Первый рассказ «Темные аллеи», давший название всему циклу, развивает мотив рассказа «Ида»: сожаления об утраченном счастье иллюзорны, ибо жизнь идет так, как должна идти, и человек не волен внести в нее какие-то перемены.
Герой рассказа «Темные аллеи», еще будучи молодым помещиком, соблазнил прелестную крестьянку Надежду. А затем его жизнь пошла своим чередом. И вот по прошествии многих лет он, будучи уже военным в больших чинах, проездом оказывается в тех местах, где любил в молодости. В хозяйке заезжей избы он узнает Надежду, постаревшую, как и он сам, но все еще красивую женщину.
Они вспоминают молодость, неповторимые минуты счастья. Она пронесла любовь к нему через всю жизнь, не вышла замуж, не может простить ему, что он пренебрег ею. А он говорит ей в свое оправдание: «Никогда я не был счастлив в жизни... Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно — жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительнее, чем я тебя. Сына обожал,— пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история».
Человек, по Бунину, находится в некоем заколдованном кругу тоски, пошлости, обыденщины. Лишь изредка улыбнется ему счастье, а затем за ним снова захлопываются двери. Дважды познал короткие мгновения счастья герой рассказа «Темные аллеи», но с чем остался он? Раз и навсегда полюбила Надежда, но как тяжкую ношу несет она эту неразделенную любовь. Но, быть может, ошибся некогда герой рассказа, отказавшись от такой любви и верности? Писатель отвечает отрицательно на этот вопрос.
Находясь уже в дороге и глядя на мелькающие подковы лошади, герой подводит итоги неудавшейся жизни: «Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! «Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи...» Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?»
И, закрывая глаза, качал головой».
Здесь можно говорить о сословных предрассудках, но у Бунина нет героев, которые бы идейно и духовно стояли намного выше своей среды.
«Лишний» человек у Бунина остро ненавидит уродливое и любуется прекрасным, но он и не мыслит о борьбе, о разрушении уродливого и утверждении прекрасного. Из этого-то ощущения собственного бессилия что-либо изменить в жизни и вырастает философия бунинских героев. Они жадно ловят мгновения счастья, горюют, если оно проходит мимо, сокрушаются, когда обрывается нить, связующая их с человеком, который дал им недолгое счастье. А вместе с тем они органически не способны сразиться с судьбой-злодейкой, выиграть житейский бой превосходством своего духа, вайи, силой своего интеллекта и опыта.
По мысли Бунина, человечеству отпущена не очень уж большая доля счастья, а поэтому то, что дается одному, отнимается у другого. В рассказе «Кавказ» двое — она и ее возлюбленный — с замиранием сердца ждут возможности испить наконец чашу счастья до дна. Они едут, скорее, бегут на Кавказ от ее мужа, который и виноват только в том, что безумно любит и ревнует ее. Она уезжает с возлюбленным, твердо зная, что с момента отхода поезда для ее мужа начинаются часы отчаяния, что он не выдержит и бросится следом за ней на Кавказ, туда, где она, предположительно, может находиться. Свое счастье она искупает ценой отчаяния другого человека. И действительно, он ищет ее в Геленджике, Гаграх, Сочи и, не найдя, укрепившись в мысли, что она его обманула, уехала с другим, стреляется. Вот концовка рассказа: «На другой день по приезде в Сочи он купался утром в море, потом брился, надел чистое белье, белоснежный китель, позавтракал в своей гостинице на террасе ресторана, выпил бутылку шампанского, пил кофе с шартрезом, не спеша выкурил сигару. Возвратясь в свой номер, он лег на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов».
Детальность описаний, уточнение последнего рокового жеста имеют свое особое значение в бунинской концепции жизни. Человек кончает счеты с жизнью не в состоянии аффекта, а потому, что жить ему больше незачем, что свою долю счастья он уже получил и боль, отчаяние стали сильнее жажды жизни. Отсюда и размеренная детализация описаний того, что съел и выпил офицер перед самоубийством, перед тем, как он пускает себе пулю в лоб. В данном случае решение принимается человеком зрелым, вполне отдающим себе отчет в том, что вскоре сделает. В повести «Митина любовь» — та же ситуация, но решение принимает юноша, не умеющий сдерживать себя, скрыть свои переживания. В силу этого Бунин избирает иной путь обрисовки последних минут Мити. Писатель вмешивается в происходящее, объясняет нам, что боль, испытываемая Митей, становится столь непереносимой, что он оказывается во власти лишь одного желания — скорее избавиться от нее.
В сущности, душевное состояние героев «Митинои любви» и «Кавказа» одинаковое, разнятся лишь художественные приемы, с помощью которых оно выражено. Эти приемы избраны не произвольно, а в точном соответствии со своеобразием характеров. Но есть и нечто роднящее их — это «радость» бегства из жизни, от душевной боли, акт, в который вкладывается вся решимость, вся воля, ранее так недостававшие им. Офицер стреляет сразу из двух револьверов. Митя пускает себе пулю в рот, «радостно вздохнув», с «наслаждением».
