«Голубая книга» публиковалась в московском «толстом» журнале «Красная новь». Таким образом, Михаил Зощенко, напечатавший перед тем свою «Возвращенную молодость» в ленинградской «Звезде» (а еще раньше здесь же повесть «Сирень цветет»), стал признанным «толстожурнальным» автором, что, в свою очередь, было признаком литературной респектабельности.
Как и все, что писал Зощенко, «Голубая книга» вызвала широкий интерес читателей. Но то был уже читатель, по большей части, не «дикий», с которым он так хотел иметь дело прежде, семь лет назад, когда высказывал Чуковскому свое душевное желание – погулять еще года два на воле, а не выходить в красивых коленкоровых переплетах… Теперь это была читательская «общественность», в среде которой и проходили организованные обсуждения книги. Например, целую серию таких читательских конференций на главных промышленных гигантах Ленинграда – на машиностроительном заводе имени Ленина, на заводе‑втузе имени Сталина, на Кировском заводе, на «Красном треугольнике» – провел по поручению издательства «Советский писатель» критик и литературовед Цезарь Вольпе, считавший, что эта «книга оказалась самой большой художественной удачей Зощенко».
Состоялось, разумеется, обсуждение «Голубой книги» и писателями. Много и горячо спорили о жанре, композиции, содержании, стиле. И сам Зощенко поведал о найденном им методе движения новелл, который делает книгу – по ее внутреннему содержанию – романом… Как свидетельствует Вольпе, особенно поддержали Зощенко «Серапионовы братья», говорившие в своих выступлениях, что «его работа лежит в основном русле великих традиций классической литературы». Дал высокую оценку книге и Горький. «Оригинальность книги, вероятно, не сразу будет оценена так высоко, как она того заслуживает», – написал патриарх, создавший недавно Союз советских писателей. Установка Сталина объединить всех писателей страны в организованную профессиональную корпорацию, подконтрольную партии и получающую значительные льготы от государства, учредить общесоюзный департамент по литературе была уже выполнена.
Не теряя темпа в своем движении по новому курсу, отбросив прочь жанр сатиры, Зощенко стремительно приступил к работе над произведениями, которые давали ему возможность создать целиком положительный образ – настоящего героя социалистической эпохи. Опыт документально‑биографической повести у него уже был – «История одной перековки» (или, в большинстве изданий, «История одной жизни»). И теперь он, по всем правилам художественности, составил из трех знакомых ему женщин, рассказавших свои биографии, собирательный образ работницы завкома Касьяновой, героини Гражданской войны, награжденной орденом Красного Знамени, которая начинала свою раннюю трудовую жизнь в няньках у «кулака‑мироеда», затем была прислугой‑кухаркой у городских «бар‑эксплуататоров», а после Февральской революции пошла за большевиками. Повесть называлась «Возмездие» и получила дружное одобрение критики. Цезарь Вольпе, оценивая ее в своей книге как наиболее значительную из новых повестей Зощенко, писал: «Самая тема повести „Возмездие" представляет собой параллель к поэме Блока. На символическую тему „Возмездие" Зощенко дает свой ответ. Революция кажется ему законным возмездием, но возмездием не в мистико‑символическом плане, а в плане человеческой справедливости». Вольпе объективно отмечает позицию Зощенко, «сделавшего свою героиню Касьянову выразителем того нового мира, который пришел судить и уничтожить старый порядок». Но нельзя не привести и такие его слова о «Возмездии»: «Биография Касьяновой является как бы наглядной иллюстрацией к тезису Ленина о том, что в социалистическом государстве каждая кухарка должна научиться управлять государством. Черты нового человека, растущего в ходе революции, для которого дело борьбы за социализм составляет весь смысл личного существования, показаны Зощенко в этой повести». Сказано это было также со всею серьезностью и, конечно, с интеллигентским пиететом перед «человеком из народа» и перед светлой идеей человечества. И никак не ведая, где же на деле таилось наше возмездие. А на последующий взгляд, когда стала известна цена подобных «тезисов» вождя мирового пролетариата, и окарикатуривая все сочинение…
Действительно, спустя время эта повесть стала восприниматься как самопародия – и на героиню, и даже на автора. Дело было в том, что Зощенко писал эту повесть своим испытанным приемом «от первого лица»: Касьянова сама рассказывает свою жизнь, то есть является сказчиком. Но в своих знаменитых сатирических рассказах Зощенко выводил типаж, который был отражением характерных изъянов действительной жизни. Этот типаж давался автором читателю во всей своей красе – глядите, смейтесь, но размышляйте – над кем смеетесь… И автор, находившийся «за кадром», при всей его доброте к людям показывал им, всему обществу – кто они, как живут, как далеки от совершенства. Такова была авторская позиция в сатирических рассказах.
