В 1929 году Михаил Зощенко выпустил, по его словам, свою «самую интересную (документальную) книгу». Книга была необычная и называлась – «Письма к писателю». В ней он отобрал и поместил немалую толику писем (более шести десятков!) из огромной читательской почты, приходившей на его домашний адрес.
Конечно, такая книга не могла обойтись без предисловия, которое, естественно, уже не приписывалось никакому воображаемому лицу. В этом предисловии Зощенко говорил:
«Последние два‑три года я получаю от читателей много писем.
Письма идут, главным образом, из провинции.
Меня запрашивают, как жить, как писать стихи и что читать.
Мне предлагают сюжеты, критикуют меня, одобряют и поругивают.
Видимо, читатель меня воспринимает не совсем так, как критика.
Я решил опубликовать эти письма.
Я больше года сомневался, стоит ли мне это делать. Может, это не совсем этично. Может, наши молодые начинающие критики захотят уличить меня в низкой саморекламе. Может быть, наконец, это покажется обидным моим корреспондентам и они перестанут мне писать. А я привык к этим письмам. И полюбил получать их.
Но я решил пострадать на этом деле. Пусть каждый думает, как умеет. Мне реклама не нужна. Корреспондентов я не обидел. Я скрыл их фамилии. Но я не могу и не имею права держать в своем письменном столе такой исключительный материал.
<…> Здесь, так сказать, дыхание нашей жизни.
Дыхание тех людей, которых мы, писатели, стараемся изобразить в так называемых „художественных" произведениях.
Здесь, в этой книге, собраны самые различные письма и страсти.
Здесь, в этой книге, можно видеть настоящую трагедию, незаурядный ум, наивное добродушие, жалкий лепет, глупость, энтузиазм, мещанство, жульничество и ужасающую неграмотность.
У меня не было, конечно, ни малейшего желания поиздеваться над неграмотностью моих читателей. Я не ради смеха собрал эту книгу. Я эту книгу собрал для того, чтобы показать подлинную и неприкрытую жизнь, подлинных живых людей с их желаниями, вкусом, мыслями.
<…> В заключение я должен сказать, что книгу эту собрать было чертовски тяжело. Из груды скучных и тупых писем я отобрал те, которые показались мне наиболее характерными. По этой причине в книге имеется мое лицо, мои мысли и мои желания. Книга сделана как роман.
<…> Во всех напечатанных письмах я частью убрал настоящие фамилии, частью заменил новыми для того, чтобы не кинуть тени на живых героев. Что касается самих писем, то некоторые письма мне пришлось несколько сократить, чтобы читатель и покупатель не задремал на них. Все остальные остались нетронутыми. И подлинники хранятся у меня.
Я выпускаю эту книгу с некоторой грустью и беспокойством.
Я жалею, что ее выпускаю. Я предпочел бы прочесть такую книгу, собранную другим писателем.
Мих. Зощенко.
Апрель 1929».
По свидетельству Цезаря Вольпе, эта книга Зощенко не имела большого успеха при своем появлении, а профессиональная литературная среда, писатели и критики, «приняли ее с каким‑то недоумением». И сам Вольпе сказал о ней, хоть и умно, емко, но весьма кратко. Понятно, что он не прошел мимо комментария Зощенко к одному из писем под названием «Стихи о Ленине»:
«Пролетарская революция подняла целый и громадный класс новых и неописуемых людей. Эти люди до революции жили как ходячие растения. А сейчас они – худо ли хорошо – умеют писать и даже сочинять стихи. И в этом – самая большая и торжественная заслуга нашей эпохи». И сделал свой вполне логичный вывод: «В этих письмах Зощенко слышит голос новых людей, пришедших к культуре благодаря революции».
Однако закончил Вольпе эту свою маленькую главку о «Письмах к писателю» таким многозначительным суждением: «Очень важно, что Зощенко издал эту книгу в 1929 году. Она явилась итоговым документальным комментарием к тем двум линиям его творчества, в которых он сконструировал свой, „зощенковский мир". Она показывала тот реальный мир, который стоял за зощенковскими сатирическими произведениями». Иначе говоря, лишала возможности ненавистников Зощенко обвинять его в клевете…
Впоследствии, через шестьдесят лет, в эпоху «гласности», литературоведы, писавшие об этой книге Зощенко, также искали и находили причины, побудившие его издать «Письма к писателю». И совершенно справедливо указывалось при этом, что 1929 год был «годом великого перелома» (как назвал его Сталин) во всех сферах жизни, не только в деревне, где развернулась беспощадная «ликвидация кулачества, как класса, на основе сплошной коллективизации».
Однако задуманы «Письма к писателю» были гораздо раньше – еще в начале 1927 года (а может, и того ранее). Необычайно острая интуиция Зощенко опережала наступавшие в стране события.
