«Поэт и поэзия в лирике Блока» — традиционная для школьных уроков тема. Предлагаемые размышления о поэзии Блока, надеемся, помогут тебе, дорогой читатель, глубже понять стихи великого поэта. В помощь - в статье приводятся цитаты из работ известных литературоведов и критиков.
Жизнь и поэзия
Концепции творчества в литературе символизма были связаны с романтическими традициями и традициями «чистого искусства». Наряду с этим у «младосимволистов», к которым принадлежал и Блок, существовала идея теургии — совместного с Богом созидания жизни, в котором огромное место отводилось искусству, поэзии. Поэтому поэзии предъявлялись очень высокие требования: с ее помощью должно творить жизнь — особенную, приобщенную мирам иным. Если же это высокое назначение почему-либо не осуществляется, рождается разочарование, ощущение того, что она утрачивает свою значимость.
Обычно стихотворениям Блока, посвященным поэзии, свойственно трагическое звучание. Оно возникает уже в первом томе — в «Стихах о Прекрасной Даме». Так, в стихотворении «Я был весь в пестрых лоскутьях…» (1903) поэт изображен площадным актером, кривляющимся перед публикой, которая либо смеется над его трагическим шутовством, либо кричит «Довольно!», пронзенная болью. Вместо пророческих речей из уст поэта звучат «шуточные сказки», в которых, впрочем, живут призраки прекрасной мечты («девушка с глазами ребенка», «страны без названья»).
В стихотворении «Когда я стал дряхлеть и стынуть…» (1903) мотив ранней старости души — это не только дань романтизму. Поэт — герой стихотворения — «привык к сединам»: старость души, а с ней и скепсис, автоирония, разочарование в мечтах, которым отдаются только «розовые глупцы», — обычные состояния для него. Поэт возвращается к юношеским устремлениям только для того, чтобы «отодвинуть конец, сужденный старикам». Возвращение к мечтам — очевидный самообман «больного и хилого» поэта, уставшего верить «счастливой звезде», «россказням далече», «жалким книгам розовых глупцов». Былая вера в пленительные сны, которыми живет поэзия, сменяется сарказмом и проклятиями: верить некому и не во что:
Кому поверить? С кем мириться? Врачи, поэты и попы… Знаменателен ряд тех, кому обычно верят и кто веры не достоин. Все они: «врачи, поэты и попы» — бессильны перед болезнью, старостью и смертью (не физической только — перед смертью мечты, души). Но поэт, даже разуверившись в поэтических снах, не может приобщиться к жизни толпы. Ее «бессмертная пошлость» не касается поэта, поскольку он видит трагедию мира, в котором нет места тому, что живет в «пророческих стихах».
Образ поэта — балаганного шута, «танцующего на фразе», в русской поэзии появляется у М.Ю. Лермонтова в стихотворении «Не верь себе» (1839). Поэт торгует пафосом, выставляет напоказ «гной душевных ран», а публика, не понаслышке знающая, что такое страдание, с насмешкой наблюдает «послушную тоску» «разрумяненного трагического актера, махающего мечом картонным». Лермонтов, таким образом, противопоставляет жизнь с ее подлинными испытаниями, пороками и болью — искусству с его театральными эффектами, суррогатными чувствами. Очевидно, что лермонтовское понимание роли поэзии и взаимоотношений поэта и публики во многом близко Блоку: искусство-балаган и актер, истекающий клюквенным соком, — образы, которые появляются в целом ряде произведений поэта.
В «Балаганчике» (1905) многое отсылает к лермонтовскому «Не верь себе»: паяц, изображающий рыцаря и истекающий клюквенным соком, напоминает «разрумяненного трагического актера» и «торговцев пафосом», деревянный меч и картонный шлем паяца — это отголосок строки об актере, «махающем мечом картонным», даже зрители балаганного представления — девочка и мальчик — простодушны подобно лермонтовской толпе. Вместе с тем «Балаганчик» рассказывает о демонической сущности искусства: звучит «адская музыка, завывает унылый смычок» (скрипка у Блока — демонический инструмент), вместо королевы появляется «адская свита».
