Это стихотворение не так просто по смыслу, как может показаться на первый взгляд. Герой стихотворения слышит (или вспоминает) слова женщины и ее «полувздох». «Забывчивое слово» и «случайный полувздох», очевидно, принадлежат ей, а не ему: и потому, что пробуждающиеся в душе героя чувства вызваны именно этими словом и «полувздохом», и потому, что «забывчивое слово» и «полувздох» наделены таким оттенком значения, как ‘женскость’; забывчивость, милая рассеянность, простительная «безответственность», «случайность» в словах - скорее черта характера женского, а не мужского, «легкое дыхание» («полувздох») также ассоциируется с поведением женщины, - как «робкое дыханье» в стихотворении «Шепот, робкое дыханье…». Почему слово «забывчивое»? Вероятно, потому что в нем заключено невольное признание героини в ее чувстве герою, - признание неосторожное (она «забылась»). Но отчего «полувздох» «случайный». Может быть, потому же: случайный в значении ‘спонтанный’, ‘неконтролируемый’, - это еще одно признание-«проговорка». Но не исключено и другое толкование: это «полувздох» незначимый, и лишь уже влюбленный герой готов в нем видеть – пусть и понимает эту незначимость! – полупризнание.

Эти слово и «полувздох» рождают в герое тоску, - очевидно, тоску по любви, тоску – жажду любви; рождают и признание в любви или, что более вероятно, готовность покориться воле любимой, быть у ее ног, встать перед ней на колени. Ведь в стихотворении упоминается не об одной ситуации покорения героя, вручения им себя героине: об этом говорят слова «снова» и «опять». А в тексте, кажется, упоминается лишь об одной женщине, а не о разных, уравненных любовью героя: «И буду я опять у этих ног», - именно у этих. Повторяющееся «снова» и «опять» признание в любви к одной и той женщине представляется довольно странным; менее озадачивающим было бы другое прочтение: это повторяющееся вручение ей себя, покорение ей, - после разлуки, может быть, после разрыва. (Строго говоря, из текста вообще не следует, что герой как-то проявляет свои чувства в отношении любимой: быть у ее ног отнюдь не означает в буквальном смысле встать перед ней на колени. Преклонение колен – устойчивая условная поза лирического «я», выражающая почитание женской красоты. Пример – из стихотворения «Во сне» (1890): «Перед тобой с коленопреклоненьем / Стою, пленен волшебною игрой».)

Таков как будто бы смысл первой строфы. Во второй строфе вводится новый мотив - «закатной любви», выраженный посредством метафор горения и уходящего дня: «Душа дрожит, готова вспыхнуть чище, / Хотя давно угас весенний день…». Дрожит при воспоминании о любви (при пробуждении чувства к былой возлюбленной) или при реальной встрече с женщиной? Возможны оба ответа.

Последние две строки переводят смысл текста в безнадежно-трагический план бытия: «И при луне на жизненном кладбище / Страшна и ночь, и собственная тень». Развернутый метафорический пейзаж кладбища жизни, озаренного безотрадным мертвенно холодным светом луны, - знак неизбывного отчаяния: жизнь прожита, человек отчужден от самого себя (боится собственной «тени», - очевидно, себя самого в настоящем, постаревшего, непохожего на того, каким был прежде). Он страшится смерти («ночь» – прозрачная метафора небытия). Подобная семантика образа луны у Фета не единична: «Что звало жить, что силы горячило - / Далеко за горой. / Как призрак дня, ты, бледное светило, восходишь над землей» («Растут, растут причудливые тени…», 1853).

Итак, это «старческое» стихотворение: не по времени написания (хотя к моменту его издания автору было около шестидесяти четырех лет), а по тематике.

Прочтение второй строфы заставляет вернуться к первой и уточнить ее понимание. Этот текст – высказывание от лица старого, стоящего в преддверии смерти человека. И было бы неуместным трактовать «снова» и «опять» в первой строфе как указания на две и более реальные встречи с дорогой герою женщиной: одна будто бы была в прошлом, другая происходит сейчас. Нет, сейчас реально, «физически» осталось только «жизненное кладбище». В первой строфе подразумевалась подлинная встреча в прошлом и ее «отблеск» в настоящем – воспоминание. Изображение воспоминания о событии прошлого как реального, с использованием грамматического настоящего времени, - отличительная черта любовной лирики Фета. Пример – стихотворение «На качелях» (1890).

Конечно, не исключена и иная трактовка: «снова» и «опять» говорят лишь о вновь пробудившемся – сейчас – чувстве, обращенном к другой женщине: «эти ноги» – не ‘те же самые’, а ‘такие же’, означающие такую же, хотя и новую владычицу сердца лирического «я». (Ср. замечания Б.Я. Бухштаба: «В период 1882-1892 годов, на седьмом и восьмом десятке лет, Фет пишет особенно много любовных стихов, и они почти впервые говорят о настоящей, а не о прошедшей любви, обращены к ныне любимой, а не только к образу прежней возлюбленной. Можно говорить о втором любовном цикле Фета, хотя нет достоверных данных о том, к кому он обращен, даже к одной ли женщине, и фиксированы ли в стихах только новые любовные переживания или и старые творчески перемещены из прошедшего в настоящее. Было бы неосторожно на основании стихов делать какие-нибудь выводы и о перипетиях старческого романа». - Бухштаб Б.Я. А.А. Фет // Фет А.А. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст., подг. текста и примеч. Б.Я. Бухштаба. Л., 1959 («Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание»). С. 65).

