Иван Алексеевич часто размышлял об эстетической природе разных родов словесного искусства. В 1912 году он высказался на редкость убежденно: «...не признаю деления художественной литературы на стихи и прозу. Такой взгляд мне кажется неестественным и устаревшим. Поэтический элемент стихийно присущ произведениям изящной словесности как в стихотворной, так и в прозаической форме». Сам художник весьма быстро достиг такого мастерства, осуществив свое же пожелание: «...поэтический язык должен приближаться к простоте и естественности разговорной речи, а прозаическому слогу должна быть усвоена музыкальность и гибкость стиха».
Что же из этих двух начал первенствовало у Бунина? Отвечает он сам: «Меня научили краткости стихи». Действительно, даже ранние его рассказы поражают особенной лаконичностью и мыслеемкостью каждой фразы и каждого образа. Повествовательное течение как бы вытесняется потоком лиризма, изобразительность внешнего мира — авторскими раздумьями. Однако это не простое перенесение поэтических средств в прозаический текст. Существовала единая логика развития художника, а связи между разными областями его творчества определялись отнюдь не формальными исканиями.
Яркая индивидуальность Бунина проявилась весьма быстро и равно в его стихах и прозе. Но далеко не сразу это было прочувствовано читателями и критикой. Валерий Брюсов в своей не лишенной благожелательности рецензии на поэтический сборник 1906 года Бунина, отдав дань его пейзажной лирике, обронил несправедливое: «Стихотворения, где появляются люди, уже слабее. Совсем слабы все стихи, где Бунин порой хочет морализировать или, еще того хуже, философствовать».
Тематическое деление раннего творчества поэта встречается и поныне. Михайлов в примечаниях к первому тому девятитомника Бунина замечает: «Если на рубеже века для бунинской поэзии наиболее характерна пейзажная лирика, в ясных традициях Фета и Толстого, то в пору первой русской революции и последовавшей затем общественной реакции Бунин все больше обращается к лирике философской, продолжающей тютчевскую проблематику». К прозе писателя 1890 — начала 1900-х годов тот же исследователь еще менее внимателен: «Бунин, если можно так выразиться, был долгое время «слишком писателем», а его произведения «слишком литературой...».
Бунину отнюдь не свойственно противопоставление пейзажной живописи философскому поиску. Отрицать важную роль этого пойска в первом периоде творчества художника просто невозможно.; Талант писателя формировался именно на основе серьезных философско-нравственных обобщений, нашедших особую, сближающую прозу и поэзию сферу воплощения.
Бунин в разных вариантах высказывал одну и ту же мысль: «Нет, мучительно для меня жить на свете! Все меня мучает своей прелестью». Слово «прелесть», по мысли писателя, всегда относилось к тому, что не подвластно как будто человеческому выражению: к цветам, деревьям, морю. Напряженное тяготение к вечной красоте и гармонии — вот что главенствовало уже в юношеской лирике Бунина.
Образ нетленного Прекрасного поэт видит везде в природе: на юге, севере, в средней полосе России. Бунин постоянно ищет целостное представление о ценностях земли, таящихся даже во внешне неприглядных реалиях.
Открытие это воспринимается как награда:
Вверху идет холодный шум,
Внизу молчанье увяданья...
Вся молодость моя — скитанья
Да радость одиноких дум.
1889
Прикосновение к богатствам природы питает душу лирического героя. Более того, становится истоком его мужания, мудрости:
А мир везде исполнен красоты.
Мне в нем теперь все дорого и близко...
1889
То было счастье просветленья,
Высокий трепет приобщенья
К духовной жизни, к красоте!
1891
Пря мой противоположностью оказывается образ «темного города», разрушающего сердечную теплоту, жизнь:
Мир опустел... Земля остыла...
И вьюга трупы замела,
И ветром звезды загасила,
И бьет во тьме в колокола.