Урывая свою долю счастья, герои Бунина жестоко эгоистичны, неосознанно и осознанно циничны. Они нередко приходят к выводу о том, что бессмысленно щадить человека, который любит тебя, ибо счастья на всех не хватит, человек все равно одинок и не столь уж важно, когда он испытает горечь утраты и одиночества — сейчас или позднее. Писатель как бы снимает ответственность со своих героев. Поступая жестоко и эгоистично, они не становятся хуже, так как живут согласно нормам дурно устроенной действительности, в которой они ничего не в состоянии изменить.
Бунинские герои вновь и вновь, с глубокой нежностью предаются воспоминаниям о другой жизни, от которой пришлось отказаться по многим причинам. Они сохранили светлую память о прошлом помещичьих гнезд и склонны позабыть связанную с ними дикость, бедность и жестокость. Более того, им порой представляется, что именно в деревне они могли бы найти полное счастье. Но писатель вскоре доказывает, что это самообман, так как любовь не могла остановить разрушения дворянских гнезд, распад сознания их обитателей и был неизбежен самый побег помещиков из потомственных пенат. Да и в самой деревне, при всей идилличности ее жизни, действует все тот же суровый закон «похищения» чужого счастья, идут те же поиски недолгого блаженства, которые для кого-то неизбежно оканчиваются горем утраты любимого человека.
По Бунину, любовь — величайшее благо, дарованное человеку, в ней заключено доказательство, что человек стоит большего, чем дано ему бытием, где торжествует зло. Любовь в бунинских рассказах выявляет пошлость, уродство, какой-то недоступный познанию рок. Как нечто незыблемое, вечно тяготеющее над человеком, наполняющее величавым трагизмом все его существование выступает в творениях писателя расплата за любовь.
Человеку ненадолго дается необычайно интенсивная полнота счастья, любовь наполняет его душу трепетным восторгом, преклонением, обожанием. В эти минуты он по-новому, с огромной полнотой ощущает красоту природы, обостренно видит ее краски, слышит ее зверей.
Вот небольшой диалог из рассказа «Руся»:
— Не бойся, это, верно, лягушка выползает на берег. Или еж в лесу...
— А если козерог?
— Какой козерог?
Я не знаю. Но ты только подумай: выходит из лесу какой-то козерог, стоит и смотрит... Мне так хорошо, мне хочется болтать страшные глупости!»
Совершенно ясно, что эти слова говорит женщина, испытывающая блаженные секунды полного счастья. Мужчина вносит сначала нотку благоразумия в эту любовную фантазию. Но и сам он проникнут теми же ощущениями необычайного, сказочного, чего-то особенного, отделяющего его и ее от остального мира.
«И он опять прижимал к ее губам руки, иногда как что-то священное целовал холодную грудь. Каким совеем новым существом стала она для него! И стоял и не гас за чернотой низкого леса зеленоватый полусвет, слабо отражавшийся в плоско белеющей воде вдали, резко, сельдереем пахли росистые прибрежные растения, таинственно, просительно ныли невидимые комары,— и летали, летали с таким треском над лодкой и дальше, над этой по-ночному светящейся водой, страшные, бессонные стрекозы. И все где-то что-то шуршало, ползло, пробиралось...».
Пейзаж, сйособствующий обрисовке состояния г роев, вполне реалистичен, а вместе с тем в него вплетены сказочные мотивы. Сделано это не только для придания особого очарования любовным сценам. Писатель как бы отгораживает влюбленных от остального, враждебного им мира, от которого постоянно исходят неприятности, каверзы, подвохи, который не. замедлит нанести удар, разлучающий влюбленных.
В некоторых случаях может показаться, что непосредственная причина, разъединяющая людей, отнимающая у них счастье, не столь уж существенна, что преграду можно было легко преодолеть. В действительности все обстоит иначе. В начале рассказа есть такой коротенький диалог между героем и его женой:
—Ну расскажи хоть в двух словах, чем и как ваш роман кончился.
— Да ничем. Уехал, и делу конец.
— Почему же ты не женился на ней?
— Очевидно, предчувствовал, что встречу тебя.
— Нет, серьезно?
Ну, потому, что я застрелился, а она закололась
кинжалом...
За этими ироническими ответами стоит и некое непонимание произошедшего самим героем рассказа. Почему же тогда, в его юности, все так получилось? Обстановка в запущенной усадьбе типична для окончательно разоряющихся дворянских гнезд. В многих рассказах и повестях Ивана Бунина, и особенно сильно в повести «Суходол», выступает характернейшая примета распада дворянско-помещичьего быта в России — духовное нездоровье обитателей разваливающихся усадеб.
