 1922 года М, Цветаева вместе с дочерью покинула Россию, направившись в Прагу, где находился Сергей Эфрон. Начались долгие годы эмиграции. Берлин, Прага, Париж... Эмигрантская интеллигенция, поначалу встретившая Цветаеву с распростертыми объятиями, довольно скоро отшатнулась от нее, увидев в поэтессе не только оппозиционера, но и обличителя. Но духовное одиночество, трудное, подчас нищенское существование не сломили Цветаеву. Гораздо тяжелее было переносить тоску по родине. В полной мере эта тоска отразилась в стихотворении «Рельсы». Но не только это чувство владеет поэтессой. Здесь и горькое чувство безысходности, и чувство сопричастности ко всему происходящему, близости к тем, кого ураган перемен разбросал по всей Европе, лишив многих надежды когда-либо вернуться в Россию.

Ностальгия по родине, частичная, а затем — практически полная духовная изоляция, последовавшая за разоблачением и бегством сотрудничавшего с НКВД Эфрона; неопределенность положения, желание уехать в СССР, чтобы быть рядом с мужем и находившейся уже там дочерью Ариадной, предчувствие новой беды, быть может, гибели, чувство обреченности — вот составляющие трагедии, финал которой наступил в Елабуге.

Н. Гордон, вспоминая разговор с поэтессой накануне отъезда в Елабугу, пишет: «Одну фразу ее я запомнила на всю жизнь:

«Я не чувствую себя одинокой только в бомбоубежище».