А в повести «Возмездие» он поставил перед собой задачу показать и восславить героиню из народа, участвовавшую в революции и Гражданской войне. Однако уровень ее культуры, ее речь были почти те же, что и у прежних зощенковских типов, а вот позиция автора была уже иной, и получился явный разрыв между старанием автора дать безусловно положительного героя и фактическим воплощением замысла. Не говоря уж об односторонней и примитивной трактовке исторических событий, исходящей от героини, сами события, увиденные ею, оказываются чаще лишь названными, нежели изображенными. Причем речь героини насыщается идеологическими штампами. Вот, например, как она рассказывает о своем знакомстве с «революционером‑студентом»:
«Его звали Аркадий Томилин. Он был сын чиновника, но он был всецело на стороне пролетариата, когда мы сражались в Киеве. Я к нему питала большое уважение. И он был тоже в меня влюблен. И у нас, вообще говоря, возникло большое чувство друг к другу.
Он не был в партии, но он весь горел, когда дело шло об интересах народа. Он ненавидел дворянство и купечество. И говорил, что каждый честный человек должен биться только за трудящихся. Он говорил, что сейчас наступил такой момент, когда народ может, наконец, сбросить со своих плеч всех эксплуататоров, с тем чтобы работать в дальнейшем на себя, а не для кучки паразитов. А как это будет в дальнейшем называться – коммунизм или как‑нибудь иначе – это его пока не интересует. Там, в дальнейшем, разберутся и сделают именно так, как это будет полезно для трудящегося народа. А пока мы должны биться за эту ближайшую цель, хотя бы это нам стоило жизни.
Он был пламенный и честный человек».
Приведем также отрывок из рассказа Касьяновой о ее пребывании в доме генеральши Дубасовой:
«Итак, я поступила кухаркой к генеральше Нине Викторовне Дубасовой.
И она была этим очень довольна, потому что я была в то время интересная, а это ее очень устраивало. Она была из таких надменных барынь, которые любят, чтоб у них все было самое красивое, самое наилучшее. И она добивалась, чтоб у нее прислуга тоже отличалась какой‑нибудь интересной внешностью.
Ей нравилось, когда гости поражались, что им открывает такая миловидная прислуга. И она этим удовлетворяла свою барскую спесь и свою дурацкую гордость.
Но поскольку я была кухаркой, то я к гостям не должна была выходить. У нас днем двери открывали денщики, а вечером горничная.
Но баронесса непременно захотела, чтоб и я открывала двери.
<…> Но это не так долго продолжалось, потому что она сослепу приревновала меня к одному офицеру, который был ее любовником.
К ней каждый день заходил один молоденький офицерик, некто Юрий Анатольевич Бунаков. Он был хорошенький такой, как кукла.
И я раньше никогда таких не видела. Он был похож на херувима. У него на щеке была нарисована черная мушка. И губы свои он подкрашивал красной краской. И всегда ходил с маленькой коробочкой. И там у него была пудра. И он то и дело припудривался, потому что он любил, чтоб у него была матовая кожа.
<…> Она с ним буквально нянчилась.
И когда генерал был на фронте, то Юрий Анатольевич каждый день к ней заходил.
Он играл песенки на рояле. И напевал их вполголоса. Причем весь репертуар у него был исключительно из грустных номеров. Он чаще всего пел: „О, это только сон" и „Под чарующей лаской твоею".
<…> Но, конечно, это была сплошная ерунда, то, что она меня к нему приревновала. Я на него просто никак не глядела. Вернее, мне было забавно видеть его поведение. Но он действительно иногда глаз с меня не сводил.
Он мне однажды сказал в передней:
– Это, говорит, Анюта, чересчур жалко, что среди нашего высшего общества не бывает таких, как ты. Среди нашего общества все больше высохшие мумии. И я бы, говорит, наверно, вполне исцелился от меланхолии, если бы сошелся с такой особой, как ты.
Но я рассмеялась ему в лицо и не велела ему об этом больше говорить.
А моей баронессе не понравилось, что он со мной то и дело заговаривал.
Она мне сказала:
– Я, говорит, Анюта, считаю ниже своего достоинства к вам ревновать, поскольку вы для меня человек, стоящий на нижней ступени общественной лестницы, но тем не менее двери я вам больше не позволю открывать.
Конечно, я не стала от этого горевать, потому что, откровенно говоря, в конце концов плевала на них обоих».
