В художественном мире каждого поэта есть стихотворение о таинстве происхождения Слова и творчества. Но «К стихам» А. Тарковского – это не столько стихотворение о сущности, «определении поэзии» (Б. Пастернак), сколько об «определении» поэта, его духовного пути и о таинстве приближения человека к творчеству. Попытка понять, как поэт, «странный человек» (Лермонтов), появляется в мире – наверное, главная проблема искусства – и Тарковский словно «стягивает» в одно стихотворение  культуру, опыт многих литературных направлений и мировоззрений и создаёт свою, новую картину мира.

***

            Художественное время в стихотворении Тарковского затрагивает все эпохи – это отражается на форме текста, его фонике и ритме.

            Стихотворение разделено на катрены – классическую, самую гармоничную и завершённую форму строфы: в тексте нет ощущения «оборванности» звучания, суеты. Конец катрена совпадает с концом предложения – и только в 3-ей строфе ритм сбивается: она синтаксически связана с 4-ой. Но главной фигурой «нарушения» ритма становится единственный перенос (enjambement):

                                   …а вы

Упали мне на грудь нечаянно… -

он делит на 2 части не только строфу, но и мир стихотворения, жизнь самого лирического героя.

            Текст Тарковского по построению близок к «твёрдой» форме – ритмический рисунок остаётся одинаковым на протяжении всего стихотворения. В стройном классическом 4-хстопном ямбе появляется пиррихий (в чётных стихах – на 1 и 3 стопе, в нечётных – на 2) По словам К. Бальмонта, «ямб – стих выразительный, живописный…сабельный, ударный. Весь явный и завершённый, совсем не таинственный» - звучание стихотворения остаётся плавным, мерным, несмотря на быстрое, динамичное развитие сюжета.

            Тип рифмовки в стихотворении постоянный – перекрёстный с чередованием мужской и дактилической клаузулы. Дактилическая рифма часто встречается в русской фольклорной лирике – такая рифма создаёт ощущение лёгкости стиха, напевности, замедления звучания. Но темп стихотворения ускоряется к 3-ей строфе – анафора («и») и стилистическая фигура «кольца»

Мне вытянули горло длинное

И выкруглили душу мне

И обозначили былинные
Цветы и листья на спине…,
выделяют её как ритмическую кульминацию, которая становится идейным центром текста – в последней строфе темп вновь замедляется, «успокаивается».

            Внешняя форма текста определила его построение - стихотворение Тарковского имеет трёхчастную композицию. Первая и последняя строфы выделяются в отдельные части, 2-ая, 3-я и 4-я строфы заключены в «рамку» - но она будто скрытая, «смысловая».

            Первая часть – это развёрнутое обращение «к стихам» - отражение заглавия. В ней появляется лирический субъект текста («стихи мои…»), максимально близкий автору – и возникает интонация искренней исповеди поэта, который доверяет свой внутренний мир читателю. Лирический герой стихотворения пытается определить сущность творчества, понять его противоречия: строфа целиком построена на антитезе, и каждое «обращение» к стихам – это часть «определения поэзии».

            Стихи – это «птенцы» и «наследники», выращенные, сотворённые Словом и поэтом. Лирический герой Тарковского принимает литературную традицию, заявленную в «Памятниках» Пушкина и Державина – его творчество становится наследием, которое «прах переживёт и тленья убежит» (А. С. Пушкин).

            В следующем стихе появляется иное обращение – «душеприказчики».

            Душеприказчик – это «исполнитель последней воли покойника, по поручению его» («Толковый словарь…» В. И. Даля). Но слово имеет отрицательную семантику из-за своей внутренней формы: «душеприказчик» - «приказывает душе», принуждает человека. Возникает «вибрация смыслов»: стихи у Тарковского исполнят его волю – но сейчас они «владеют» душой поэта, «судят» его и «спорят» с ним («истцы»). Поэт зависим от таланта - творчество становится не только очищением, но и причиной внутренней несвободы.