1895
Сколько горечи, боли в молодом .сердце. Эти чувства могли быть вызваны многими впечатлениями от Ельца, Орла, других городов, тоской по родным озерковским раздольям. Но тогда, наверное, не было бы такой мрачной окраски. Она возникла с первой сильной и несчастной любовью к Варваре Владимировне Пащенко.
Отношения с Варей длились с конца 1889 до конца 1894 года. И осложнялись по разным причинам. Отец девушки, весьма состоятельный и практичный человек, врач, противился ее браку с Иваном Алексеевичем, считая его нищим, «не парой» дочери. Да и возлюбленная, отнюдь не будучи уверенной в неправоте своего родителя, вела себя странно. Однако пылкая и нежная страсть Бунина разрушила преграды. Ненадолго молодые люди соединились в Полтаве. Совместная жизнь принесла новые огорчения: болезненно обозначилось несходство характеров, вкусов, запросов. И Варя оставила Ивана Алексеевича. Сохранилась их переписка. Она являет собой предельно острые и искренние переживания Бунина, ярко раскрывает подлинную поэзию любви. Неудивительна та волнующая память об этой поре, которую писатель пронес через долгие годы творчества, одухотворив былым своим чувством многие произведения.
Письма (они частично опубликованы в собрании сочинений Бунина хранят в себе печать надежд и мук, свойственных любому человеку в сходной жизненной ситуации. 1891 год был для Бунина расцветом любви и одновременно борьбы за нее. 14 мая он пишет: «Сейчас, Варя, без 15 м. 6 ч.,— следовательно, прошло меньше 6 часов, как мы в последний раз обнялись, между тем, страшное желание поговорить с тобой, написать тебе...» Почувствовав, что протест Вари против семейных запретов становится слабее, Бунин предостерегает: «Я понимаю, я не смею да и не за что упрекнуть тебя, Варенька... Я говорю, вижу, что ты мучаешься собственно говоря между рассудком и сердцем. Рассудок — за семью, сердце — за меня... Как же быть? Как я могу помочь? Неужели ты рассудком не любишь меня, не представляешь ничего хорошего в нашем будущем? «Жить в семье можно»—но разве «надо»? Надо только в том случае, если тебе со мной будет хуже. Подумай о том, что я пишу про семью, подумай и сама. Только умоляю — будь откровенна и немного порешительнее . Я перенесу. Избавь Бог, чтобы ты после раскаялась хоть немного!» К Варе Пащенко несутся по почте бесчисленные уверения Бунина в том, что его стремление к ней «было и есть жизнью», «каждый час полно сердце любви», но и сомнения «относительно полноты» ее чувства.
Устроившись в Полтаве, Бунин не перестает жить «воспоминанием о прошлогодней весне», ожиданием Вари. Все настойчивее звучит желание Ивана Алексеевича назвать ее женой: «Ну, Варечка, ты понимаешь же меня! Я хочу полного, цельного в наших отношениях! А какое же полное, кугда мне приходится упрашивать тебя писать, когда твои письма являются как бы вынужденными, когда тебе не хочется писать и ты принуждена вместо 11 марта помечать письмо 8-м» (17 марта 1892 года). Но и сквозь сетования, волнения постоянно прорывается бескрайняя нежность: «Дорогая моя, радость моя! Когда же это я увижу тебя? Разве возможно этими дурацкими кавычками, называемыми буквами, сказать что-нибудь как следует» (17 июля 1892 года).
Промелькнула короткая полоса их семейной жизни в Полтаве, и Варя вернулась в родительский дом. Обращение к ней Бунина овеяно другим, мучительным переживанием: «Не помню, не помню ни одного твоего письма, которое разорвал бы спокойно — все дрожит внутри, потому что знаю, знаю, знаю, что больно мне будет, что всю ту нежность, глубокую нежность, которой переполняет мне сердце разлука с тобой—потопит твое молчание, а потом оскорбит неправда! Ах, эта неправда! Вся душа моя встает на дыбы!..» (18 августа 1894 года). А в конце этого же года, после просьбы Бунина о свидании с Варей, она спокойно и решительно ответила ему несколькими строчками отказа, где были и такие: «Что же мне еще сказать тебе?.. Любовь, как ты и сам заметил в твоем письме, уходила с каждым днем...
