Работая над этой повестью в Алма‑Ате и внимательно следя за событиями на фронте и в тылу, Зощенко, конечно, не мог не почувствовать тот подъем общенародного духа, который делал каждого советского человека более свободным – ведь теперь от каждого в отдельности тоже зависела судьба Родины. Диапазон этого подъема выразился в известнейших тогда стихотворных строках: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…» и «Жди меня, и я вернусь…». Повесть «Перед восходом солнца» была для Зощенко и его восставанием, и возвращением.
Но чтобы этот его взлет осуществился практически, на пути между письменным столом и страницами журнала должны были создаться и благоприятно сойтись одно к одному многие необходимые обстоятельства делового порядка. И они судьбоносно сошлись. Решающее значение имел, конечно, вызов Зощенко из Алма‑Аты, из киностудии «Мосфильм», в Москву – на работу в журнал «Крокодил». Судя по тому, что он в 1942 году возобновил свои отношения с этим главным в стране сатирическим журналом, а с начала 1943‑го печатается там все активнее, этот вызов готовился им заранее. Он становится членом редколлегии журнала, его поселяют в центральной гостинице «Москва», где живут по приезде в столицу известные и важные персоны. И все лето и часть осени почти в каждом номере еженедельного «Крокодила» публикуются его рассказы и фельетоны.
Свою заметную роль сыграл в этой истории и академик А. Д. Сперанский, известный физиолог, с которым Зощенко был знаком с тех довоенных времен, когда вышла в свет его «Возвращенная молодость». Оказавшийся также в Москве, Сперанский дал свое в высшей степени положительное научное заключение о повести. С этим заключением руководству «Октября» было гораздо легче получить в ЦК партии разрешение на печатание повести. (А членами редколлегии журнала являлись тогда такие авторитетные в партийных верхах советские писатели, как Ф. Панферов и П. Павленко.)
Но самым главным фактором для напечатания повести был, очевидно, момент, время – 1943 год, начало которого ознаменовалось совершившейся великой победой под Сталинградом, потрясшей весь гитлеровский рейх. В Красной армии были неожиданно введены погоны – Великий вождь хотел видеть другую, победоносную армию, не ту, которая в 1941 году, истекая кровью, тяжко отступала до Москвы, а в 42‑м до Волги. Теперь в войне произошел долгожданный перелом. И летом 1943 года Москва уже снова была бурлящей «великосоветской» жизнью столицей, куда все торопились вернуться.
Весьма заметное оживление происходило, естественно, и в писательской среде, в редакциях и издательствах. Тот общий подъем духа и создал благоприятную обстановку для прохождения рукописи «Перед восходом солнца».
В большом письме Лидии Чаловой, которая еще была в Алма‑Ате, Зощенко подробно описал ей как свои дела, так и общую обстановку в столице. «Жизнь тут, – сообщал он, – весьма сложная, и чтобы не сбиться (написал было – спиться), буду писать по параграфам». Письмо это Чалова получила 8 июня 1943 года. В первых двух «параграфах» говорилось о его довольно сносном бытовом устройстве. Далее обстоятельно рассказывалось о делах:
«3. Положение. Ввели в редколлегию „Крокодила". Вызвали и предложили быть ответственным редактором. Я еле смог отказаться. Вот уж была бы для меня беда. Просили улучшить журнал. Стараюсь и трачу много времени на это. Но будет ли толк, не уверен. Беда не в нас, а в цензуре и войне, с которой смех мало вяжется.
Тут в Москве начальство меня весьма „ласкает". Нет, кажется, журнала, который бы меня не тянул к себе. Не хватает мужества всем отказывать. И это очень дурно. Начну писать пустяки. Физически невозможно писать много и почти все об одном и том же. От множества предложений болит голова, потерял память – забываю, что кому обещал. Платят же, кстати, ерунду.
Будущее покрыто мраком. Долго невозможно выдержать такую суету, которая вокруг происходит.
4. Работа. По этой причине работа идет не так, как хотелось бы. Перескакиваю с одной темы на другую. Ох, превращусь в газетного репортера. От этого страдает и моя большая работа. Приходится писать урывками. А то и ночами.
Большую книгу я ведь еще не закончил. В поезде я написал две главы – V „Черная вода" и VI „Перед восходом солнца". Здесь в Москве только отделал эти главы. И написал еще новую часть VII.