Запущенный дом с белыми колоннами и мезонином, за ним столь обычное озеро, вернее, болото, заросшее кугой и кувшинками, дырявая плоскодонка у топкого берега — словом, ставшая уже историческим воспоминанием панорама оскудевшей усадьбы. Кажется, что обитатели этого разрушающегося дворянского гнезда немыслимы вне этой обстановки. Руся постоянно носит сарафан из желтого ситца, крестьянские чуньки из плетеной разноцветной шерсти. Эта, так сказать, дворянская стилизация крестьянской одежды выдает крайнюю бедность. Да и не только в бедности дело. Здесь все свидетельствует о томительном затишье, будто все заглохло и остановилось в омертвении. Это подчеркнуто и в самой внешности Руси. Писатель одним словом определяет ее внешний облик: она «иконописна». Это строгая и как бы застывшая красота, которую так великолепно воспроизводил на иконах Рублев.
Неподвижность, застылость, с выступающими в них чертами распада, выразительно обозначены и в кратких характеристиках отца и матери Руси. Он отставной военный, «сухой и высокий». Она, «родом какая-то княжна с восточной кровью, страдала чем-то вроде черной меланхолии. Выходила только к столу. Выйдет, сядет и молчит, покашливает, не поднимая глаз, и все перекладывает то нож, то вилку. Если же вдруг заговорит, то так неожиданно и громко, что вздрогнешь».
Если многие писатели-белоэмигранты говорили о некоем возрождении России, о возврате к старому, к благодатным дням царизма, если другие из них мечтали об установлении в России «демократической» республики, то Бунин в своих художественных произведениях выносит окончательный приговор прошлому. В большинстве своих произведений, написанных в годы эмиграции, он возвращается к России не только для того, чтобы погоревать над дорогими воспоминаниями, но и для того, чтобы заставить читателя сделать вывод: бессмысленно мечтать о возврате прошлого, оно само себя изжило, так что гибель его была подготовлена. В условиях эмиграции, оторванности от родины бунинские идеи противостояли надеждам и чаяниям воинствующей части белой эмиграции.
В произведениях последних десятилетий элегичность нередко теряет свое прежнее самостоятельное значение, она появляется лишь там, где писатель ставит задачу передать не тронутыми временем впечатления юности. И все же в большинстве дореволюционных произведений, за исключением, пожалуй, первых трех частей «Жизни Арсеньева», заметен отказ от былой элегичности.
Быть может, именно потому в столь дивном и глубоком напряжении всех чувств вспыхивает недолгая радость любви, что кругом все так мрачно и беспросветно. Любовь в ее первозданной чувственности свидетельствует, что жить стоит хотя бы ради этих кратких мгновений жгучего и нежного счастья. И хочет того Бунин или нет, перед читателем невольно встает вопрос: почему же человек не может быть вполне счастливым?
Бунин отвечает на этот вопрос косвенно, отгораживая от общества человека в те часы, когда он познает счастье. В рассказе «Руся» любовная идиллия происходит на лоне природы, краски которой как бы смыты дождливой погодой. Воздух в мелком леске «парной», а солнечный свет — «зыбкий». Так создается своеобразный, несколько импрессионистский колорит внешней обстановки. И сцена взрыва чувственности в этом «кадре» природы выглядит необыкновенно целомудренно, подобно языческому приношению жертвы любви.
«— Прикрой меня, я озябла, и садись. Вот так... Нет, погоди, вчера мы целовались как-то бестолково, теперь я сначала сама поцелую тебя, только тихо, тихо. А ты обними меня... везде...
Под сарафаном у нее была только сорочка. Она нежно, едва касаясь, целовала его в края губ. Он, с помутившейся головой, кинул ее на корму. Она исступленно обняла его...
Полежав в изнеможении, она приподнялась и с улыбкой усталости и еще не утихшей боли сказала:
— Теперь мы муж с женой. Мама говорит, что она не переживет моего замужества, но я сейчас не хочу об этом думать...».
Мир в эти минуты принадлежит им двоим. Она не стыдится предстать перед ним нагой.
Написана любовная сцена очень смело и, казалось бы, рискованными деталями. Посмотрим, однако, проявляются ли в ней отзвуки «угасающей чувственности» самого Бунина, не хочет ли писатель сказать ею о чем- то совершенно другом.
Бунину, писателю с безупречным литературным вкусом, органически чуждо смакование интимных деталей. Поэтому вряд ли можно сомневаться, что откровенность описаний имеет какой-то особый смысл.
Взаимное чувство героев «Руси» вызвано не только любовью. Главное в другом — в стремлении урвать у судьбы свой час счастья. Руся отдается любимому, ясно сознавая, что продолжения любви не будет. Намеки на это разбросаны на первых страницах рассказа:
...Она положила картуз к себе на колени.