Уважения друг к другу у нас за эти два года не установилось и не выработалось...
Что же осталось между нами для обоюдного счастья?!!»
Бунин заметил однажды о своих гимназических годах: «...влюбленность моя в ту пору, как, впрочем, и позднее, в молодости, была хотя и чужда нечистых помыслов, но восторженна». Добавим: страстно-напряженна, всезахватывающа. Разрыв с Варей Пащенко окрасил поэзию Бунина в трагические тона:
Если б только можно было
Одного себя любить,
Если б прошлое забыть,—
Все, что ты уже забыла,
Не смущал бы, не страшил
Вечный сумрак вечной ночи:
Утолившиеся очи
Я бы с радостью закрыл!
1894
Страстно любимая природа видится безрадостной, обесцвеченной: «Бледный день над сумраком забрезжил, И рассвет ненастный задымился»; «И в черных пашнях снег белеет, Как будто в трауре земля». Но царство вечного обновления дает силы, очищающие душу. Еще в одном из писем к Пащенко Бунин упомянул стихотворение «Три ночи» как одно из самых своих удачных лирических произведений. Показательно, поэт окончательно завершает его в 1897 году, как бы подводя итог любовной драме, полосе своей жизни. Оживают старый сад, пустынные и глухие поля и,
...когда померк закат далекий,
Вспомнилась мне молодость моя;
И окно открыл я, и забылся,
В сердце грусть и радость затая.
Понял я, что юной жизни тайна
В мир пришла под кровом темноты.
Что весна вернулась — и незримо
Вырастают первые цветы.
1889—1897
Не может быть сомнений: уже в ранней «пейзажной» лирике Бунина много мудрого понимания человека, его отношения к миру. Более того, именно взгляд на окружающее с высоты душевных запросов придает самобытность «стране», к которой прикован взор поэта.
В бунинских стихах богатая «палитра» цветов и соцветий, неповторимая гамма звуков. Воистину трудно перечислить найденные художником оттенки синей, голубой, зеленой, желтой красок, многоголосие птиц — кулика, кукушки, жаворонка, даже... петуха, ароматы леса, поля и т. д. Бунин следует здесь традициям русской классической поэзии. Но постоянно ищет свежие штрихи, смелые сопоставления, именно в них черпая новый взгляд на мир. Постижение сущего лишено, как это было, скажем, у Пушкина или Некрасова, внутренней убежденности и стройности поиска. Оно более импульсивно, текуче противоречиво и потому нуждается в постоянном накоплении впечатлений.
Родство Бунина с поэзией его времени несомненно. Но в отличие от нее (к примеру, от символизма) экспрессия художнического видения обусловлена «наглядно» — конкретным состоянием лирического героя, его мечтой, часто «невыразимыми снами, душой в сладкой муке зримыми». Это качество Брюсов назвал «мечтательной наблюдательностью». Она и «подсказала» Бунину свежие ассоциативные определения: трава в холодном серебре, листва лимонная, невинно еолубеющее небо, зеленосеребристый, неуловимый свет, вполне созвучные поэтическим исканиям начала XX в. (сравним с более поздними образами самого Брюсова: «невинно краснеет гречиха», «синеет младенческий лен»).
Печальное душевное настроение лирического героя придает образам природы, нашедшим отражение в стихотворении, ощущения неуютности, опустошенности: «молодой озябший чернозем», «нагая степь пустыней веет». Интересна структура метафор. Среди традиционных («ветер стоны несет», «вопли бури» и пр.) встречаются и такие, как «ясно-лазурное небо глядится по-весеннему в светлые воды реки», «смутно травы шепчутся сухие,— сладкий сон их нарушает ветер», «ветер жидкими тенями в саду играет иод ветвями, сухой травой шуршит в кустах». Они как бы передают столкновение природных сил, вступивших между собой в «личные» отношения. Это начинание было" впоследствии смело развито Сергеем Есениным, вспомним его строки: «тихо баюкают хлупь камыши», «тучи рваные кутают лес» и т. д.
