Хотеть - это дело тел,

                                                                                                   А мы друг для друга Души...

                                                                                                  М. Цветаева «Поэма Конца»

Марина утверждала, что чувство любви существовало в ней с тех самых пор, как она начала сама себя помнить, и что она отчаивается определить, кого «самого первого, в самом первом детстве, до-детстве, любила», и видит себя «в неучтимом положении любившего отродясь, — дородясь: сразу начавшего с второго, а, может быть, сотого...».

Но, что самое страшное, с самого детства Цветаева любила не людей - она любила тени, идеалы, образы, она сама придумывала романы, которых не было и быть не могло!!!

Примерно в 16 лет она увлеклась Бонапартом, и вот как она характеризует эту эпоху: «16 лет — разрыв с идейностью, любовь к Саре Бернар («Орленок»), взрыв бонапартизма, с 16 лет по 18 — Наполеон, Виктор Гюго, Беранже, Фредерик Массой, Тьер. Мемуары, культ. Французские и германские поэты». Марина погрузилась в эпоху Наполеона, которого знала с детства по стихам Пушкина, Лермонтова, Гюго... Теперь она жила в его мире, как собственные, переживая все взлеты и падения этого гения эпохи и драматическую судьбу его сына Герцога Рейхштадтского. Она окружила себя книгами, гравюрами, портретами, связанными с ними, даже в киот в своей комнате вместо иконы вставила портрет Наполеона. Это было прямым кощунством, и отец, однажды заметив, пытался ее урезонить, но получил жестокий отпор. Марина с неотроческой силой отстаивала свою душевную независимость.

Цветаева любила не столько реального Наполеона, сколько легенду о нем. Цветаеву волновала необыкновенная судьба самого Наполеона с его величественным взлетом и — главное — горестным падением. По складу своего характера она должна была больше всего любить в Наполеоне узника Святой Елены. В ее дневнике есть признание: «Зная себя, знаю: Бонапарта я бы осмелилась полюбить в день его падения». Интересно, что Цветаева не посвятила Наполеону ни одного стихотворения — вероятно, она не хотела соперничать со своими великими предшественниками. Она избрала героем сына Наполеона юного Герцога Рейхштадтского, «Орленка» из пьесы Э. Ростана. Образ возвышенного и прекрасного юноши, мечтающего о подвигах и славе отца, лишенного свободы, вполне соответствовал ее тогдашним романтическим устремлениям.

Страсть к Наполеону заставила Марину рваться во Францию, влюбиться в старую, но все еще великую Сару Бернар, игравшую ростановского Орленка; эта страсть усадила Цветаеву за первую настоящую литературную работу: она начала переводить Ростана. Но скоро ей и это наскучило:

Париж в ночи мне чужд и жалок,

Дороже сердцу прежний бред!

Иду домой, там грусть фиалок

И чей-то ласковый портрет.

Цветаеву тяготила эта ее странность -любовь к нереальным людям.

В самые разные периоды своей жизни Цветаева говорит о ненужности для нее взаимной любви, а также о нежелании совместной жизни с человеком, которого она любит.

"Я знаю только одну счастливую любовь, - писала она Пастернаку в 1931 году, - Беттины к Гете. Большой Терезы - к Богу. Безответную. Безнадежную. Без помехи приемлющей руки. Как в прорву". В другом месте: "Мне пару найти трудно - не потому, что я пишу стихи, а потому, что я задумана без пары, состояние парой для меня противоестественно: кто-то здесь лишний, чаще - я..." Все дело, продолжает Цветаева, "в несвойственности для меня взаимной любви, которую я всегда чувствовала тупиком: точно двое друг в друга уперлись - и все стоит". Это признания, сделанные уже в зрелые годы. Но еще в далеком 1916 году она пишет своему юному другу Петру Юркевичу: "С самого моего детства, с тех пор, как я себя помню, мне казалось, что я хочу, чтобы меня любили. Теперь я знаю и говорю каждому: мне не нужно любви, мне нужно понимание. Для меня это - любовь. А то, что вы называете любовью (жертвы, верность, ревность), берегите для других, для другой, - мне этого не нужно. <…> А я хочу легкости, свободы, взаимопонимания - никого не держать и чтобы никто не держал!"

Она убежденно говорила о трагической невозможности "из любви устроить жизнь, из вечности - дробление суток". Однако не расходятся ли эти признания с жизненной практикой самой Цветаевой, - ведь мы знаем, что она прожила в замужестве всю свою жизнь? Нет, не расходятся. Может быть, даже подкрепляются, хотя Сергей Эфрон с первых же дней их совместной жизни добровольно принял лидерство жены в семье и проявлял чудеса терпения и выдержки почти все годы их совместной жизни.