            И стихи слишком часто бессильны («молчальники») перед новым, постоянно изменяющимся миром. Настоящее Слово должно быть близко к музыке, иначе оно будет неверным и грубым («Silentium» – просили Тютчев и Мандельштам, боясь потерять «всего живого ненарушаемую связь»). И, устав от торжества Слова, А. Блок приказывал:

Молчите, проклятые книги!

Я вас не писал никогда! – 

но «забыться сном навсегда» и отречься от творчества невозможно: «проклятые книги» стали частью души поэта и его Бытия.

            В мире стихотворения Тарковского вновь «сочетается несочетаемое» - «молчальники» становятся «собеседниками», разговором поэта не только с Музой, но и с Богом – и Тарковский переходит от резких, бытовых образов («душеприказчики, истцы») к онтологическим («смиренники и гордецы»). В стихотворение вплетается религиозный контекст: противостояние смирения – покаяния, мудрого приятия жизни, и гордыни – самого тяжёлого греха перед Богом. Творчество приносит духовное очищение, но в то же время – чувство ожидания гордой Музы, «мученья и ада» (А. Блок). В начале стихотворения собраны все «опоры» текста, и «определение поэзии», кажется, найдено –  это противоречивый, стихийный мир, который «держит» душу поэта.

***

            «История души человеческой» (Лермонтов), «миф» о происхождении поэта становится основой лирического сюжета стихотворения. Художественное время в тексте уходит к началу Бытия - и читатель становится свидетелем сотворения человека. Чудо Явления («я чудом вырос из-под рук») словно «схвачено» поэтом – это момент рождения мира и поэзии.

            Но в стихотворении Тарковского поэт – ещё «прах земной» «без роду и без племени», и лирический герой словно «удивлён» тем, что он живёт, как и лирический герой в раннем стихотворении Мандельштама:

Дано мне тело - что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?

             Но человек ещё не стал человеком – «лопата времени» только «швырнула» его на «гончарный круг». В мифологическом сюжете стихотворения (миф о сотворении человека из глины существовал у древних народов Междуречья) появляется образ времени. Литературная традиция вновь «сломана»: время в культуре ассоциировалось с течением реки, движением, дорогой. Но уже Пушкин иронично снижает образ времени в лирике:

Ямщик лихой, седое время,

Везёт, не слезет с облучка…

Позже Б. Пастернак ещё резче напишет о пренебрежении к времени:

По стене сбежали стрелки,

Час похож на таракана…

            Поэт у Пушкина и Пастернака переосмысляет время – и пытается не бояться его мерного хода. Тарковский, соединяя предметное и отвлечённое, создаёт неожиданный, «осязаемый» образ – «лопата времени». Время в контексте стихотворения становится символом случайности, которая стала причиной появления человека. Оно вписано в историю души поэта и нового, молодого мира вокруг него.

            Сюжет стихотворения словно «сжимается», сосредотачивается на одном чуде - сотворении человека. Грубое ремесло («гончарный круг») становится «ювелирным» - происходит рождение поэта. Тарковский делает акцент на слове «мне» - лирического героя и его метафорический образ в стихотворении трудно разделить. Он предчувствует, что скоро перестанет быть «глиной» - у него идеальная, «круглая» душа, «горло длинное» - ощущение голоса, Слова, и только намеченное, «обозначенное» умение создавать искусство («былинные цветы и листья на спине…»). Лирический герой – уже поэт, но поэт без стихов, поэт, который молчит.

            И человек в стихотворении Тарковского изначально несвободен – но он сам будто не знает, что уже не принадлежит себе. Лирический герой вынужден иметь «округлённую» душу и «былинные цветы и листья на спине» - его судьба предопределена свыше. Сотворение поэта – это ремесло: сейчас он подчиняется рукам Бога. А пережив преображение, поэт останется зависимым от своего дара, «страшных ласк» (А. Блок) Музы, которая также будет «округлять» душу человека, «учить» его быть Пророком и видеть мир истинным. И «горло длинное» поэта, наверное, будет «сжато» не только внутренней, но и внешней несвободой:

Но я

  себя

    смирял,

        становясь

на горло

       собственной песне…

(В. Маяковский, «Во весь голос», 1929-30)  

            Происхождение человека перестаёт быть случайностью: в мире стихотворения происходит перелом – это отражается на звучании текста. В фонике строфы сталкиваются плавные, мягкие сонорные «л», «м», «н» и твёрдый, тяжёлый повтор глаголов «вытянули, выкруглили, обозначили» - чудо рождения человека соединяется с ощущением внутренней несвободы. Именно в этой строфе чётко проявляется ритмический рисунок стихотворения.