Еще порядочно осталось. И как я управлюсь – не представляю. Отказаться от журнального фельетона нельзя. Все – начальство. И некоторые почти приказывают.
5. Книга. С книгой моей обстоит дело пока что не только хорошо, но даже великолепно. Я не видел такого волнения, которое я увидел у тех, кто ее читал. Я услышал наивысшие комплименты. И от редакции, и от литераторов. Меня тут упросили читать. Читал писателям (в небольшом кругу). Два дня. Такой реакции мне еще не приходилось видеть.
Кстати, скажу. Редакция „Октября" дала книгу на проверку Сперанскому. Тот дал наивысший отзыв. Сказал, что с точки зрения науки это точно. Не сделал никаких поправок. Звонил мне и сказал, что это поразительная книга. Однако выразил сомнение в том, что я смогу в полной мере доказать тему (то есть об условных рефлексах, о практическом применении системы Павлова). Тут он ошибается. Все будет доказано математически точно.
В общем, книга произвела большой шум. Сейчас ее читают в ЦК. После чего она пойдет в VI № „Октября". Если, конечно, цензура не наложит руку. Редакция уверена, что ничего не случится. Я не очень. Но почему‑то я даже не слишком огорчусь. Мне было важно написать, а не напечатать…»
Однако последние главы повести еще не были готовы, и Зощенко писал их в форсированном темпе. И сообщал Лидии Чаловой:
«26 июня 1943 года.
…Работаю по 20 часов в день – обещал до 1 августа сдать всю книгу. В VI и VII книгах „Октября" идут первые 7 глав. Так что июнь и июль у меня самые тягостные месяцы. Сегодня закончил VIII и IX главы. Осталось листа 3. После чего начну регулярно жить… Никаких посылок мне не посылай – у меня все есть…»
«6 августа 1943 года.
…Этот месяц я весьма заработался – стал плохо спать, расстроились нервы. Сейчас лучше, думаю вскоре снова вернуться к работе. Недели на 2–3 выключился, чтобы передохнуть.
Дела мои идут хорошо – дали отличный паек (лимит на 500 р.). Так что сыт по горло. Но брать продукты некому – зеваю выдачу и всякого рода земные блага. От этих дел у меня болит голова, тем более что надо следить за карточками, выдачами.
С работой тоже хорошо получилось. „Октябрь" № 6 видел только сигнальный. Пока не получил. В № 7 идет 2‑я часть. Третья готова и сдана. Финал (листа 2–3) не написал, только в набросках. Но финал я вовсе не уверен, что напечатают, и оттого не тороплюсь.
Работать пришлось много, но с деньгами весьма туго. ГИХЛ вовсе не платит уже два месяца (нет книг, и, значит, нет денег). Приходится подхалтуривать на эстраде. „Крокодил" платит за рассказ 300 рублей. Черт бы их драл, как это глупо, если актер, который прочтет мой рассказ, получает столько же…»
Затем, 10 сентября 1943 года, за две недели до приезда Чаловой в Москву, он отправил ей еще одно большое и важное письмо:
«…Пришлось купить костюм – здесь „шикарная" жизнь, и мне в моем тряпье неудобно было ходить и тем более выступать перед чистенькой публикой. Поэтому задолжался.
Если ты не обойдешься с деньгами, то займи (отдадим!), либо ликвидируй все мое барахло – пиджак, штаны, халат и т. д. Все это мне теперь не нужно, так как на мне отличный костюм и второй отремонтирован. В общем, сообрази, как сделать…
Журнал „Октябрь" вышел. Не посылаю тебе, потому что случилось необыкновенное – мне с трудом дали 2 номера, и я дал почитать знакомым и до сих пор не получил. Номера пошли по рукам. И просто исчезли. Завтра мне даст редакция еще один номер, который я сохраню для тебя. Интерес к работе такой, что в редакции разводят руками, говорят, что такого случая у них не было – журнал исчезает, его крадут, и редакция не может мне дать лишнего экземпляра. Я помню, нечто подобное было с „Возвращенной молодостью". В общем, шум исключительный. Можно представить, что будет после второй части, когда начнется толкование снов.