Ранняя поэзия Бунина наполнена сочными реалистическими зарисовками разных времен года: «кочки дороги», «белый пар лугов», «зеленые овсы» и др. Не реже, тем не менее, возникают совсем иные, рожденные фантазией, таинственные существа: «Степная Ночь» с «загадочно унылым взором», полным «великой кротости и думы вековой»; «лучезарным теплом очарованный» странник — в «долу заколдованном». Мороз, мрачно заглядывающий в «безмолвные избы», бродящий по «глухому погосту». И воплощаемый мир романтизируется. Причем реалистические и романтические образы, краски пластично переплетаются в одном произведении. И те и другие возникают в результате, как мы уже говорили, разных душевных состояний лирического героя, то ясно воспринимающего окружающее, то пребывающего в смутных грезах.
Художник одержим страстным желанием понять вечное, прикоснуться к неуловимому, разгадать поступь высших сил. Конкретные слагаемые пространства и времени (поле, лес, степь, дол, шире-Россия, южные страны или ночь, утро, день, вечер, зима, Весна, осень) предстают в обычном своем облике, а одновременно — как часть вселенной, носители непознанной тайны всемирного бытия. Отсюда — неоднородность форм постижения сущего, переживаний, самочувствия героя.
Примерно с середины 90-х годов нарастает в творчестве Бунина «звездная тема». Далекие светила избраны символом «предвечной красоты и правды неземной». Появляется противопоставление этого прекрасного мира «заблудшей» земле:
Одно только звездное небо,
Один небосвод недвижим,
Спокойный и благостный, чуждый
Всему, что так мрачно под ним.
1896
Я вижу ночь: пески среди молчанья
И звездный свет над сумраком земли.
1901
Традиционное противоречие (свет — тьма) сопряжено здесь со сложными человеческими побуждениями и эмоциями. «Неземная красота» бесконечно дорога, но трудно достижима. И поэтому приобщение к ней — всегда возрождение: «...душа, затрепетав, как крылья вольной птицы, Коснулась солнечной поющей высоты!» Прекрасным чувствам сопутствует сияние светил: «И не забыть мне этой ночи звездной, Когда весь мир любил я для одной» (1901).
Поклонение величественным святыням начисто лишено у Бунина, сына своего времени, спокойствия, умиротворения. Поэзия его проникнута болью неверия в светлый исход, сомнениями в истинности избранной дороги. Преобладают ночные видения:
Отчего ты печально, вечернее небо?
Оттого ли, что жаль мне земли,
Что туманно синеет безбрежное море
И скрывается солнце вдали?
1897
Бесчисленны безответные вопросы. Прежде всего потому, что они пробуждены глобальными исканиями: «сочетанья прекрасного и тайного», «слиянья в одной любви с любовью всех времен». Даже восхождение на «предельную высоту» не подавляет «бездны страха»: «не потому ль, что одиноко я заглянул в лицо небес?» (1901); «небо далекое, не ты ли, немое, меня пугаешь своим простором?» (1902). Утверждающая интонация появляется крайне редко (и то с заметным оттенком предположения):
И быть может, я пойму вас, звезды,
И мечта, быть может, воплотится,
Что земным надеждам и печалям
Суждено с небесной тайной слиться!
1901
Образы луны, солнца, звезд — неотъемлемая часть общей живописной картины мира. Но изобразительная сочность как бы подчеркивает их внутренний смысл. Отсюда необычные — чисто бунинские — мотивы отраженного неба: звезд в глубине озера, «ночного подводного неба». Такие явления в их зрительном восприятии передают сложные попытки человека постичь далекие таинственные миры. Заимствованные от солнца лучи луны парализуют движение на земле, гасят звезды, завораживают человека (1902). Когда «звезды глядят из темных вод», дрожа у берега, рождается «жутко-хорошее» чувство сближения с глубинами неба (1902). «Зыбкое, звездное зеркало волн морских» становится «божественным отблеском незримого» — космоса (1904). От состояния небес зависит состояние человеческой личности — ее неведение или прозрение:
И бледны, бледны звезды в небе...