— Да не беспокойтесь, киньте куда попало.
Она прижала картуз к груди:
— Нет, я его буду беречь!
Это не только выражение чувства, но и осознание недолговечности счастья. Руся говорит о настоящем, но ее мысли уже в будущем, когда любимого не будет рядом с ней. Руся знает, что она обречена на одинокую старость в полуразвалившейся усадьбе, и она ничего не может противопоставить злой судьбе. Казалось бы, чего проще — бежать с любимым, завоевать свое счастье. Но такое решение превратило бы героиню рассказа в пустенькое существо, лишило бы рассказ его глубокой социальной основы. Руся психологически привязана к тому укладу, приметы которого хотя и лаконично, но очень сильно выражены в образе ее матери. Вопреки разуму, мать не только не стремится выдать дочь замуж, но и с больным надрывом противится этому. В подсознании женщины гнездится инстинктивное сопротивление всему тому, что способствует разрушению идиллии родового гнезда. Подобные настроения владели мелкопоместным дворянством, пришедшим к окончательной разрухе. А уход из дому детей означал для них бесповоротный и близкий крах.
Социальные мотивы с большой силой выражены в следующей сцене:
«Вдруг послышались мягко бегущие шаги — и на пороге встала в черном шелковом истрепанном халате и истертых сафьяновых туфлях ее полоумная мать. Черные глаза ее трагически сверкали. Она вбежала, как на сцену, и крикнула:
— Я все поняла! Я чувствовала, я следила! Негодяй, ей не быть твоею!
И, вскинув руку в длинном рукаве, оглушительно выстрелила из старинного пистолета, которым Петя пугал воробьев, заряжая его только порохом. Он, в дыму, бросился к ней, схватил ее цепкую руку. Она вырвалась, ударила его пистолетом в лоб, в кровь рассекла ему бровь, швырнула им в него и, слыша, что из дому бегут на крик и выстрел, стала кричать с пеной на сизых губах еще театральнее:
— Только через мой труп перешагнет она к теое. Если сбежит с тобой, в тот же день повешусь, брошусь с крыши! Негодяй, вон из моего дома! Марья Викторовна, выбирайте: мать или он!»
Театрализованность этой сцены — не своеволие художника. Бунин, естественно, мог решить ее и в ином ключе, но в духовном распаде жизненного уклада разорившегося дворянства было не мало трагикомического. Это выражалось, в частности, и в попытках сохранить «хорошую мину при плохой игре», в тщательной маскировке нищеты, в сохранении «благородства» манер при отсутствии пары приличных туфель, в следовании кодексу дворянской чести, хотя тело уже прикрыто лохмотьями, а именьице заложено и перезаложено. Все это давно уже стало ненастоящим, призванным прикрыть ужас обнищания.
Это надуманное, ненужное и отражено в сцене выстрела из старинного пистолета. Бунин намного суровее Чехова относится к дворянским персонажам. Чехов зачастую делал упор на неприспособленности дворян к новым временам, на их нежелании мириться с грубостью разбогатевшего приказчика.
В чеховских пьесах, например, тоже есть нарочитая театрализация некоторых сцен. Но хотя сам Чехов считал, что «Иванова», «Дядю Ваню», «Вишневый сад» следует интерпретировать в спектакле как «человеческую комедию», в них все же главенствует трагедийный или трагедийно-лирический тон. Бунин, напротив, уже в «Суходоле» выявляет жалкое и психопатологическое в образе жизни дворянства, уходящего с исторической сцены. И эта линия лишь еще более укрепляется в пореволюционных рассказах.
Идея о недолгом и потерянном счастье остается все же стержневой в рассказе «Руся», перебрасывающей мостик к ряду других произведений на эту же тему. Показателен финал рассказа, возвращающий читателя к его началу, когда в ответ на признание героя, смотрящего в окно железнодорожного вагона на места, где некогда жила Руся, жена спрашивает его: «Ну и что же у вас с этой девицей, было? Настоящий роман?»
На этот вопрос жена, естественно, не получает ответа, а затем следуют сами воспоминания и, наконец концовка рассказа — второй финал. Жена говорит нашему герою: «Что это ты столько пьешь? Это уже, кажется, пятая рюмка. Все еще грустишь, вспоминаешь свою дачную девицу с костлявыми ступнями?» А на этот слегка неприязненный, с ревнивой ноткой вопрос он отвечает: «Грущу, грущу... Дачная девица... Amata nobis quantum amabitur nulla».
Итак, вновь сравнение того, что есть, с тем, что было, вновь воспоминание о недолгом, единственном счастье, а рядом жена, идет жизнь, которая, быть может, ничего не стоит. На этой пессимистической нотке и заканчивается рассказ. Она спрашивает его, что означают латинские слова. А он грубо говорит: «Этого тебе не нужно знать». |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