В стихотворении «Поэт» искусство оценивается, с точки зрения «просто людей», и измеряется самой жизнью. Стихотворение написано в форме диалога папы и дочки. Реальному горю (смерти мамы) здесь не без горькой автоиронии противопоставлена «вселенская тоска» поэта.
О соотношении поэзии и жизни, но уже несколько в ином ключе, говорится и в стихотворении «Балаган» (1906). Балаган — метафора искусства, поэзии. Дорога, по которой клячи тащат «полинялый балаган», — путь жизни. Во всем: в окружающем мире, в облике актеров и в их душах — приметы тоски, уныния, скудости существования. Балаган — «полинялый», клячи — «траурные», едва «тащатся», пейзаж безотрадный — «слякоть», «туман», «дневное» (подлинное, без грима) лицо Арлекина «еще бледней, чем лик Пьеро», упоминания «угла» и «лохмотьев» создает впечатление скудости, бедности жизни, а в душу поэта «проникла плесень».
Информация
Арлекин, Пьеро и Коломбина — маски итальянской народной комедии. Арлекин — предприимчивый, лукавый слуга, иногда язвительный и злой, любовник Коломбины. Пьеро — простак, подчас изображается безнадежно влюбленным в Коломбину, печальным, отвергнутым. Коломбина — веселая, предприимчивая девушка.
Но все это не отменяет долга художника (поэта, актера): «надо плакать, петь, идти, чтоб в рай моих заморских песен открылись торные пути». Жизнь пробивается сквозь смерть, сквозь «плесень» души. Поэзия открывает путь в «заморский» мир (Сравните многочисленные упоминания «другого берега», «дальнего берега» в стихотворениях Блока), и поэт обязан проторить туда дорогу. Так или иначе, в лирике Блока звучит мысль о долге поэта, долге перед людьми.
Образ Музы
Разочарование поэта, признание недостижимости высших идеалов приводит его к отрицанию, безверию, обращению к демоническим началам мира (нечто подобное происходит и в поэзии Лермонтова). И Муза в лирике поэта предстает демонической, роковой, страшной, несущей соблазн, поругание счастья и «проклятье заветов священных» («К Музе», 1912). Она прекрасна, но это гибельная красота — «низводящая ангелов». Муза является «не отсюда», из миров иных, но эти миры демонические, и нимб, загорающийся над ней, — «пурпурово-серый», адский. Отказаться от ее «страшных ласк» и от ее даров поэт не в силах. Муза — роковая возлюбленная, поэта с ней связывает угар страсти, «попиранье заветных святынь». Искусство предстает как страшный соблазн, враждебный божественным, святым началам.
«В чем источник трагического в этом стихотворении, глубочайшей разорванности и отчаяния в самой любовной страсти? В таких словах говорит не простое, обычное страдание любви, но безмерно углубленное душевное мучение, религиозная болезнь какой-то особенной остроты. «Страшные ласки возлюбленной» (вспомним еще: «страшная сказка», «страшный мир», «объятья страшные»), попиранье заветных святынь», «красота» — не как радость, а как «проклятье» («Все проклятье твоей красоты…») — все это открывает перед нами особый мир переживаний, о которых яснее всех говорит Достоевский как признанный истолкователь мистической жизни современного человека.
«Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределенная, а определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут!.. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает что такое, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей…»
Информация
Содом и Гоморра — два города на юге Палестины, «прославившиеся» развращенностью жителей. Были разрушены вулканическим извержением. На их месте образовалось Мертвое море. По библейскому преданию, Бог уничтожил эти города.
«Идеал Содомский» — грешная, несущая соблазн, демоническая красота.
В этих словах Достоевского раскрывается наиболее глубокое религиозное истолкование трагической поэзии Александра Блока. Что завело поэта Прекрасной Дамы на такие пути, от «идеала Мадонны» привело его к «идеалу Содомскому»? Мистическая жажда бесконечного, искание небывалых, безмерных по своей интенсивности переживаний, мгновений экстаза — пусть в грехе и страдании, однако сохраняющих или обещающих тот «привкус бесконечного»… без которого обыденная жизнь кажется однообразной и бессодержательной в своих простых и скромных страданиях и радостях. В этом смысле, как было уже сказано, взволнованное предчувствие явления Божественного в чистой и непорочной юношеской любви порождается тем же устремлением, как страшные и грешные увлечения последних лет» (Жирмунский В. «Поэзия Александра Блока»).
