Урок является обучающим, с использованием приёмов комментированного и анализирующего чтения, тип анализа — "вслед за писателем”.
"Некто Ивлев ехал однажды в начале июня в дальний край своего уезда”. Начинается рассказ как будто буднично и незамысловато. Но следует помнить, что писатель особое значение придавал первой фразе, настраивающей читателя и организующей его восприятие. Перечитайте её ещё раз, и вы услышите внутреннюю перекличку "Ивлев — июнь” и неназойливую аллитерацию сонорных. Далее мы убедимся, что эти поэтические приёмы отнюдь не случайны, и во многом сюжет рассказа строится по законам лирики. Сама же ситуация — начало лета, долгий путь — настраивает на созерцательный лад.

С этим поэтическим вступлением контрастирует целый ряд бытовых, реалистических деталей: "тарантас с кривым пыльным верхом”, "густые сбитые гривы” нанятых лошадей, возница, тупой, хозяйственный, не понимающий шуток, — вот объяснение, почему "Ивлев отдался той спокойной и бесцельной наблюдательности, которая так идёт к ладу копыт и громыханию бубенчиков”.

Бунин обращает наше внимание на состояние Ивлева: "Ехать сначала было приятно: тёплый, тусклый день, хорошо накатанная дорога, в полях множество цветов... дул сладкий ветерок, нёс по... косякам цветочную пыль, местами дымил ею, и вдали от неё было даже туманно”. Пейзаж лёгкий, расплывчатый, словно акварельный, он дан глазами героя, с умиротворённой созерцательностью которого соседствует лёгкая ирония по отношению к "малому, в новом картузе и неуклюжем люстриновом пиджаке”, серьёзному из-за доверенных ему лошадей. Картина эта, озвученная бубенчиками, стуком копыт, кашлем лошадей и скрежетом валька о колесо, завершается словно незначительной деталью: "всё время мелькала... белой сталью стёртая подкова”. Мы незаметно оказываемся в полной власти писателя, овладевшего нашим вниманием, будто гипнотизёр или фокусник при помощи раскачивающегося блестящего предмета.

Далее следует небольшой диалог, следствием которого является посещение Ивлевым дома графини. Незаметно меняется настроение героя под воздействием того, что он видит: "погода поскучнела”, грязный двор, каменное корыто, "темнеющая от дождя гостиная”… Особенно неприятен, даже раздражающ вид графини, безвкусно кокетничающей с гостем: "Графиня была в широком розовом капоте, с открытой напудренной грудью; она курила, глубоко затягиваясь, часто поправляла волосы, до плечей обнажая свои тугие и круглые руки, затягиваясь и смеясь, она всё сводила разговор на любовь...” Упоминается какая-то "легендарная Лушка” и помешанный на любви к ней помещик Хвощинский, который "во всём остальном... нисколько не был помешан… просто он был не теперешним чета”. О том, насколько приятен был визит к графине, говорят стакан "сивого чая” и засиженное мухами печенье.

Незаметно Бунин подвёл нас к завязке, потому что мысль о Лушке и влюблённом в неё помещике уже не оставит нашего героя до конца: "Но что за человек был этот Хвощинский? Сумасшедший или просто какая-то ошеломлённая, вся на одном сосредоточенная душа?” Действительно, безумием кажется остановившаяся жизнь помещика, просидевшего матрац на Лушкиной кровати, его маниакальная сосредоточенность на умершей женщине и приписывание её влиянию всего, что совершалось в мире: грозы, войны, неурожая. Если бы не одна смущающая деталь: "он когда-то слыл в уезде за редкого умницу”. Умник, утративший разум? Или умник, постигший высшую истину: смысл жизни есть любовь?..

Отдавшись на милость возницы, Ивлев приближается к поместью Хвощинского. "Места становились всё беднее и глуше”. Писатель почти бесстрастно перечисляет: ещё не кошеные луга, овраги, трава, краснеющая земляникой, плотина, бурьян… Взгляд его задерживается на кусте с бледно-розовыми цветочками — «милое деревцо, которое зовут "божьим деревом”», — и вдруг Ивлев вспомнил места, вспомнил, что не раз ездил тут в молодости верхом”… Что-то это деревцо задевает в его памяти. Запомним и мы его по двум указанным приметам-эпитетам: милое, божье.

Любопытен далее следующий диалог. Не только безумный влюблённый мифологизирует свою Лушку, но и наивно-примитивное сознание возницы: "Говорят, она тут утопилась-то”.

Хвощинское открывается перед взором почти театрально. В "декорации” мирного, тихого пейзажа вдруг врывается с лаем стая собак, небо раскалывается от оглушительного удара грома, лошади понесли… "За лесом уже видно было Хвощинское”. Раздвигается занавес — "лес расступился”: смена декораций. В обрамлении туч проступает вид усадьбы. Дышится "с удовольствием”, легко — Ивлеву приятно очутиться в этом месте. И, словно подчиняясь какой-то неведомой силе, его сознание продолжает сотворение мифа о Лушке: "казалось, что жила и умерла Лушка не двадцать лет тому назад, а чуть ли не во времена незапамятные”.