А в 1927 году, к лету, вышло в свет первое издание «Сентиментальных повестей», на которое тотчас отреагировал официальный орган ЦИК газета «Известия» хлесткой статьей «Обывательский набат». Критика Зощенко усиливалась. В 1929 году, в сентябре, он писал Слонимскому: «Чертовски ругают. <…> Невозможно объясниться. <…> Покрываю и любуюсь мещанством! Эва, дела какие! Я долго не понимал, в чем дело. <…> Черт побери, ну как разъяснишь? Тему путают с автором. Не могу же я к каждому рассказу прилагать учебник словесности. <…> В общем худо, Мишечка! Не забавно. Орут. Орут. Стыдят в чем‑то. Чувствуешь себя бандитом и жуликом».
И сейчас можно сказать, что «Письма к писателю» были последним набатом самого Зощенко, пытавшегося докричаться до современников, чтобы они открыто взглянули на себя, на свою действительную жизнь, на то, что с ними происходит… Но ничего уже нельзя было поправить. Как уверенно заявлялось еще в статье «Известий», где героев Зощенко полностью отождествляли с ним самим, их «обывательский набат… в наши дни самоотверженной героической борьбы масс не только не страшен, но и просто никуда не доносится и никакой тревоги не будит».
Ничего не изменив в общественном сознании, «Письма к писателю» выполнили все‑таки в судьбе самого Зощенко функцию вовремя подостланной соломки. Вот что было сказано об этой книге в докладе, специально посвященном обсуждению творчества Зощенко в январе 1930 года в ФОСП – Федерации объединений советских писателей:
«<…> Зощенко, как всякий популярный писатель, получает массу писем. И вот он решает ответить всем своим корреспондентам. Когда такой писатель выступает по такому поводу – это довольно крупное общественное явление и к нему необходимо присмотреться. <…> Но случилось так, что эта примечательная книга была встречена очень странно. Критика, благожелательно настроенная к Зощенко, конфузливо отмалчивалась, критика враждебная, – резко и вульгарно напала на эту книжку. Мне кажется, что как тем, так и другим совершенно нет оснований ни стыдиться за Зощенко, ни осуждать его книгу. Эта книга, прежде всего, означает решительный перелом Зощенко в нашу сторону. Значит ли это, что после „Писем к писателю" Зощенко стал пролетарским писателем? Совсем нет, это значит только, что он приблизился к нам в большей степени, чем это было раньше».
Доклад назывался «Чей писатель – Михаил Зощенко?», а выступил с этим докладом двадцатичетырехлетний Михаил Чумандрин, который пять лет назад начал работать прессовщиком на заводе «Красный гвоздильщик», редактировал заводскую многотиражку, затем стал одним из руководителей Ленинградской ассоциации пролетарских писателей.
В том же 1930 году, осенью, на книгу «Письма к писателю» откликнулся из Сорренто Максим Горький, написав Зощенко:
«<…> Это – хорошая книга, такие возможны только у нас и в наше время, когда писатель становится – как нигде и никогда – настоящим и близким человеком читателю. И хотя весьма часто это – погружение в чепуху, в сорье быта, но – на мой взгляд – это все же интереснейший процесс сближения с жизнью сего дня».
Имея в виду саму нашу отечественную историю, явственно высвечиваемую и на примере советской литературы, приведем выдержки из доклада Чумандрина, где запечатлелся истый дух тех лет и давался в конце концов ответ на поставленный по‑прокурорски вопрос «Чей писатель – Михаил Зощенко?»:
«<…>…мой доклад является первым из серии предположенных докладов такого типа.
<…> Дело в том, что наши критики занимаются исследованием творчества различных писателей, пишут монографии о Зозуле, Лидине и т. д. Завтра будут исследовать Туров или Лебедева‑Кумача, – но в то же время начисто замалчивается Зощенко. <…> Зощенко является исключительно сильным и талантливым художником. Впрочем, этого и не нужно доказывать, так как вся критика идет далеко не по линии замалчивания его художественных достоинств. Нет, замалчивается общественная значимость этого большого писателя. <…>
Самое тяжелое обвинение, которое обычно предъявляется Зощенко, – это обвинение в том, что он – мещанский писатель.
Но что такое, собственно говоря, мещанский писатель? Я считаю (и полагаю, что я прав), что мещанский писатель – это писатель, который своим творчеством помогает консолидации мелкобуржуазных настроений в современной действительности, вместо их разоблачения.
В марксистской литературе с понятием „мещанство" связывается обычно понятие о мелкой буржуазии. Это легко установить, просмотрев соответствующие произведения, напр. Ленина и Плеханова. По мнению т. Ленина, мелкая буржуазия – это класс, обычно таящий в себе огромное количество пережитков прошлого, класс, который даже после установления диктатуры пролетариата все же в значительной мере воздействует на победивший класс. Бороться с мещанством в этих условиях – это означает бороться с мелкобуржуазной стихией, существующей вокруг рабочего класса.