Но есть показательные свидетельства: едва соединившись с мужем осенью 1922 года - после четырехлетней разлуки во время гражданской войны, - Цветаева создает в стихотворении "Река времени" жесткие формулы единоличной самодостаточности:

Но тесна вдвоем

Даже радость утр…

Оттолкнувшись лбом

И подавшись внутрь,

Над источником –

Слушай - слушай, Адам,

Что проточные

Жилы рек - берегам:

Ты и путь и цель,

        Ты и след и дом.

Никаких земель

Не открыть вдвоем.

"Человек задуман один, - это повторит она снова и снова. - Где двое - там ложь". Со всей откровенностью она напишет об этом Пастернаку в 1923 году: "Как жить с душой - в квартире? В лесу может быть - да. В вагоне может быть - да…"

Но если необязательна ответная любовь и навечная соединенность с любимым, то разве привычное, понятное нам любовное чувство не предполагает хотя бы желания встречи с тем, кто тебе дорог?

Вот это желание, действительно, сильно выражено в цветаевских текстах. Но странным образом тут же отчетливо ощутима неизменно сопутствующая желанию опаска. Если перечитать цветаевские переписки, которые принято называть романическими ( с Пастернаком, Рильке, Штейгером), мы встретим там не однажды подробнейшее обсуждение возможностей будущей встречи. Но едва встреча приобретает более или менее реальные очертания, Цветаева от нее явственно уклоняется. Она начинает оттягивать сроки, переносить встречу на более отдаленнное время. Так было в двадцать шестом году с Пастернаком, так непоправимо упустила она встречу с Рильке, даже прочитав в его письме внятную фразу: "Не откладывай до весны!" Так повторилось и через десять лет в истории с Анатолием Штейгером. Причины  высказываются самые разные, и как раз это-то и выдает одну, главную: страх. Чего же?

Того, что встреча будет не та, о которой мечталось. Помешает быт - обстановка - или чужие люди, соглядатаи. Тогда она уже не сможет быть собой: свободной, на себя похожей, такой, какова она в письмах. И вся высота отношений тут же рухнет. "Я не люблю встреч в жизни - сшибаются лбами. Две глухие стены. (...) Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой, еще лучше радугой, где под каждым концом - клад… " "Чем дальше основы арки, тем выше арка. Для нужной нам высоты нам нужно отойти очень очень очень далеко... " - все это в черновиках писем Пастернаку. А рядом с этим создаются стихи, исполненные тоской разминовения и горчайшей горечью разлуки! (Цикл "Провода", "Расстояния, версты, дали...", "Сахара" и др.)

Программно звучит ее стихотворение "Заочность", созданное в 1923 году. Уже самые первые его строки знаменательны:

Кастальскому току,

Взаимность, заторов не ставь!

Заочность: за оком

Лежащая вящая явь.

И далее - чуть ли не гимн разъединенности:

Блаженны длинноты,

Широты забвений и зон.

Пространством как нотой

В тебя ударяясь, как стон

В тебе удлиняясь, Как эхо

 в гранитную грудь

В тебя ударяясь; Не видь и не слышь и не будь -

Не надо мне белым По черному - мелом доски!..

Итак, иррациональный страх? И здесь же - рациональное его обоснование: просторы между любящими необходимы еще и потому, что взаимная любовь слишком мешает творчеству - "кастальскому току"!

Больной Анатолий Штейгер (это уже 1936 год) был горько обижен тем, что Цветаева, несмотря на все ее уверения в нежности и преданности, не делает даже попыток приехать к нему, хотя она была в это время так близко - их разделяли всего несколько километров: он в Швейцарии, она во французской горной Савойе. Оправдываясь, Цветаева поясняет: "Я-то - такой соловей, басенный, меня - хлебом не корми - только баснями! я так всю жизнь прожила, и лучшие мои любови были таковы (...) Я отлично умею без всего - и насколько мне отлично - с немножким". Потому что, как она пишет, "у меня такая сила мечты, с которой не сравнится ни один автомобиль...".

Поставим в этот ряд и рассказ Цветаевой о ее воображаемых свиданиях с Пастернаком. Они продолжались целый месяц поздней осенью 1922 года на крохотной сырой станции под Прагой, когда пришло известие о том, что Борис Леонидович приехал из Москвы в Берлин. "Я приходила рано, в сумерки, до фонарей. Ходила взад-вперед по темной платформе - далеко! И было одно место фонарный столб - без света, сюда я вызывала Вас - "Пастернак"! И долгие беседы бок о бок - бродячие".