Поэт, связавший свою судьбу с Музой, которая «смеется над верой», испытывает непреходящую вселенскую тоску. В стихотворении «Под шум и звон однообразный…» (1909) скрытая цитата из пушкинского «Дар напрасный, дар случайный…» («И томит меня тоскою однозвучный жизни шум»). Жизнь без святынь бессмысленна, а душа — пуста. Поэт все чаще изображает себя мертвецом среди тех, кто едва прикоснулся к жизни:
Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим… (1910)
Эпитет «непогибший» (а не «живой») выбран не случайно. Поэт чувствует себя не мертвым, но погибшим, возможно, в религиозном, духовном смысле, а гибель духовная — синоним падения, отпадения от божественного, святого. Подобно лермонтовскому поэту, чье слово может вовлечь в «необузданный поток страстей» невинное сердце, лирический герой Блока повествует «еще не жившим», не познавшим жизни, неопытным «об игре трагических страстей». И все же искусство вносит строй в нестройные переживания, хотя «жизни гибельный пожар» в поэзии превращается в «бледное зарево» (яркость явления противопоставлена бледности его отражения).
В цикле «Ямбы» (1907–1914) появляются иные — жизнеутверждающие — мотивы. В стихотворении «О, я хочу безумно жить…» (1914) Блок говорит о «сокрытом двигателе» поэта: им движет не «угрюмство», но добро, свет, свобода, несмотря на «сон тяжелый» жизни. Осознание значительности целей, которые может и должен ставить перед собой поэт («Все сущее — увековечить, // Безличное — вочеловечить, // Несбывшееся — воплотить»), рождает жажду жизни. В стихотворении «Да. Так диктует вдохновенье…» (1914) долг поэта понят как отрицание «дней настоящих», современного мира с характерными для него «униженьем», «грязью», «нищетой». Поэт не может оградить себя покоем и уютом, «соловьиным садом», в который не доносится грозная и трагическая музыка жизни («Земное сердце стынет вновь…», 1914). Теперь гнев и презренье «рождают стих».
Поэты и толпа. Сущность вдохновенья
В стихотворениях Блока, посвященных поэтическому творчеству, часто слышится горькая автоирония. «Друзьям» (1908) — своего рода очерк литературного быта эпохи символизма и психологический портрет поэтов, отдавшихся саморазрушению. Смех, ирония, безверье становятся знамением времени. Поэты живут в угаре богемной жизни, «изверившись в счастье». Но осуждения в стихотворении нет. Как бы то ни было, поэты живут «сложно, трудно и празднично» — трагично, и это их доля, судьба.
Та же тема разрабатывается в стихотворении «Поэты» (1908). Мир поэтов — «печальное болото», обитатели которого посвящают себя «вину и усердным работам». Характерные поэтические образы представлены как штампы: «и косы, и тучки, и век золотой». Для лексики стихотворения характерно демонстративное, эпатирующее смешение поэтического и низкого («под утро их рвало» — «смотрели, как море горело»), точнее, поэтическое здесь возникает в контексте низкого. Но контрасты и противопоставления существуют не только внутри мира поэтов, но и между миром поэтов и «обывательской лужей». Обыватель довольствуется ничтожными житейскими радостями, обыватель вообще «доволен», т. е. его стремления ограниченны, поэту же «мало конституций», мало внешних, укладывающихся в рамки земного существования проявлений жизни. Повторяющийся в зрелой лирике Блока образ смерти под забором (естественный финал неправильно прожитой жизни) отражает представление об обреченности поэта на скитания, бесприютность, отсутствие пристанища для него и в то же время говорит о непричастности поэта обыденному. Кроме того, поэту открывается вселенский смысл того, что с ним происходит. Обе точки зрения — обывательская и поэтическая — контрастно объединены в заключительной строфе стихотворения:
Пускай я умру под забором, как пес, Пусть жизнь меня в землю втоптала, — Я верю: то Бог меня снегом занес, То вьюга меня целовала. В стихотворении «Художник» (1919) Блок фиксирует момент вдохновенья, передает то, что совершается в поэте, и то, что совершает поэт в миг рождения стиха. Блок обращается к мотивам лирики В.А. Жуковского, к его стихотворению «Невыразимое» (1819), в котором искусство противопоставлено природе, как мертвое живому. У Жуковского искусство силится «в полете удержать» «мысль крилату», остановить движение, дать название «ненареченному» и т. д. В стихотворении Блока этот мотив усилен. Творчество здесь прямо названо убийством, насилием, пленом. Не случайно поэту суждена мучительная скука между порывами вдохновенья — это расплата за насилие над душой жизни. Само же вдохновенье подлинно прекрасно, оно приносит весть из миров иных, запредельных. Метафора вдохновенья — райская птица, метафора рожденного поэтом стиха — «холодная клетка» (Сравните со стихотворением Тютчева «Silentium»). Творческий дар осознается как своего рода проклятье. Публика, однако, счастлива послушать заученные песни райской птицы — ей они кажутся прекрасными. И только поэт, которому дано в экстазе вдохновенья на миг прикоснуться к истинно прекрасному (и невоплотимому), знает, как это далеко от подлинной вселенской жизни.
