Разлив 6. VIII‑58.
…Вы просите меня написать о последних днях Михаила Михайловича. Ничего не знаю, давно не видел его, перед отъездом на дачу собирался заехать, навестить – и не собрался. О его смерти я узнал из коротенького объявления в «Лен. Правде». Я все еще болен был, лежал, но упросил Элико взять меня на похороны. Между прочим, мы боялись, что его уже похоронили. Как и следовало ожидать, телефон СП не откликался. Элико позвонила Л. Н. Рахманову и выяснила, что панихида и вынос – в Союзе, в 12 ч. Чудом поймали на шоссе такси и вовремя прибыли на ул. Воинова. Народу было много, но, конечно, гораздо меньше, чем ожидали некоторые. Власти прислали наряд милиционеров, однако у П. Капицы, ответственного за все это «мероприятие», хватило ума и такта удалить их. Эксцессов не было. И читателей почти не было. На такие события отзывается обычно молодежь, а молодежь Зощенко не знала. Все‑таки ведь 12 лет подряд школьникам на уроках литературы внушали, что Зощенко это – где‑то рядом с Мережковским и Гиппиус. И в библиотеках его много лет не было. И все‑таки наше союзное начальство дрейфило. Гражданскую панихиду провели на рысях. Заикаясь и волнуясь, с отвратительной оглядкой, боясь сказать лишнее или недостаточно сказать в осуждение покойного, выступил Прокофьев. О Зощенко он говорил так, как мог бы сказать о И. Заводчикове или М. Марьенкове. Выступил Б. Лихарев. Позже жена его призналась Элико, что все утро он так волновался, что поминутно пил валерьянку и глотал какие‑то таблетки. Вытаращив оловянные глаза, пробубнил что‑то бессвязное Саянов. Запомнилась мне только последняя его фраза. Сделав полуоборот в сторону гроба, шаркнул толстой ногой и сухо, с достойным, вымеренным кивком, как начальник канцелярии, изрек: – До свиданья, тов. Зощенко. И вдруг – – Слово предоставляется Леониду Ильичу Борисову. Это малоприятный человек. Многие отзываются о нем дурно в высшей степени. Выступает он всегда с актерским наигрышем. И здесь, у гроба М. М. Зощенко, когда Борисов, получив слово, выдвинувшись из толпы, прикусил «до боли» губу, потом минуты две щелкал (буквально) зубами, как бы не в силах справиться с волнением. – мне вспомнилось, как смешно и похоже изображал Борисова Е. Л. Шварц. Точно так же, не в силах справиться с волнением, щелкал Борисов зубами, выступая на траурном митинге, посвященном Сталину. Тогда он, говорят, еще и воду пил. Но на этот раз он сказал (из каких побуждений – не знаю) то, что кто‑то должен был сказать. Начал он свое слово так: – У гроба не лгут. У всех народов, во всех странах и во все времена у верующих и неверующих был и сохранился обычай – просить прощения у гроба почившего. Мы знаем, что М. М. Зощенко был человек великодушный. Поэтому, я думаю, он простит многим из нас наши прегрешения перед ним вольные и невольные, а их, этих прегрешений, скопилось немало. Сказал он и о том месте, какое занимает Зощенко в нашей литературе, о патриотизме его, о больших заслугах перед Родиной и народом. Одно место в этой речи показалось (и не мне одному) странным. Он сказал, что Зощенко был патриотом, другой на его месте изменил бы родине, а он – не изменил. Сразу же после Борисова слово опять взял Прокофьев: – Товарищи! У гроба не положено разводить, так сказать, дискуссии. Но я, так сказать, не могу, так сказать, не ответить Леониду Ильичу Борисову… И не успел Прокофьев стушеваться – визгливый голос Борисова: – Прошу слова для реплики. Борисов оправдывается, растолковывает, что он хотел сказать. Прокофьев подает реплику с места. В толпе, окружившей гроб, женские голоса, возмущенные выкрики… В тесном помещении писательского ресторана жарко, удушливо пахнет цветами, за дверью, на площадке лестницы четыре музыканта безмятежно играют шопеновский марш, а здесь, у праха последнего русского классика