Ты знаешь, Лидуша, я тут было хотел вообще не печатать книгу. Получается столь интимно и откровенно, что стало мне не по себе. Верней, я хотел прекратить печатание после 1‑й части. Все‑таки – живой автор. А тут будут люди копаться в моих любовных и прочих делах. Стоит ли это?
Решил положиться на судьбу – втайне надеюсь, что всю книгу не напечатают. Где‑то она запнется. Скорее всего, III и IV части цензура не пропустит. Кроме утешения от этого ничего не получу. Говорю об этом, не позируя, – действительно не хотел бы, чтоб книга вышла сейчас. Одно дело писать, а другое дело представить себе читателя за этой книгой. Да еще с улыбочкой на морде.
В общем, две части ЦК пропустил, хотя во второй части – анализ и толкование снов имеется.
Извини, что столь обстоятельно говорю об этих вещах – душа не спокойна. Хотел „облагодетельствовать" человечество. Да нужно для этого железный характер. Ведь одинакового мнения не будет. Предвижу брань и даже скандал. Редакция хотела устроить диспут до напечатания, но Сперанский не посоветовал, сказав, что диспут устроим, опубликовав всю книгу.
Сперанский, кстати, взял III часть, чтоб своим методом доказать мои положения. Однако если он нарушит или исказит мой принцип – я откажусь от его поправок. И редакция на моей стороне, чем весьма удивлен.
В общем, хочется легкой и спокойной жизни. Черт бы побрал мою экскурсию в науку.
Лидуша! В Гослитиздате все знакомые лица – тут и Чагин, и Горский, и Владыкин. Надеюсь, тебе интересно будет зайти в это богоугодное заведение…»
Приехавшая вскоре в Москву Лидия Александровна Чалова стала работать в Гослитиздате заведующей технической редакцией. Разумеется, и вызов в Москву, и ее устройство на работу в главном литературном издательстве страны – все это происходило при участии Зощенко, которого в тот момент, по его же словам, «начальство весьма „ласкало"» и литературное положение которого казалось незыблемым.
И опять – приезд Лидии Чаловой был для Зощенко главной поддержкой в низвергнувшихся на него вслед за тем бедах.
Близкие отношения с Чаловой никак не ограничивали постоянную связь и заботу Зощенко о семье, находившейся в блокадном Ленинграде. Почта туда доставлялась с большими перерывами, и Зощенко с женой сообщались частыми телеграммами.
К началу зимы 1941 года в городе наступил голод. Вера Владимировна, по совету другой писательской жены, обратилась за помощью к председателю Ленгорсовета, который, как она пишет, «оказался большим „поклонником" Зощенко». И дополнительные продуктовые выдачи по его распоряжению значительно поддержали ее и сына. (Вера Владимировна отметила также в воспоминаниях, что передала председателю Ленгорсовета в благодарность самые лучшие экземпляры книг Зощенко со своими надписями, «чем возмущался Михаил в первый же день по возвращении из эвакуации – книги он берег для последующих переизданий…»)
Затем она сообщает: «<…>…но настоящее „спасение" пришло тогда, когда была получена посылка из Московского союза писателей, посланная по настоятельной просьбе Михаила „семье Зощенко…"» (такие посылки от Московского союза поступили и всем другим писателям, остававшимся в Ленинграде).
Каждую неделю Зощенко посылал семье деньги и при любой оказии продукты – из Алма‑Аты, потом постоянно из Москвы. Эта забота и внимание были восприняты Верой Владимировной (которая ничего не знала о Чаловой) на свой неизменный лад: «Мне казалось – только он один нужен мне, что теперь мы поняли, наконец, друг друга, что когда он вернется, начнется у нас новая, светлая жизнь… Мне поверилось, что и он любит меня, что эта разлука показала, как я нужна и дорога ему!.. Боже, как я ошибалась!..»
В июне 1942 года был призван в армию их сын Валерий; ему исполнился уже 21 год. Его направили сначала в запасной полк под Ленинградом (куда к нему сразу приехала Вера Владимировна), а затем в действующую армию. И все усилия Веры Владимировны, у которой в первую, самую жестокую блокадную зиму умерли мать и сестра, сосредоточились на том, чтобы не допустить гибели сына. В августе, не получая несколько дней от него вестей, она записала в дневник:
«Если б я была нужна Михаилу, он сумел бы вернуться ко мне!.. Но нет, у него нет ко мне ничего, кроме жалости и долга, долга и жалости…
И если погиб мой ребенок, единственное оправдание, цель и смысл моей жизни – мне не для чего больше жить.