Кругом грустное запустение. Жадно, даже с каким-то ревнивым любопытством всматривается герой в юношу, сына загадочных помещика и крестьянки. Ничто не ускользает от его внимания: "Чёрный, с красивыми глазами и очень миловидный, хотя лицо его было бледно и от веснушек пёстро, как птичье яйцо”. Что от матери, а что от отца в этом юноше? Он деликатен, краснеет от застенчивости, смущается — и не умеет скрыть своей жадности, обрадованный возможностью продать книги подороже. Образ юноши строится на контрастах. То же и в речи: разговор его свободен, непринуждён, обнаруживает человека довольно образованного, и в то же время он употребляет форму третьего лица множественного числа по отношению к своему отцу ("Они только всё читали и никуда не выходили”…) — так простолюдин говорит о своём хозяине, крестьянин — о помещике. Характер молодого человека набросан Буниным несколькими штрихами, но за ними многое угадывается: это полная драматических переживаний история ребёнка от неравного брака, союза, не признаваемого обществом. Помните тургеневскую Асю? Юноша, конечно, знает о мифологическом ореоле, окружающем имена его родителей. Этим объясняется взволнованное отрицание умственной болезни отца ("Это всё сплетни”…), то, что он мгновенно понял незаданный вопрос Ивлева про венчальные свечи ("Они уже после её смерти купили эти свечи… и даже обручальное кольцо всегда носили”).

Странное ощущение оставляет по себе и дом Хвощинского: холодный, с топорной мебелью, но (опять контрасты!) прекрасными горками, полными изящной посуды. Замечательна одна деталь: "А пол весь был устлан сухими пчёлами, которые щёлкали под ногами. Пчёлами была усыпана и гостиная, совершенно пустая”. Деталь эта кажется совершенно иррациональной. Но без неё, возможно, у вас не возникнет ощущения реальности происходящего. Вы словно слышите лёгкое шуршание. Невесомые тела, когда-то жгуче жалящие и мёртвые сейчас, только оболочка — воспоминание. Как от жгуче-яркой любви ныне осталась лишь оболочка — легенда, миф. Но почему эта история так притягательна, почему Ивлеву так хочется разгадать её секрет? Может быть, это бессознательная тоска человека по любви, наполненности жизни? Только не обычное праздное любопытство. Иначе почему так взволнован Ивлев? "А руки всё-таки слегка дрожали”.

Названия старых книг "престранной библиотеки” («Заклятое урочище»… «Утренняя звезда и ночные демоны»… «Размышления о таинствах мироздания»… «Чудесное путешествие в волшебный край») говорят об ином мире. И, как прозрение, со стихами Баратынского приходит разгадка: бытие — это не быт, "но именем каким его назвать?.. с безумием граничит разуменье”… Свет истины озаряет сознание человека, и солнечный свет одновременно заливает комнату — "этот бедный приют любви”. Любви, но не безумия. Оба человека, находящихся в комнате, взволнованы. Это выдают их жесты, фразы. Они не в жилище, а в святилище, где тайный, особый смысл приобретают предметы: похожая на молитвенник книжечка, шкатулка с потемневшим от времени серебром, "ожерелье покойной матушки”. Бунин пишет: "И такое волнение овладело им при взгляде на эти шарики, некогда лежавшие на шее той, которой суждено было быть столь любимой и чей смутный образ уже не мог не быть прекрасным, что зарябило в глазах от сердцебиения”. И вот заветная книжечка, давшая название бунинскому рассказу, — «Грамматика любви, или Искусство любить и быть взаимно любимым». В контексте иных событий такой "учебник” любви мог показаться по-мещански пошлым. Но здесь это святыня, Писание.

Абзац, рассказывающий о содержании книжечки, с цитатами из неё, похож на стихотворение в прозе по интонации, ритмичности, насыщенности образами. Остановимся на одной из цитат: "Женщина прекрасная должна занимать вторую ступень; первая принадлежит женщине милой. Сия-то делается владычицей нашего сердца: прежде, нежели мы отдадим о ней отчёт сами себе, сердце наше делается невольником любви навеки”… Эта сентенция смутно напоминает что-то. Что-то недавно прочитанное, встретившееся в тексте… Милую женщину человек обожествляет, легко и естественно подчиняясь сердцем… Да это же "милое”, "божье деревцо”, от которого ожила память Ивлева по дороге в Хвощинское! Такие "рифмующиеся” детали — одна из особенностей стиля Бунина. Они расставляют важные акценты в его произведениях.

Уезжает герой из поместья с купленной им «Грамматикой любви». Уже не дождь, не тучи, не гром, а "мутно-золотая заря” сопровождает его. А болтовня малого про женщину с индюшками контрапунктно соотнесена с мыслями Ивлева, прикоснувшегося к высокой истине: "Он всё думал о Лушке, о её ожерелье, которое оставило в нём чувство сложное, похожее на то, которое испытал он когда-то в одном итальянском городке при взгляде на реликвии одной святой. «Вошла она навсегда в мою жизнь!» — подумал он и, вынув из кармана «Грамматику любви», медленно перечитал при свете зари стихи, написанные на её последней странице.

Домашнее задание в конце урока: письменная работа «Опыт прочтения рассказа Бунина» (по самостоятельно выбранному произведению).