Сомнения в себе, творческая неудовлетворенность в то же время сознание избранности поэта, исключительности его жребия характерны для лирики Блока в целом. О том, что поэт связует, соединяет миры — здешний и надреальный, что он живет одновременно в двух мирах, Блок написал в заключительном стихотворении цикла «Кармен» (1914). Сражающая красота Кармен и ее отверженность — это следствие ее причастности вселенским стихиям. То, что в земном мире предстает как печаль и радость, счастье%и измены, — в мирах вселенских звучит одной музыкой и является в облике вселенских мистерий. Кармен не может быть ничьей, она подобна пушкинской «беззаконной комете в кругу расчисленных светил», она «сама себе закон».
«Три вопроса»
Блок размышлял о творчестве, его природе и назначении, о роли поэта не только в лирике. Литературным вопросам он посвятил ряд статей, из которых наиболее важны «Три вопроса» (1908) и «О назначении поэта» (1921).
В статье «Три вопроса» Блок говорит о тех задачах, которые решало «русское новое искусство» (искусство символизма, искусство эпохи модернизма). Начало новой эпохи ознаменовалось поисками в области формы, нужно было прежде всего ответить на вопрос: как писать. В эту пору «огромными усилиями вырабатывалась форма», «формальный вопрос «как» стоял на очереди дня». Блок называет эту эпоху «завидной», поскольку важнейший вопрос искусства, вопрос о форме художественного произведения с полным правом мог занимать все внимание художника. Но выработанная новая форма в конце концов стала общедоступной, превратилась в шаблон, и «тогда перед истинными художниками, которым надлежало охранять русскую литературу от вторжения фальсификаторов, вырос второй вопрос: вопрос о содержании, вопрос «что» имеется за душой у новейших художников». Итак, следующий этап развития был ознаменован возникновением вопроса, что писать, вопросом о содержании искусства. Но, по мысли Блока, популярность нового искусства, его заразительность породили массовое увлечение поэтическим творчеством: «формальному вопросу «как» способен удовлетворить любой гимназист». «Но и на вопрос «что» гимназист ответит по крайней мере удовлетворительно: <…> он видит в городе «дьявола», а в природе «прозрачность» и «тишину». Вот вам — удовлетворительное содержание». И в такое время возникает «самый опасный, но и самый русский вопрос: «зачем»?» Вопрос зачем писать, вопрос о «необходимости и полезности» искусства — потому самый болезненный и острый, что он публицистический, т. е. вопрос об общественной значимости художественного творчества. В соответствии с представлениями эпохи модернизма, искусство самодостаточно и са-моцельно, оно не может и не должно служить выражению какой бы то ни было общественной тенденции. Но Блок считает иначе: «подлинному художнику не опасен публицистический вопрос «зачем?», и всякий публицистический вопрос приобретает под пером истинного художника широкую и чуждую тенденции окраску». Для русского поэта этот вопрос особенно значителен, поскольку русская жизнь не позволяет отрешиться от долга: «В сознании долга, великой ответственности и связи с народом и обществом, которое произвело его, художник находит силу ритмически идти единственно необходимым путем». Неожиданный в этом публицистическом высказывании эпитет «ритмически» открывает суть блоковской мысли: верность долгу не дань внешним, мирским, сиюминутным обстоятельствам, а исполнение требований мирозданья. Блок осознает бесконечную трудность задачи: оставаясь художником, отвечать на требования времени и общества. Для этого нужно, чтобы художник стал человеком, т. е. приобщился плоти жизни, ее повседневности. «Пока же слова остаются словами, жизнь — жизнью, прекрасное — бесполезным, полезное — некрасивым. Художник, чтобы быть художником, убивает в себе человека, человек, чтобы жить, отказывается от искусства». Но только третий вопрос, как считает поэт, открывает художнику путь на вершины искусства. Статья «Три вопроса» может служить своего рода комментарием к поэтическим высказываниям Блока.