Михаил, „книга моей жизни" – все это не сможет удержать меня для жизни…» (Под «книгой моей жизни» подразумевались, очевидно, ее многочисленные дневниковые тетради.)
Сам Зощенко, находившийся в Алма‑Ате, предпринял тем летом попытку через возглавлявшего Союз писателей Фадеева перевести сына в алма‑атинское военное училище, где Валерий стал бы офицером. Но получил отказ. Вера Владимировна действовала успешнее – с помощью заместителя начальника ленинградского НКВД, который, как она написала в своих воспоминаниях, принял участие в судьбе ее сына и с которым у нее установилась «дружба», Валерий уже в сентябре был переведен в отдельный стрелковый батальон внутренних войск, в один из так называемых «заградотрядов». О чем Вера Владимировна, используя это известное наименование, сообщила мужу телеграммой. («Заградотряды» имели задачу огневым воздействием пресекать стихийное отступление своих войск.) В этом батальоне Валерий пробыл совсем недолго – его направили на лечение в госпиталь, где он прошел затем переосвидетельствование и в декабре 1942 года был демобилизован сроком на год. Узнав об этом, Зощенко настоятельно зовет жену и сына приехать в Алма‑Ату (в январе 1943 года произошел прорыв блокады Ленинграда), но вскоре извещает их о своем предстоящем переезде в Москву.
Письма Зощенко жене в этот период существенно дополняют представление о его душевном состоянии, работе и причинах тех или иных решений. Приведем некоторые выдержки.
Из письма от 8 сентября 1942 года:
«Веруша! Я получил твои (августовские) письма и три телеграммы. Я огорчился, что ты пишешь, будто я равнодушен к Валичке и тебе. Я очень огорчаюсь, и нет дня, чтоб не мучился за вас. Весной я совсем было собрался поехать в Ленинград, но после гриппа у меня было с сердцем очень нехорошо. У меня и зимой сердце было не в порядке (по‑настоящему, а не нервы). А в апреле стали у меня опухать ноги, причем настолько, что еле мог надеть сапоги. Пришлось много лежать, и понемногу стало легче. Но ноги и сейчас не в порядке – отеки значительные. К врачу я не обращался – просто сам видел, что тут декомпенсация и нужно лежать и покой. А в июне меня вызвали в военкомат на переосвидетельствование. И после обсуждения сосчитали, что у меня сердце совсем не в порядке и нужно госпитальное лечение, чтобы устранить декомпенсацию. Но сказали, что это не наверно можно поправить. Так что весь год у меня было паршивое состояние. И даже близкий путь мне был бы нелегок. Тем не менее я очень хотел поехать. И совсем приготовился к этому. Но, вероятно, волнения ухудшили дело. <…>
И вот… <….> я как‑то понял, что мой приезд, кроме болезни и гибели, мне ничего бы не принес. (А ведь я должен закончить книгу, над которой работал 7 лет.) Сейчас у меня несколько легче с сердцем и меньше отеки. Я надеюсь, что они, если и не пройдут (врач сказал – вряд ли), то все же я буду в той форме, когда мне проще будет сесть в поезд. И я непременно решил поехать. Но, видимо, сначала в Москву. <…> Главное сознание, что помочь не помогу, а заболею или подохну непременно. Ты ведь знаешь, как я легко скатывался к такому ужасному состоянию, из которого я месяцами не мог выбраться. Ты же считаешь, что мне это не трудно, а просто я будто бы не хочу и равнодушен к вам. Ну вспомни, Вера, как я болел и как многое для меня было непереносимо. Я здесь еле‑еле справляюсь со своими равновесиями. У меня вовсе нет горячего желания непременно выжить. Но я всегда старался делать разумные вещи. Или то, что принесло бы пользу.
Мне очень, очень жаль тебя и за Валюту мучаюсь каждый день. Но в чем будет польза. <…> В том, что сам слягу. А ведь мне нужно заработать около 2‑х тысяч. Примерно 1100–1200 я посылаю тебе. А заработать сейчас это крайне нелегко. И главное, для этого нужно хоть какое‑нибудь равновесие, которого я в Ленинграде иметь не буду, что бы ты ни говорила.