М.Л. Гаспаров полагает, что Фет «лучшие свои стихи о молодой любви написал в старости, по воспоминаниям, ретроспективно» (Гаспаров М.Л. Избранные статьи. С. 389.) Любимая поэтом женщина рядом, но заря старческой любви не в силах погасить безжизненный лунный свет подступающего небытия.

Композиция. Мотивная структура

После только что сказанного достаточно ограничиться несколькими замечаниями.

Для стихотворения «Еще одно забывчивое слово…», как и для многих других лирических произведений Фета, характерны черты фрагмента: стихотворение открыто, разомкнуто во внетекстовую реальность, в мир события, предшествовавшего тому, о чем говорится в тексте. Знак такой открытости – словосочетания «еще одно» и «еще один», указывающие на другие, им предшествовавшие «слова» и «полувздохи». Стихотворение «Еще одно забывчивое слово…» состоит из двух частей, соответствующих элементам строфической структуры – двум строфам – четверостишиям с обычной у Фета перекрестной рифмовкой АБАБ: слово (А) – полувздох (Б) – снова (А) – ног (Б); в нечетных строках – женская рифма Первая и вторая строфы соотнесены по принципу контраста. Первая посвящена мотиву любви, трагические обертона, оттенки этого мотива еще незаметны и неразличимы; «тоска» героя не связывается с приближающимся концом жизни. Мотив здесь – всевластие любви. В первых двух строках второй строфы появляется мотив любви приобретает новый акцент: это любовь старческая. Эта грань мотива навеяна, несомненна, тютчевской «Последней любовью»: «Пускай скудеет в жилах кровь, / Но не скудеет в сердце нежность, / О ты, последняя любовь, / Ты и блаженство, и безнадежность». Метафоры горения и уходящего дня также восходят к «Последней любви», где содержится развернутая символико-метафорическая картина заката: «Полнеба охватила тень, / Лишь там, на западе, бродит сиянье».

Но мотив получает не тютчевское развитие и разрешение; если в стихотворении Ф.И. Тютчева старческая любовь – одновременно «блаженство» и «безнадежность», то в фетовском тексте она обнажает именно и прежде всего безнадежность бытия на пороге конца.

Контрастируют и природа образов в двух строфах. Первая состоит из слов, употребленных в прямом, номинативном значении. («тосковать сердцем», «буду <…> у этих ног» - выражения со стертыми переносными смыслами). Одновременно образность первой строфы – «невещественная»: говорится об эмоциях или о «непредметных» явлениях (слове, «полувздохе» – даже не вздохе, столь он эфемерен, еле заметен, чуть слышен).

Во второй строфе, напротив, образы исполнены зрительной отчетливости («горит», «вспыхнуть», «луна», «тень»), однако создаваемая в ней «картина» – полностью метафорична: «горит» не огонь, а душа, «весенний день» и «ночь», равно как и «луна» – метафоры старости, а не пейзажные детали.

Образная структура

Ограничимся также лишь несколькими замечаниями. Отличительная черта – соседство контрастных образов. В первой строфе это образы звуковые («слово», «полувздох»). Во второй как будто бы световые и цветовые: «вспыхнуть» (яркий свет), «угас» (ассоциации с ночью, темнотой), «при луне» (лунный свет), «тень» (полутьма). Однако вся свето- и цветовая гамма иллюзорна, ибо исключительно метафорична, а не предметна. При этом яркая световая метафора, говорящая о внутреннем свете, огне души («душа горит, готова вспыхнуть чище») контрастирует с «внешним» блеклым светом луны, освещающим «жизненное кладбище».

«Светлая» любовная дрожь души («душа дрожит») противопоставлена страху («страшна и ночь, и собственная тень»), - по контрасту с тем, что в языке глагол «дрожит» ассоциируется, в частности, именно со страхом.

Метр и ритм. Синтаксическая структура. Рифма

Стихотворение написано пятистопным ямбом с чередующимися женскими и мужскими окончаниями стихов. Еще раз напомним: «В лирике 5-стопный ямб выступает соперником 6-стопного в его последней области – в элегической и смежной с ней тематике» (Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха: Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. М., 1984. С. 167). Фетовское стихотворение – отголосок жанра элегии, в чистом виде переставшего существовать еще в пушкинскую эпоху: о признаках элегии напоминают скрытая антитеза «прошлое – настоящее», мотив отчуждения от жизни, переоценка прожитого.

Метрическая схема пятистопного ямба: 01/01/01/01/01 (в нечетных строках стихотворения Фета за последней, пятой стопой следует наращение в виде безударного слога).