Но бороться с мещанством можно по‑разному и под разными классовыми знаменами.<…>
<…> Вот нас и интересует: каково же то знамя, под которым борется Зощенко?
Нам кажется, что ответить на этот вопрос нельзя, не разобрав творчества этого писателя. Меня в данном случае интересуют не столько его прославленные и широко популярные рассказы, сколько его повести и недавно вышедшая книжка, – плохо встреченная книжка – „Письма к писателю".
В предисловии к книге повестей „О чем пел соловей" Зощенко пишет: „Я хочу дать человека во всем его многообразии, во всей его неприглядной красе".
Это предисловие нас наводит с самого начала на некоторые опасения. Что значит человек во всей его неприглядной красе? С нашей точки зрения, просто человека на свете не существует. Есть человек определенного класса, определенной социальной прослойки, человек, который существует в определенном обществе, связан с другими людьми, находится с ними в определенном взаимодействии. И с этой стороны нам кажется, что Зощенко делает значительную ошибку с самого начала, когда начинает говорить о человеке вообще. <…>
Зощенко в своих книгах, направленных против мещанства, зачастую отождествляет мещанина с человеком нашей эпохи. Это не совсем точно. Вернее, совсем неточно. В эпоху огромных социальных сдвигов в нашей стране отождествлять „Героя нашего времени" с мещанином является совершенно неверным. Никогда еще мещанин и обыватель не играл в революции прогрессивной роли. С этой стороны отождествление мещанина и основного героя, определяющего лицо нашей эпохи, является политически неверным.
Каковы свойства мещанина в переживаемую эпоху? Нам кажется, что мещанин, – это, прежде всего, человек, который ухитряется стоять в стороне от всяких социальных потрясений. Делается какое‑то большое дело, проводится огромная работа – но свойство мелкого буржуа, обывателя таково, что он не может пойти и активно проводить определенную линию. Он обязательно ищет себе хозяина, он должен пристроиться и плестись у этого хозяина в хвосте. Обывателю нет дела до того, что происходит. Проводится пятилетка, строятся колхозы. – „Отлично, пусть строятся, я здесь ни при чем, мое дело маленькое. Меня это все не касается, – что общего между мною и пятилетним планом?"
Вот какова психология мещанина.<…> Мещанин в своей пассивности, в своей неподвижности – это не человек, просто стоящий в стороне, ибо именно тем, что он стоит в стороне, тем, что он пассивен и неподвижен, – этим он противопоставляет себя всем нам и нашей работе.
Кроме того, мешанин, в силу своей связи с гнилыми традициями, в силу связи с косностью и болотом, – питает чуждые и враждебные нам настроения. Так, например, когда мы видим, что группа рабочих протестует против уплотнения рабочего дня, то несомненно, что здесь поработал обыватель, шкурник и мешанин. Когда создается ударная бригада и люди идут против нее, то ясно, что здесь поработал обыватель, мещанин, мелкий буржуа, собственник».
Эта обширная выдержка из доклада о творчестве писателя ярко характеризует всю основу и фон, на которых только и стало возможно в СССР рассуждать о литературе и вообще об искусстве. И о человеке – средоточии искусства – как о сугубо классовой (или «прослоечной») принадлежности.
Воистину, многострадальный XX век – не век электричества, авиации, не атомный, не космический век, как по‑разному и многократно его нарекали, а – век идеологии и манипулирования сознанием целых масс людей, век тотальной психологической обработки целых народов – России, Италии, Германии, Китая…
Но вернемся непосредственно к Зощенко. Еще в начале доклада Чумандрин заявил: «Я намеренно взял только ряд последних произведений М. Зощенко. <…> Меня интересует лишь та продукция М. Зощенко, которая заявляет о писателе как об одном из наиболее близких нам попутчиков. Та самая продукция, которая характеризует М. Зощенко 5–6 последних лет». И свой анализ «отображения мещанства» в его творчестве он построил на «Сентиментальных повестях» с их героями из интеллигентского слоя, не касаясь «его прославленных и широко популярных рассказов». Для Зощенко это был самый благоприятный, оптимальный для выживания вариант анализа. О повести «Сирень цветет» Чумандрин говорил: «Гнетущая обстановка мещанства вскрыта в этом рассказе Михаила Зощенко с поразительной ясностью. Он здесь приходит к выводу, что мещанство обречено на гибель. Но здесь нет указания на то, откуда придет гибель мещанина и обывателя. Об этом М. Зощенко молчит».