Совершенно очевидно, что рассказ Касьяновой здесь и во многих других местах повести стилистически весьма схож с рассказами Зощенко 20‑х годов (например, с «Веселой жизнью»; кстати, и приведенный выше отрывок взят из главы повести, названной также «Веселая жизнь», что может вызвать предположение о неслучайности такого совпадения). Так или иначе, но знаменитый прием никак не соответствует новой авторской задаче и дает эффект, противоположный желаемому…
Как видим, в середине 30‑х годов литературный корабль Зощенко, набирая скорость, успешно плыл в прямо противоположном – относительно прославивших его 20‑х годов – направлении.
А для продолжения сравнения скажем и о том, что как раз в 1936 году, когда Михаил Зощенко написал свое «Возмездие», другой Михаил – Булгаков приступил к «четвертой редакции» романа, получившего через год свое окончательное название «Мастер и Маргарита».
В эти годы Зощенко наиболее активно работал в жанре историко‑биографической повести. Кроме «Истории одной жизни» и «Возмездия», он написал повести «Бесславный конец» («Керенский»), «Тарас Шевченко», а также «Шестую повесть Белкина» («Талисман»), К этому циклу относится и «Черный принц» – повесть о поисках на дне Балаклавской бухты затонувшего во время Крымской кампании английского парохода, на котором – по легенде – был большой груз золота.
Повесть «Керенский» (под этим названием она стала печататься в книжных изданиях после журнальной публикации) была приурочена Зощенко к двадцатой годовщине Октября. В ней он дает следующее объяснение появлению на исторической сцене России такого «не государственного мужа», как Керенский:
«Он был представитель мелкобуржуазной, весьма вялой интеллигентской прослойки, которая вообще не могла играть самостоятельной роли в революции. Она лишь могла служить буржуазии или пролетариату. Она выдвинула то, что было в ее ресурсах. Конечно, она могла иметь более сильного и мужественного человека, но в пылу революции она выдвинула то, что в силу крикливости казалось наиболее энергичным и действенным. И это было заранее обречено на гибель.
Но если бы эта мелкобуржуазная прослойка и крупная буржуазия в целом выдвинула и более сильного человека, человека, предположим, с могучей волей, то результат был бы одинаковый, ибо и такому человеку не на что было бы опираться. Народ в огромном своем большинстве пошел за партией большевиков, которой руководил В. И. Ленин».
А в личном плане Керенский характеризовался так:
«В своем физическом облике он был сын своего времени – типичный представитель дореволюционной интеллигенции: слабогрудый, обремененный болезнями, дурными нервами и неуравновешенной психикой.
Он был сын и брат дореволюционной мелкобуржуазной интеллигенции, которая в искусстве создала декадентство, а в политику внесла нервозность, скептицизм и двусмысленность.
Он был слабый и безвольный человек».
Здесь ясно видно, что повесть писалась усредненным языком, соединявшим сниженные общелитературные нормы с разговорной речью и газетными штампами. Сказывалась установка, которую Зощенко объявил в своем выступлении в ходе «дискуссии о формализме», проходившей во всех творческих организациях после грозной статьи в «Правде» – «Сумбур вместо музыки» – по поводу оперы Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Это выступление Зощенко неоднократно печаталось потом как статья под заголовком «Литература должна быть народной». Зощенко утверждал в ней, что литература должна иметь в виду «читателя нашего времени, а не… читателя, умершего до революции, питающегося главным образом сугубо интеллигентской литературой, – психологической и декадентской». Но на деле эта, казалось бы, такая понятная и демократичная цель оборачивалась умалением художественности вообще, понижением критериев, заданных в литературе ее классическими образцами.
Содержанием повести «Керенский» стали сто десять дней его пребывания во главе Временного правительства как министра‑председателя и Верховного главнокомандующего. Рассказывая о нем и его премьерстве, Зощенко опирался на опубликованные материалы (в том числе на записки самого Керенского, которые он писал и печатал тогда отдельными частями за границей) и на свои собственные впечатления и наблюдения очевидца, находившегося в Петрограде с марта по сентябрь 1917 года до отъезда в Архангельск. Безусловно, ему самому доводилось видеть и слышать Керенского, а также говорить о нем со многими людьми. И этот штатский Верховный главнокомандующий, «штафирка», судебный оратор, взявшийся возглавить армию, а затем и государство, по пристальному его рассмотрению не вызвал к себе симпатии у офицера‑фронтовика, провоевавшего в окопах два года и ставшего командиром батальона.