Ритмическая схема стихотворения «Еще одно забывчивое слово…» такова (внутристиховые паузы – цезуры – обозначены двойными полужирными косыми чертами):

Еще одно // забывчивое слово,

01/01/ // 01/00/01/0

Еще один // случайный полувздох,

01/01/ // 01/00/01

И тосковать // я // сердцем стану снова[ii],

00/01/ // 1 // 1/01/01/0

И буду я // опять у этих ног.

01/01/ // 01/01/01

Душа дрожит, // готова вспыхнуть чище,

01/01/ // 01/01/01/0

Хотя давно // угас // весенний день[iii],

00/01/ // 01/ // 01/01

И при луне // на жизненном кладбище

00/01/ // 01/00/01/0

Страшна и ночь, // и собственная тень.

01/01/ // 01/00/01

По наблюдениям М.Л. Гаспарова, «в ритме 5-ст. ямба требования простоты и естественности совпадали: естественный ритм стиха был альтернирующий (построенный на чередовании метрически слабых, безударных позиций и ударных. – А. Р.)». Для этого периода в истории русского стиха, определяемого М.Л. Гаспаровым как 1840 – 1880-е гг. («время Некрасова и Фета»), характерно (как и в стихотворении «Еще одно забывчивое слово…») тяготение к цезурованному стиху. «Понятно, что от этих перемен контрастность альтернирующего ритма усиливается: разность между средней ударностью сильных I и III и слабых II и IV стоп возрастает с 20% (в бесцезурном стихе) до 26-29% (в стихе с ослабленной цезурой; в цезурном стихе эта разность равна 33,5%). <…> Восходящий ритм с его опорой на цезуру получает заметное распространение, преимущественно в лирике <…> особенно к концу нашего периода» (Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха: Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. С. с. 186, 187).

Ритмические особенности стихотворения «Еще одно забывчивое слово…» во многом совпадают с этой характеристикой. Первые стопы в трех из восьми строк стихотворения безударны (в третьей, пятой и шестой), а в первом и втором стихах ударения на первых стопах слабые: ударение на втором слоге слова «еще» - служебного слова – подчинено более сильным ударениям на второй стопе в словах «забывчивое» и «случайный». Ударение на «слабой» четвертой стопе отсутствует в четырех стихах из восьми (в первом, втором, седьмом и восьмом) – ровно в половине стихов.

Ослабленные ударения на первых стопах в первой и второй строках в сочетании с открывающим оба стиха повтором слова «еще» (анафорой) и с установкой на перечисление («еще … еще») и «полувосклицательную» интонацию всей первой строфы, а также отсутствие сказуемых (оба стиха – односоставные предложения на основе подлежащего) придают этим строкам интонационное ускорение, обрываемое полноударной четвертой строкой – своеобразным итогом – признанием («И буду я опять у этих ног»). Также ритмически выделена – благодаря полноударности – пятая строка, открывающая новое четверостишие и являющаяся констатацией нового душевного состояния: «Душа дрожит, готова вспыхнуть чище».

Благодаря цезуре в тексте выделено местоимение «я» и еще ряд ключевых лексем: «тосковать», «дрожит», «давно», «ночь».

Особенности синтаксиса: параллелизм первой и второй строк, построенных по схеме: наречие + числительное + прилагательное-определение + определяемое им существительное, выступающее в функции подлежащего. При этом оба стиха начинаются одинаково – использована такая стилистическая фигура, как анафора (единоначатие): «Еще одно…», «Еще один…».

Анафора (союз «и») присутствует и в следующих двух стихах, однако синтаксический рисунок этих строк различен, отчасти зеркален по отношению друг к другу: в третьем стихе присутствует последовательность глагол-сказуемое в неопределенной форме + личное местоимение-подлежащее + глагол-связка («тосковать <…> я <…> стану»), в то время как в четвертом эта последовательность обратная: глагол-связка + личное местоимение - подлежащее («буду я»).

Первая строфа построена как одно условное сложное предложение («[Если ты скажешь] Еще одно забывчивое слово, / [или / если издашь] Еще один случайный полувздох, / И [то, услышав их] тосковать я сердцем стану снова, / И [то, услышав их] буду я опять у этих ног»). При этом каждое из простых предложений, входящих в состав сложного, равно одному стиху: четыре строки – четыре предложения.

Синтаксический рисунок второй строфы иной. Здесь четырем строкам соответствуют три предложения; последнее из них («И при луне на жизненном кладбище / Страшна и ночь, и собственная тень») развернуто на два стиха. Седьмая строка вся занята второстепенными членами предложения – двумя обстоятельствами («при луне» и «на кладбище») с одним определением («жизненном»). В метрическом плане члены предложения, составляющие этот стих, уравнены с главными членами предложения, образующими восьмую, последнюю строку. Благодаря этому подчеркнута значимость и метафорического «ночного» пейзажа, и всей безотрадной концовки.

Отличительные особенности рифмы – это, во-первых, соотнесение слов с контрастными значениями («день – тень») и, во-вторых, акцентирование второстепенных членов предложение – служебных слов (наречие «снова», прилагательное в сравнительной форме «чище»).