И долго быть мне в темноте,
Пока они теплей и ярче
Не засияют в высоте.
1904
О своем творческом процессе Бунин сказал: «Эта тяга писать появляется у меня всегда из чувства какого-то волнения, грустного или радостного чувства, чаще всего оно связано с какой-нибудь развернувшейся передо мной картиной, с каким-то отдельным человеческим образом, с человеческим чувством. Не готовая идея, а только самый общий смысл произведения владеет мной в этот начальный момент — лишь звук его, если можно так выразиться. Да, первая фраза имеет решающее значение».
Способность Бунина писать, по его определению, «из самого себя» во многом проясняет своеобразие его прозы и поэзии, их многолетнюю согласованность между собой. В ранних рассказах, как и в стихотворениях, он сосредоточен на сложных запросах своей души.
Художник так объяснял свой взгляд на воспроизведение природы: «...Я ведь о голой и протокольно о природе не пишу. Я пишу о красоте, то есть значит, все равно, в чем бы она ни была, или же даю читателю, по мере сил, с природой часть своей души». Речь шла о рассказе «Мелитон», где автор пластично соединил свои наблюдения за конкретным человеком и свою философию мира.
В «Мелитоне» («Скит», 1900) два равно важных объекта: старик крестьянин Мелитон, некогда прогнанный сквозь солдатский строй, доживающий свой одинокий век в сторожке, и прекрасный лесной край. Само по себе соотнесение вечного бытия и последнего предсмертного срока отшельнического существования Мелитона содержит большой смысл. Во-первых — горестный. «Светлые майские сумерки», «молодая зеленая поросль», «бледный прозрачный круг месяца» над полноводным прудом. «И постоянная печаль бледно-бирюзовых глаз», «тайна печальной молчаливости» Мелитона. Во-вторых, и это главное, рассказ одухотворен мыслью о гармонической слитности «чистой, простой бедной жизни» Мелитона с всегда новыми, по-разному чарующими красками и благоуханиями поля, леса. Автор не расчленяет двух сфер проявления красоты. Между образами весенних вечера, ночи, снежного дня и сознанием героя нет паузы. «Слышно было, что рассказывал он в песне про какие-то зеленые сады, с добрым укором напоминал кому-то те места, где «скончалась-распрощалась, ах, да прежняя любовь...» Ночь сияла. Месяц выбрался на самую середину неба, стал над самым прудом. Изредка по воде что-то струисто поблескивало, точно там вился серебристый уж. У противоположного берега воды как будто не было. Там была светлая бездна в другом, подземное небо...» Даже жалкая хибарка Мелитона, подчиняясь его добрым рукам, оказывается частью богатого переливами, освещенного «золотистым месяцем» природного мира: «...все уже блистало в полях и в Заказе как бы в некоем сказочном царстве. А потом дивной красной звездой засветился огонек в караулке...»
Митрофан, герой рассказа «Сосны» (1901), тоже проживший «в батраках у жизни», прошедший «всю ее лесную дорогу» беспрекословно, говорит о себе: «И ничего не скушно, а хорошо. Идешь по лесу — лес из лесу выходит. Придешь, заснешь — глядь, уж опять утро...»
Повествование насыщено на редкость яркими красками: «встающая с востока большая бледная луна»; «содрогающаяся изумрудом звезда»; мачтовые сосны, «поднявшие на своих глинисто-красных голых стволах зеленые кроны»; «девственнобелый, пушистый косогор»; алеющие от заката, «точно облитые сахаром», снега. Но восприятие красоты сопровождается грустными раздумьями над «тайной ненужности и в то же время значительности всего земного», а заканчивается утверждением: «Гул сосен сдержанно и немолчно говорил и говорил о какой-то вечной, величавой жизни». В ее лоне видится все, что оставляет глубокий след в душе. В данной ситуации — это «спокойнопечальная» судьба Митрофана, светлая память о нем, прощание с его прахом, ставшим частью некогда так любимой этим человеком земли, даже авторское чувство утраты, горького одиночества. О «Соснах» и сказал Антон Павлович Чехов известные слова горячего одобрения: «...очень ново, очень свежо, очень хорошо, только слишком компактно, вроде сгущенного бульона».