Взятую им линию на сохранение Зощенко как «наиболее близкого попутчика» высшей литературной касте «пролетарских писателей» Чумандрин провел до конца. Оставаясь в рамках царствующей идеологии, он сказал в своем заключительном слове:
«<…> Зощенко как писателя знают прекрасно все. Но это палка о двух концах. Просто читателя нет, есть наш, рабочий читатель, и есть читатель враждебный. Но Зощенко популярен и у нашего читателя и у враждебного нам. И это опять‑таки подводит нас к тому, о чем я уже говорил, что Зощенко должен конкретизировать свои удары, должен конкретизировать свою борьбу с мещанством, должен четче определить свои позиции, потому что такое положение, когда Зощенко одинаково читают и рабочий и мещанин, является положением весьма странным, от этого необходимо избавиться, и, я надеюсь, Зощенко от этого избавится.
Меня упрекали в том, что я очень мало говорил о фельетонах, которые написаны под псевдонимом „Гаврилыч".<…>
<…> Зощенко берет волокитчика, бюрократа, конкретно называет его фамилию, имя, отчество, улицу, на которой он живет, и бьет его довольно сильно и крепко. Вот с этого‑то момента и начинается приближение Зощенко к нам, а „Письма к писателю" заканчивают этот период. Я не хочу этим сказать, что они заканчивают вообще приближение Зощенко к нам, но я думаю, что заканчивая какой‑то определенный период, „Письма к писателю" означают одновременно начало нового, еще большего к нам приближения этого исключительного писателя. И тут не прав тов. Стенич, который говорит, что Зощенко остался тем же, кем он был в 1922 году.
Некоторые т.т. удивляются, почему я придал особое значение тому, что Зощенко свои симпатии высказывает не в политических документах, а в замечаниях вскользь, в рассказах, повестях, в письмах и т. д. Очень просто, товарищи, декларация – она мертва, если не подкреплена делами. Вспомните прекрасные декларации Пильняка. Это были почти коммунистические декларации, – что же касается дел Пильняка, то они всем печально известны. У Зощенко, напротив, мы не знаем ни одного политического документа, в котором бы он говорил, что готов умереть за Советскую власть, но замечания вскользь, в заметках и в письмах, в рассказах, в повестях – весь идейный комплекс в его произведениях показывает, что мы имеем дело с очень близким писателем, который с ошибками, со срывами, но тем не менее идет к нам, и особенно важно, что он это делает без декларации, без трескучих фраз.
Необходимо пересмотреть ярлыки, которые мы наклеиваем писателю, их вообще нельзя приклеивать к писателю механически. Так вот приклеили, что Зощенко – мещанский писатель. Ничего подобного. Зощенко разоблачает мещанство, срывает с него маску. И в этом смысле Зощенко нам очень и очень ценен. Но в то же время не отметешь тех ошибок, которые имеются у Зощенко, – это значит сделать вредное дело. И его ошибкой является то, что в своей борьбе он расплывчат и недостаточно четок.
Здесь есть над чем подумать. Приближение Зощенко к рабочему классу будет зависеть от того, в какой мере быстро и решительно он будет отмежевываться от тех особенностей своего творчества, которые делают его не всегда четким писателем».
Этот яркий документ не нуждается, очевидно, в общем истолковании, но требует некоторых конкретных пояснений.
На данном писательском заседании, или «вечере», как выразился в прениях один из участников, обсуждался, по тогдашней терминологии, «вопрос о Зощенко». Но вопрос этот, конечно, уже заранее был решен в руководстве: не отдавать Зощенко «попутчикам». Об этом открыто и запальчиво сказал в своем выступлении близкий друг Зощенко Валентин Стенич (расстрелянный затем в 1938 году): «Не Чумандрин и не Либединский открыли Зощенко, и не он к вам пришел, а вы идете к нему. Вы опомнились только тогда, когда почувствовали, что его могут перехватить попутчики. Он пишет 8 лет в этом направлении, а вы это только сейчас увидели. <…>…его замалчивали попутчики из чистоплюйства. Для них он опасный писатель: его, мол, печатают в „Ревизоре" и „Бегемоте". А вот я знаю, что Зощенко однажды на эти упреки сказал: „Если бы я знал, что массовый читатель интересуется мною, я с удовольствием бы печатался на обертках конфет в миллионном тираже". Разве это не характерно для него? А вы 8 лет говорили о Зощенко как о писателе, непристойном в среде толстожурнальных китов, и только „Письма к писателю", где он точно и по‑простецки высказывается, заставили вас опомниться».
При обсуждении «вопроса о пересмотре взгляда на Зощенко» все выступавшие поддержали такую постановку вопроса. Сам Зощенко, как следует из обсуждения, на заседании не присутствовал.
Так, по схождению множества причин – личностных, творческих, общественных, политических – чаша весов судьбы Зощенко склонилась в сторону сохранения его в литературе и в жизни.
А вот на Пильняке, судя по замечанию Чумандрина, к тому времени во властительных кабинетах уже был поставлен крест… |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