А вот и еще признание, тем более интересное, что оно совсем не из любовной сферы. "В годы гражданской войны я была в Москве не с большевиками, а с белыми. (...) Большевиков я как-то не заметила, вперясь в Юг, их заметила только косвенно (...) У меня: любить одно - значит не видеть другого". Мы можем доверять этим словам - это лишь констатация живой реальности: Цветаева и в самом деле живет реальнее всего в мире своих чувств, мыслей, привязанностей, тревог. Она ходит на рынок, учит с сыном уроки, штопает чулки и бывает в гостях, но все это в той внешней реальности, которая - при всей ее осязаемости и очевидности - гораздо менее значима для нее, чем другая - внутри, непрестанно движущаяся по совсем иным рельсам. Пастернаку она напишет однажды: "Вы у меня в жизни не умещаетесь, очевидно (...) Вы в ней не (…) живете. Вас нужно искать, следить где-то еще (...) Вы точно вместо себя посылаете в жизнь свою тень, давая ей все полномочия".

Но это столько же о Пастернаке, сколько и о самой Цветаевой! "Я в сущности не живу в днях..." - признавалась она сама.

Спустя тринадцать лет после начала их переписки они встретятся в 1935 году в Париже, и встреча принесет им боль и разочарование; в сущности, то была "не-встреча". Свою роль тут сыграли причины, не зависевшие от обоих, но, по цветаевскому убеждению, иначе и быть не могло: не то, так это с неотвратимой неизбежностью мешает любящим при свидании...

Любовь к Волконскому - это 1921 год. Их нежнейшая привязанность друг к другу растянулась на полтора десятилетия. Но еще в юные годы Цветаева жаловалась Юркевичу: "Я так стремительно вхожу в жизнь каждого встречного, который мне чем-нибудь мил, так хочу ему помочь, "пожалеть", что он пугается - или того, что я его люблю, или того, что он меня полюбит и что расстроится его семейная жизнь. Этого не говорят, но мне всегда хочется сказать, крикнуть: Господи Боже мой! Да я ничего от Вас не хочу. Вы можете уйти и вновь прийти, уйти и никогда не вернуться - мне все равно, я сильна, мне ничего не нужно, кроме своей души!".

О том же сказано и в строках стихотворения, обращенного к Евгению Ланну:

Я серафим твой, радость на время...

Да не смутит тебя сей - Бог весть -

Вздох, всполохнувший одежды ровность.

Может ли на устах любовниц

Песня такая цвесть?..

"Не любовницей - любимицей" - вот кем она всегда хотела стать для тех, кто ей был дорог.

"Мне ничего не надо", - повторяла она и позже. Но так ли? Разве ей не приходилось подчас переживать не слишком рафинированные чувства? А ее классическая "Попытка ревности"?

Да, она знала и эти чувства и посвящала этому стихи - потому что муза ее фиксировала, как уже мы говорили, любой сердечный перебой. Но при этом она всегда знала высшее над собой и стремилась к нему: "Научиться жить любовным настоящим человека, как его любовным прошлым, - вот то, чего я себе, уже 20-ти лет, от любви желала". "Не ревновать и не клясть!" – таков был ее идеал.

И она умела "перебарывать" в себе не слишком высокие чувства. В стихотворении, обращенном к юному Мандельштаму:

...Когда и как и кем и много ли

Твои целованы уста -

Не спрашиваю. Дух мой алчущий

Переборол сию мечту.

В тебе божественного мальчика

Десятилетнего я чту...

В переписке Цветаевой с Рильке сюжет "перебарывания" предстает нам в его вполне живом варианте. Это относится к эпизоду, когда она вдруг перестает отвечать на письма своего корреспондента. По прошествии срока, понадобившегося для самовзнуздания, с присущим ей безоглядным прямодушием она пояснит причину: "Моя любовь к тебе раздробилась на дни и письма, часы и строки. (...) Ты живешь, я хочу тебя видеть. Перевод из Всегда в Теперь. Отсюда - терзание, счет дней, обесцененность каждого часа, час - всего лишь ступень - к письму. Быть в другом или иметь другого (или хотеть иметь, вообще - хотеть, едино!).Я это заметила и смолкла. Теперь это прошло. С желаниями я справляюсь быстро (...) Такова любовь - во времени. Неблагодарная, сама себя уничтожающая. . . ".

Завершу этот своеобразный реестр цветаевских высказываний о любви последней цитатой. Это дневниковая запись; не готовые выводы, а процесс мучительного размышления - и читать текст не слишком просто.

Франция, 1938-й, за три года до гибели. "У стойки кафе, глядя на красующегося бель-омма - хозяина (...) - я внезапно осознала, что я всю жизнь прожила за границей, абсолютно-отъединенная - за границей чужой жизни - зрителем: любопытствующим (не очень!), сочувствующим и уступчивым - и никогда не принятым в чужую жизнь - что я ничего не чувствую, как они, и они - ничего - как я - и, что главнее чувств - у нас были абсолютно разные двигатели, что-то, что для них является двигателем - для меня просто не существует - и наоборот (и какое наоборот!).