            Но человек готов стать Пророком: плавное звучание завершается – в стихотворении появляется жёсткий, звонкий стих – «И я раздвинул жар берёзовый…». Происходит таинство преображения человека – он становится поэтом, приобретает «голос». Стоящий у истоков мира, поэт может видеть его первоначальным, «младенческим» - он, как и лирический герой Мандельштама

Из омута злого и вязкого
…вырос, тростинкой шурша… -
и пытается «охватить» чувства, «пережить» их:

Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни поxожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен.
Поэт вобрал в себя «жар берёзовый», «былинные цветы и листья», ненависть и влюбленность в молодой мир.  Ему, как пушкинскому Пророку, становятся доступными

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье…

            Но поэт у Тарковского – «как пророк». В стихотворении Пушкина именно «Бога глас» - источник жизни поэта, его вдохновения: творчество, которое несёт Пророк, позволяет человеку услышать Бога. В тексте Тарковского только ощущается его присутствие, «руки» («чудом вырос из-под рук…») - поэт сам, попав в молодой мир «раздвинул жар берёзовый», определил свой жизненный путь, как пророк Даниил, предсказавший Царство Божие на земле. В стихотворении Тарковского образ Пророка получает новое художественное толкование - его «голос» словно случаен, и лирический герой вновь «удивлён» миром и своим поэтическим даром.

***

            Но пророк в стихотворении Тарковского остаётся «неприкаянным»: финал текста возвращает лирический сюжет к «определению поэзии» и поэта. Поэт у Тарковского – только «скупая земля», «человек без времени» и Дома. Он не ждёт своего преображения, точнее – не знает о нём, в отличие от Пророка Пушкина, который осознавал своё высокое предназначение и чувствовал «духовную жажду»:

            Поэзия, по Тарковскому, случайна – она «нечаянно» вплетается в жизнь человека с «округлённой», детски-наивной душой. Настоящее преображение поэта – тихое и незаметное, «нечуемое никем» (О. Мандельштам), кроме «первого» вдохновения и ещё «неприкаянного» пророка. И лирический герой «оставил о нём книгу» (Б. Пастернак, «Охранная грамота») – стихи о рождении поэта.

            И сейчас лирический герой, кажется, знает о происхождении поэзии – «из клювов птиц, из глаз травы» - из «сора» (А. Ахматова). В последней строфе стихотворения Тарковского возникает литературная перекличка с художественным миром Б. Пастернака, который тоже пытался найти свое «определение поэзии»:

Это - круто налившийся свист,
Это - щелканье сдавленных льдинок.
Это - ночь, леденящая лист,
Это - двух соловьев поединок… - 

это – переплетение случайностей, «чудес» постоянно изменяющегося мира. И эта поэзия – единственно верная:

И чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд… -

и творчество становится для поэта преображением, наполняет его внутренний мир. Душевная пустота для поэта – это смерть, возвращение к времени, когда человек был глиной:

Кто создан из глины, кто создан из плоти -

Тем гроб и нагробные плиты…–

говорит М. Цветаева: она уже принадлежит творчеству («в купели морской крещена…»). Но такое бессмертие доступно только поэту – потому, что он отдаёт душу «птенцам и наследникам» и готов быть зависимым от Слова и своего таланта. Марина Цветаева права: «Стихи есть бытие» - полное противоречий, мучительного ожидания Музы, внутренней несвободы, духовного очищения – бытие поэта.