Настроения, характерные для этих рассказов Бунина, связаны с его ранней поэзией. В стихотворении 1889 года читаем:
Моя отчизна; я вернулся к ней,
Усталый от скитаний одиноких,
И понял красоту в ее печали
И счастие — в печальной красоте.
Сходным чувством отличается стихотворение «Родине» (1891). Другое поэтическое признание, обращенное к зеленому, молодому и росистому лесу, завершается четверостишием:
Буду ль снова внимать тебе с грустью глубокой,
С тайной грустью в душе, что проходят года,
Что весь мир я люблю, но люблю одиноко,
Одинокий везде и всегда.
1891
Незамысловатые строки раскрывают скромные представления человека о сущем. Тема «печальной красоты», быстротечного человеческого существования только заявлена. В самом начале 1900-х годов. Бунин снова обращается к этой теме, сообщая картинам природы не только живописную пластичность, но и символическое звучание. Теперь отчетливо слышатся трагические ноты:
Бесприютная жизнь, одинокий под бурей кустарник,
Не тебе одолеть в поле темном и диком!
1901
«Крещенская ночь»:
Замело чащи леса метелью,—
Только вьются следы и дорожки,
Убегая меж сосен и елок,
Меж березок до ветхой сторожки.
1886—1901
Между «Мелитоном», «Соснами» и созданной почти одновременно с последним рассказом «Крещенской ночью» немало общего. И там, и здесь прекрасные и суровые пространства как бы поглощают человека. Есть и прямая перекличка. В «Мелитоне» и «Крещенской ночи»— затерявшаяся в могучем лесу «ветхая сторожка» — «лесная караулка», символ одинокой человеческой жизни. В том же стихотворении и «Соснах» появляется один и тот же образ. В «Крещенской ночи»: «на востоке, у трона Господня, тихо блещет звезда, как живая». В рассказе: «звезда на северо-востоке кажется звездой у Божьего трона». Незабываемое зрительное впечатление равно выразительно в структурно разной художественной речи. Ведь оно служит общей цели— раскрыть неземное величие неба над тленным миром людей. Поэтому в стихотворении под звездой — «огонек из лесной караулки осторожно и робко мерцает». В рассказе — «робко краснеет огонек из тихой избы Митрофана». При всех неслучайных поэтических совпадениях все-таки именно в прозаическом произведении углублен философско-эстетический поиск автора.
В «Мелитоне» и особенно в «Соснах» раздумья писателя объемны. Они вызваны мыслями о печальном уделе обездоленного человека, неразрывно и любовно связанного со своим краем, и видом «дикарской деревушки», затерявшейся в бескрайних просторах. Здесь читается судьба России, ее «тяжелой лесной дороги», «былинных людей», наконец соотношение их «земного подвига» с законами вечной жизни. Давно волновавшие Бунина вопросы впервые поставлены здесь с подлинной глобальностью.
Чувство отечественной истории, пронизавшее повествовательную ткань рассказов, очень скоро было выражено в стихотворении «Лесная дорога» (1902). Теперь «лесная дорога» «прочерчена» через древние скитские поселения русских людей, борьбу с монголо-татарами, мирное устройство сельского труда. Все эти вехи истории вызваны в авторском сознании знакомым источником — взглядом на «могил забытых ряд». И служат постижению развития мира:
Но весело бродить и знать, что все проходит,
Меж тем как счастье жить вовеки не умрет,
Покуда над землей заря зарю выводит
И молодая жизнь родится в свой черед.