идет перепалка. Вдова М. М., подняв над гробом голову, тоже встревает в эту, «так сказать», дискуссию: – Разрешите и мне два слова. И не дождавшись разрешения, выкрикивает эти два слова: – Михаил Михайлович всегда говорил мне, что он пишет для народа. Становится жутко. Еще кто‑то что‑то кричит. Суетятся, мечутся в толпе перепуганные устроители этого мероприятия. А Зощенко спокойно лежит в цветах. Лицо его – при жизни темное, смуглое, как у факира, – сейчас побледнело, посерело, но на губах играет (не стынет, а играет!) неповторимая зощенковская улыбка‑усмешка. Панихиду срочно прекратили. Перекрывая другие голоса и требования вдовы «зачитать телеграммы», Капица предлагает родственникам проститься с покойным. Я тоже встал в эту недлинную очередь, чтобы последний раз посмотреть в лицо М. М. и приложиться к его холодному лбу. И тут. когда все вокруг уже двигалось и шумело, когда швейцары и гардеробщики начали выносить венки – над гробом выступил‑таки читатель. Почти никто не слыхал его. Я стоял рядом и кое‑что расслышал. Пожилой еврей. Вероятно, накануне вечером и ночью он готовил свою речь, думая, что произнесет ее громогласно, перед лицом огромного скопища людей. А говорить ему пришлось – почти наедине с тем, к кому обращены были его слова! – Дорогой М. М. С юных лет вы были моим любимым писателем. Вы не только смешили, вы учили нас жить… примите же мой низкий поклон и самую горячую, сердечную благодарность. Думаю, что говорю это не только от себя, но и от лица миллиона Ваших читателей. Тут же, в этой шумной суете, подошел ко мне незнакомый, очень высокий человек и сказал: – 50 лет я знал Мишу. Вместе в 8‑й гимназии учились. Хоронили Михаила Михайловича – в Сестрорецке. Хлопотали о Литераторских Мостках – не разрешили. Ехали мы в автобусе погребальной конторы. Впереди меня сидел Леонтий Раковский. Всю дорогу он шутил с какими‑то дамочками, громко смеялся. Заметив, вероятно, мой брезгливый взгляд, он резко повернулся ко мне и сказал: – Вы, по‑видимому, осуждаете меня, А. И. Напрасно. Ей‑богу. М. М. был человек веселый, он очень любил женщин. И он бы меня не осудил. И этой растленной личности поручили «открыть траурный митинг» – у могилы. Сказал он нечто в этом же духе – о том, какой веселый человек был Зощенко, как он любил женщин, цветы и т. д. Следующим выступил с большой речью – Н. Ф. Григорьев. Он рассказал собравшимся о том, какой Зощенко был интересный, своеобразный писатель. Осмелев, Н. Ф. сообщил даже, что ему «посчастливилось работать с М. М.». Все решили, что Зощенко редактировал Григорьева. Оказывается, наоборот, – Григорьев, будучи редактором «Костра», редактировал рассказы Зощенки. – Работать было легко и приятно. С молодыми иной раз бывает труднее работать. Стиль был выдержан до конца. По просьбе кого‑то Григорьев соврал, сказав, что хоронят М. М. в Сестрорецке – по просьбе родственников. На кладбище приехало много народа, пожалуй, больше, чем на панихиду. Из москвичей я узнал Д. Д. Шостаковича, Ю. Нагибина. Не раз в этот день вспоминали мы с друзьями Конюшенную церковь, вагон для устриц и пр. Но на кладбище хорошо: дюны, сосны, просторное небо. День был необычный для нынешнего питерского лета – солнечный, жаркий, почти знойный. Вы пишете: «Какая это потеря для нашей литературы!» Зощенко был потерян для нашей литературы 12 лет назад. Он сам это понимал. Еще тогда, в 48 году он сказал Жене Шварцу: «Хорошо, что это случилось сейчас, когда мне уже исполнилось 50 лет и я сделал почти все, что мог сделать». И все‑таки очень горько было – и читать эти холодные казенные слова в узенькой черной рамке, и стоять у свежего холмика на кладбище, и снова ехать в город, где уже нет и не будет Михаила Михайловича. (В письме упоминаются фамилии членов ленинградской писательской организации.)
|