<…> Еще раз прошу тебя не укорять меня в равнодушии к твоим и Валиным страданиям. Этого нет, и мне это очень горько слышать. Но я сейчас сам еле справляюсь со своим состоянием для того, чтобы еще жить. Это разумные доводы, и я просто ломаю голову – как было бы лучше. Я приеду, когда это не будет для меня гибельно.
Я крепко целую тебя и обнимаю, и Валюшу мысленно целую и от души желаю ему и тебе благополучия.
Мих.».
Из письма от 27 октября 1942 года (Алма‑Ата):
«<…> Относительно Москвы я уже решил, что поеду. Вопрос только во времени. Я бы мог и теперь поехать, тем более, что сердце значительно лучше – только на левой ноге остался небольшой отек. Но очень уж не хочется прогадать в этом деле. Тут у меня отдельная комната и более‑менее налаженное питание. И сравнительно тихая интересная работа. В Москве сейчас хорошо, но жить придется, вероятно, у друзей, и работа будет нервная – в газете и по радио – снова, конечно, буду хворать и беспокоиться. Эта сторона дела меня не очень прельщает – буду бояться, что сердце опять сдаст. Так и не удалось мне полностью починить свои нервы!
<…> Веруша! Очень уж мне не хочется заставлять тебя ждать и волноваться. Но ты должна понять, что все это далеко не просто. А для меня и подавно. Ты знаешь, с каким трудом и неохотой всегда собирался в путь. И как отказывался от поездок (даже заграничных). Так что ты поймешь, как нелегко мне сняться и поехать. Я даже подозреваю, что весной я заболел оттого, что я собрался ехать. Очень противно сознавать свои психические дефекты, но до сих пор все это держит меня. Я понимаю, что глупо, что я не поехал летом. Надо было бы преодолеть внутренние препятствия. Но признаки заболевания были слишком явные (отеки). И покуда я разобрался в этом – прошло время и возможность.
<…> Я очень соскучился по тебе и Валюше – это не слова. Все твои сомнения, что я к вам равнодушен, – неосновательны. Я сказал тебе, что мы не разойдемся с тобой, – это факт. Я никогда этого не сделаю. Но это время – слишком сложное и тяжелое. И то, что мы не вместе, – это не зависит от меня. Мне надо сделать так, чтоб это было правильно и нужно – и для здоровья, и для жизни. И для работы. По этой причине ты не делай неправильных выводов. <…>
Итак, Веруша, пока прошу тебя – не уторапливай мой отъезд. Я непременно поеду. Но надо сделать это без ошибок. Весной я понял, как легко потерять мое здоровье. Я дам телеграмму, как только решу ехать. Это, видимо, будет скоро. Не поздней февраля. Не брани меня за оттяжку. Постарайся понять, как мне все это нелегко дается. И как трудно мне во всех моих делах и психич. состояниях. Крепко целую тебя и моего дорогого Валичку. Уверен – будем вместе летом у нас в Сестрорецке.
Целую тебя.
Мих.».
В это время Чалова уже была в Алма‑Ате.
По приезде в Москву, когда Зощенко ввели в редколлегию «Крокодила», когда начальство его весьма «ласкало», а все журналы «тянули к себе», просили сотрудничать, возник вариант окончательного переселения в столицу. И в июне 1943 года он посылает телеграмму Вере Владимировне: «Обещали квартиру, телеграфируй согласие переехать Москву совсем, тогда потороплю квартирный вопрос».
Вера Владимировна так писала об этой ситуации в своем дневнике:
«Конечно, на такое предложение я никак не могла согласиться – оставить навсегда свой родной город, родину мою и моих отцов и дедов, мой „Петроград" – никогда я не согласилась бы на это, о чем и сообщила ему. <…>
С конца апреля Михаил в Москве – вот уже третий месяц пошел, а о возвращении в Л. он и не думает…
Три раза говорила с ним по телефону – звонила, конечно, я, и каждый раз испытывала после разговора жгучее разочарование и боль какой‑то незаслуженной обиды… А сегодня, после вчерашнего разговора, поняла – так четко и ясно – нет, он не любит меня, и я ему не нужна, и нет дела ему до моих страданий.