В творчестве Бунина существуют некие «кочующие» образы, свободно преодолевающие границу между прозой и поэзией. Поэтические обозначения каких-то важных, собирательных понятий далеко не всегда зарождаются в стихотворных произведениях. Проза часто дает содержательную емкость обобщению («лесная дорога»; развернутый образ «сказочного бора» из тех же «Сосен» становится в стихах «дремучим бором», о котором «говорят преданья»). И нередко рассказ сообщает неповторимую выразительность какому-то явлению. Именно в повествовании возникает «подземное небо», т. е. отраженное в ночной воде. А позже в одном стихотворном отрывке «На озере» (1902)—«ночное подводное небо»; в другом (1902) —луна «будто выросла со дна».
Философско-эстетический поиск обретает форму то авторских размышлений в прозе, то поэтических признаний. Бытие в его сиюминутном, историческом и беспредельном течении, человеческое стремление овладеть этим феноменом — вот к каким духовным запросам восходят все, в том числе самые конкретные наблюдения художника. Немудрено, что повествование строится с учетом обостренного зрения, слуха автора, с учетом всех оттенков его мыслей и чувств, где любое, даже трудно уловимое движение становится «проводником», порой символом высших знамений. Отсюда — внимание к деталям, особая образная и цветовая «изобретательность», сгущение или разнообразие тонов, гибкость интонации, что так сближает прозу с поэзией. С другой стороны, Бунин наглядно выделяет цель стихотворного произведения. Она либо в жадном накоплении видимых красок мира, позволяющем открыть нечто в своей душе, в тайнах вселенной. Либо в передаче необычного человеческого состояния, «переплавляющего» зримые предметы в сущностные проявления жизни. Структурно это проявляется в постепенном развертывании поэтической картины (о ней как бы рассказывается), в частом употреблении личных местоимений «я», «мы», в концовках-суждениях. При всей склонности писателя к высокой лексике его поэзия несомненно приближена к разговорной речи.
Когда читаешь Бунина, невозможно освободиться от бесчисленных «почему?». Действительно, по какой причине человек, которому едва исполнилось двадцать, обладал в печаль одетой мудростью? Конечно, приходят на ум трагические прозрения юного Лермонтова. Тяготение к нему, как известно, проявилось у Бунина очень рано — в отроческие годы. Вспоминается и другой его кумир — Жуковский. Тем не менее очевидно: судьба Ивана Алексеевича была совершенно иной. Он родился и рос среди сердечно близких ему людей. Его детство и юность были согреты большой родительской, особенно самоотверженной материнской любовью. Долгое время, вплоть до отъезда в эмиграцию, все свои невзгоды и радости Бунин делил с другом, наставником — Юлием. Даже первое горе — разрыв с Пащенко — явление другого порядка по сравнению с любовными драмами Жуковского и Лермонтова. В отношениях с возлюбленной были преодолены семейные запреты, самая жизнь с ней, несмотря на краткость, не несла роковых потрясений. Тогда — почему же, почему?
Понять причину поможет наше собственное восприятие. Разве, смотря на бесконечную гладь моря, звездного неба, бескрайнюю степь либо молчаливые, могучие деревья, неостановимо бегущую куда-то реку, мы, помимо наслаждения красотой, не испытываем тоски по неведомому, необъятному свету? Равно как от одного вида древних памятников мысль разве не стремится к глубинам веков? Чувство пространства и времени присуще каждому человеку, хотя острота переживаний зависит от его духовной зрелости. Бунин владел этим чувством в предельной концентрации. Еще маленьким мальчиком он был поражен тем, что увиденный высоко в небе ворон мог жить!, (благодаря своему долголетию) еще при Иване Грозном. Атмосфера в доме, историческое и географическое положение малой родины усиливали способность к пространственной перспективе мышления.
Личные впечатления, воспоминания как бы накладывались на память народную. Все происходящее виделось как звено издревле текущих нелегких процессов, в малой точке непостижимых космических пространств. Так созревала, а затем достигла масштабности самая, может быть, оригинальная особенность художественного таланта. Именно она будила грустную, одинокую думу о судьбах страны и всего мира. |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