И по возвращении из Архангельска, когда вся прежняя жизнь рухнула, а несостоявшийся спаситель Отечества был уже за границей, Зощенко написал о Керенском фельетон, как о человеке, у которого «много слов, бездна слов и нет смелой дерзости, дерзости властелина, дерзости творческой и непримиримости к врагам своим». И далее о нем говорилось: «Душа его – маленькая накрашенная кокетка. <…> Мы очень помним нарядные его фразы, слова, четко отрывистые и подчас громкие, они впивались чаще в воздух, чем в сердца наши. Мы еще помним его урок, урок политического бессилия. Его же бессильные руки чаще делали преступление, чем благодеяния». Фельетон назывался «Чудесная дерзость». И проявили эту вожделенную «чудесную дерзость», как увиделось тогда Зощенко, именно большевики. Напомним, что в то время Зощенко находился под сильным влиянием Ницше и держал в душе образ сильного человека, сверхчеловека , который должен быть «смыслом земли». Так что в тот момент он презирал Керенского, вероятно, не столько даже по идейным побуждениям…
Конечно, в своей повести о Керенском Зощенко постарался придать изложению событий необходимую для повествования объективность. Но о большевиках там почти ничего не говорится – все действие идет по другую сторону схватки. И поскольку все усилия Керенского окончились крахом, автор мог себе позволить этот спокойный тон с достаточной долей сарказма по отношению к своему незадачливому персонажу.
Несколько ранее «Керенского», к юбилейному сборнику в честь 15‑летия ЭПРОНа (Экспедиции подводных работ особого назначения), отмечавшегося в 1936 году, Зощенко написал «исторический очерк», как он сам определил сначала жанр «Черного принца», издававшегося затем как повесть. Но язык и стиль произведения были действительно очерковыми. Вот концовка этой повести:
«Так или иначе, у всех желающих найти легендарное золото были тяжелые поражения и большие потери.
Что же касается Экспедиции подводных работ особого назначения, то, вопреки всему, поражения не последовало. И хотя золото „Черного принца" и не было найдено, зато было найдено то, что давно превысило огромные суммы, каковые желали найти искатели морского клада.
За пятнадцать лет работ Эпроном были подняты со дна моря двести пятьдесят судов, из которых больше половины восстановлено и бороздят воды морей и океанов.
Помимо судов, Эпрон дал нашей промышленности сто сорок тысяч тонн металла, поднятого с морского дна.
И в свете этих дел меркнет сияние легендарного золота „Черного принца"».
Очерковый, описательный характер имела и повесть «Тарас Шевченко», написанная сразу же после поездки в Киев весной 1939 года на торжества по случаю 125‑летия со дня рождения поэта, где Зощенко был одним из главных выступающих. Охватывая всю трагическую жизнь Шевченко, повесть о нем, естественно, рассказывала и о крепостничестве, и о солдатчине, тяготы которых он испытал на себе, и о прочих унижениях и ущемлениях, выпавших на долю великого «мужицкого поэта» в царскую эпоху.
Эти свои повести Зощенко не «записывал» ни на какого подставного автора (за исключением «Шестой повести Белкина»), не писал их от лица своего типизированного сказчика и не предоставлял в них герою право самому рассказывать собственную историю. Они писались напрямую автором по фамилии Зощенко, старательно изучавшим «материал» (например, он около полугода знакомился с работой ЭПРОНа, с водолазным делом, выезжал на места производимых работ) и затем профессионально передававшим этот «материал» читателю в виде литературного произведения. Но – странное дело! – именно в этих повестях не стало вовсе самого Зощенко с его неповторимым блистательным талантом, который и создал, прославил это имя. Эти повести могли принадлежать любому другому вполне заурядному автору. Кроме, опять‑таки, «Шестой повести Белкина», написанной Зощенко к 100‑летию гибели А. С. Пушкина, широко, на высшем государственном уровне отмечавшегося в СССР в 1937 году. В этой повести Зощенко, как бы в напоминание о себе‑художнике, блеснул своим виртуозным даром стилизации, создав изящное художественное произведение, вполне соответствующее стилистике пушкинских повестей, записанных на Ивана Петровича Белкина.
И тут соблазнительно было бы предположить, что и эти его заурядные повести могли быть стилизацией под неназванного автора‑соцреалиста. Но они не были стилизацией, они писались всерьез, без тени игры, с полным старанием Зощенко «переделать себя», стать «как другие люди», и с отречением для этой цели от своего таланта…
30‑е годы – пора, когда Зощенко было уже не до его таланта сатирика. А не писать вообще или писать «в стол» Зощенко не мог. Вот его признание, сделанное в одном из писем Е. И. Журбиной: «Я есть в некотором роде машина для литературных работ и весьма не сильный человек для жизни». Однако писать теперь, по‑прежнему широко печатаясь, означало необходимость соответствовать требованиям власти, требованиям ее идеологических установок. И болезнь Зощенко, его ипохондрия, вызывая стремление к исцелению, продиктовала ему «смену курса литературного корабля» в сторону приемлемости и заурядности, чтобы быть «как все».
…И еще одно направление появилось в литературной деятельности Зощенко во второй половине 30‑х годов. Начиная с 1937 года он все больше времени отдает рассказам для детей. |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