«Веселое имя: Пушкин»
«О назначении поэта» — речь, которую Блок произнес в Доме литераторов на торжественном собрании по поводу 84-й годовщины смерти А.С. Пушкина. Речь, написанную незадолго до смерти Блока в 1921 г., можно рассматривать как итоговое его произведение, обобщающее размышления о поэте и поэзии.
«Поэт — величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы; но сущность его дела не устареет». Блок отвечает на вопрос, что такое поэт. «Поэт — сын гармонии». Три величайших обязанности возложены на него: «во-первых, освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых, привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих, внести эту гармонию во внешний мир». Звук, поэтическое слово, внесенные в мир, начинают «творить свое дело». Они наделены особой силой — высшей, нематериальной. Подтверждая эту мысль, Блок цитирует Пушкина: «Слова поэта суть уже его дела».
Чтобы проникнуть в духовную глубину, расслышать в хаосе первоначальную гармонию бытия, поэт должен оставить «заботы суетного света», отрешиться от мирского. Снятие покровов с глубин бытия Блок сравнивает с актом рождении: это так же сложно и мучительно. Следующий шаг — воплотить услышанное в слово, «осязаемый» звук, привести постигнутое в гармонию. И наконец, внести поэтические звуки в мир. «Здесь происходит знаменитое столкновение поэта с чернью». Блок говорит, что чернь требует от поэта служения внешнему миру, она хочет пользы, и ее претензии к поэту понятны: дело поэта «ведет к ее ущербу», поскольку «испытание сердец гармонией» вовсе не приводит к покою, ровному течению жизни, благополучию. Задачи же поэта бесконечно выше и значительнее того, чем занята чернь в своей, повседневной жизни. Задачи поэта — исторические.
Говоря так, Блок очевидным образом спорил с концепциями культуры, которые проповедовались в большевистской России. От искусства теперь требовалось служение пролетариату и выполнение задач пропаганды, а одним из критериев художественности провозглашалась «понятность», доступность для масс. «Дело поэта вовсе не в том, чтобы достучаться непременно до всех олухов; скорее добытая им гармония производит отбор между ними с целью добыть нечто более интересное, чем среднечеловеческое, из груды человеческого шлака. Этой цели, конечно, рано или поздно достигнет истинная гармония; никакая цензура не может помешать этому основному делу поэзии».
Блок, вслед за Пушкиным, славит свободу, «тайную свободу», внутреннюю, духовную, которая делает возможным осуществление миссии поэта. Говоря о значении «покоя и воли» для поэта, Блок, совершенно очевидно, имеет в виду не только и не столько Пушкина, сколько самого себя: «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии, но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем, жизнь потеряла смысл».
Размышляя о Пушкине, Блок неслучайно обращается к проблеме поэтического творчества вообще. Пушкин был поэтом более чем кто бы то ни было и, по крылатому выражению Блока, как никто «легко и весело умел нести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта не легкая и не веселая; она трагическая».
«Однако в той обстановке и в устах Блока речь прозвучала не бестактностью, а глубоким трагизмом, отчасти, может быть, покаянием. Автор «Двенадцати» завещал русскому обществу и русской литературе хранить последнее пушкинское наследие — свободу, хотя бы «тайную». И пока он говорил, чувствовалось, как постепенно рушится стена между ним и залом. В овациях, которыми его провожали, была та просветленная радость, которая всегда сопутствует примирению с любимым человеком» (Ходасевич В.Ф Гумилев и Блок).
|
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