Михаил зовет нас в Москву…
Зачем? Разве мы нужны ему?
Если б были нужны, он вернулся бы сам, ведь ему это сделать так легко, так просто!
А мне? Бросить квартиру, вещи, лететь в Москву с 2 чемоданчиками или тащиться по железной дороге с узлами, рискуя все растерять по дороге и остаться в одном платье – и ради чего? Если б Михаил любил меня!.. А так – ради жизни в чужом углу, не имея даже своей постели… Остаться нищей, когда мне надо думать о том, что у меня на руках могут остаться 3‑е беспомощных существ – Валерий, Лерочка и ребенок Валерия… Разве это разумно, логично, полезно?..
…И нет у меня сил пускаться в далекий, опасный и бессмысленный путь… Нет сил!..»
(Вера Владимировна упоминает здесь свою племянницу, которая тогда находилась в эвакуации с детским домом, и внука Михаила, родившегося весной этого года также в эвакуации, в Уфе, где находилась жена Валерия.)
Несколько позднее, возвращаясь к той же ситуации, Вера Владимировна более терпимо оценивала поведение мужа:
«Но, может быть, я все‑таки в чем‑то была не права, может быть – слишком строго судила и слишком много требовала? <…>
В общем, он действительно хотел, чтобы мы приехали в Москву. И беспокоился – были частые обстрелы…
В это время писателям дали „лимит" – право на получение в закрытом распределителе продуктов на суммы – 500, 300 рублей. Михаил получил высший – пятьсотрублевый. Вот из этого лимита он и стал посылать нам продукты „оказией" – тогда уже часто ленинградские писатели и вообще ленинградцы стали „летать" и ездить в Москву – в командировки.
Нет, Михаил действительно серьезно беспокоился за нас и очень хотел нашего приезда – шел даже на то, чтобы мы втроем жили в его номере! <…> Но я так и не решилась ехать! <…>
И вот он уже перестал настаивать на нашем приезде. Но по‑прежнему заботился о нашем благополучии. <…>
Я хотела от Михаила любви… которой у него, может быть и даже наверное, никогда и не было ко мне… Даже в 17‑м году… было увлечение, яркая „страсть", но не любовь…
Да он и сам писал мне чуть ли не с первой встречи – „Не ищите любви, верьте страсти…"
А сейчас у него беспокойство за меня, была забота, было желание помочь, спасти нас… Ждать от него „нежных" слов было наивно, тем более что он так боялся всегда „сентиментальности"…<…>
Михаил, наверное, и не подозревал обо всех этих моих переживаниях и, конечно, искренно считал себя абсолютно правым передо мной – ведь он так настойчиво звал меня – все эти годы – и в Алма‑Ата, и в Москву! Он посылал регулярно деньги, он буквально засыпал меня телеграммами – помню, в блокаду даже наша „почтальонша", приносившая мне телеграммы, говорила –„Ну уж Ваш Михаил такой заботливый – никому не ношу столько телеграмм, сколько Вам!"
Он, как только получил эту возможность, с каждой „оказией" высылал нам „посылочки"… <…>
…А я все настаивала и все ждала его приезда. <…> Конечно, т. к. в это самое время Михаил заканчивал свою книгу, он был весь поглощен ею и ему, действительно, было не до меня…»
В своих воспоминаниях Вера Владимировна приводит записки, телеграммы, письма Зощенко, в которых он говорит о передаваемых посылках, сообщает о денежных переводах, упоминает и о своей работе. В письме от 1 ноября 1943 года есть такие строки: «Только что закончил в основном последнюю главу книги. Теперь только переписка и правка. Устал невероятно. А главное – испортил сон – снова плоховато сплю. Вот закончу работу и надеюсь, что здоровье вернется. В общем, много потерял сил, работал девять месяцев подряд без перерыва по 12–15 часов в день». При окончательном завершении повести это количество рабочих часов в сутки возросло до 18…
И говоря о всех перипетиях семейной и побочной личной жизни Зощенко, шедшей параллельно, об особенностях его поведения и поступков, следует признать, что эта сторона его бытия целиком подчинялась главной и в конце концов единственной у него жизненной потребности – потребности литературного творчества. |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
