После волнений, сопровождавших апрельское судилище, наступила реакция. Многие из видных вождей республиканской партии были приговорены к ссылке и к долговременному заключению; суровые преследования заставили отшатнуться от партии всех слабых, трусливых, нерешительных; теоретическая проверка убеждений по казала многим, что они напрасно считали себя республиканцами. Со стороны могло показаться, что партия разбита и рассеяна, но на самом деле деятельность ее затихла на время; втайне шел процесс внутренней, организационной перестройки.

Жорж Санд пришлось от политических волнений перейти к более неприятным волнениям семейной жизни. Ее отношения с мужем становились с каждым годом более и более острыми, а между тем дети ее вступили в такой возраст, когда от них нельзя было скрывать семейные раздоры. К нравственным причинам несогласий примешивались финансовые. Дюдевану надоело жить в Ногане, хозяйство его шло плохо, а между тем ему не хотелось уступить имение жене и довольствоваться пенсией в 7 тысяч франков, которую она обязывалась выплачивать ему. Несколько раз составлял он письменные условия, определявшие их взаимоотношения, и постоянно сам же уничтожал документы. А между тем материальное положение Жорж Санд было незавидным: на те 3 тысячи франков, которые выдавал ей муж, она не могла жить в Париже с дочерью, содержание и воспитание которой требовало значительных расходов; литературный заработок ее был невелик и не мог считаться надежным, а проводить, как она мечтала раньше, несколько месяцев в году в Ногане стало для нее немыслимым при тех мелких оскорблениях и крупных неприятностях, какие она там встречала. Наконец после одной бурной сцены с мужем она решила последовать совету друзей и обратиться в суд с просьбой о разводе. Бракоразводный процесс тянулся около года. Дюдеван и его адвокат забросали грязью имя Жорж Санд, но в конце концов суд вынес приговор в ее пользу: брак был расторгнут, воспитание детей и опека над ними предоставлены ей, поместье Ноган признано ее собственностью. Дюдевану пришлось удовлетвориться тем, что он мог бы получить и без процесса: определенной частью доходов Ногана. Он потребовал права платить из этой части за Мориса, желая, чтобы мальчик непременно продолжал образование в коллегии, и Жорж Санд скрепя сердце согласилась.

Тревоги и неприятности бракоразводного процесса расшатали нервы Жорж Санд; кроме того, ей хотелось удалить детей от сплетен и пересудов, обыкновенно сопровождающих распад семьи, и потому она с удовольствием приняла приглашение одного из своих друзей, знаменитого музыканта Листа, провести лето в Швейцарии. Она отправилась с детьми в Женеву, и оттуда они предпринимали экскурсии в горы и разные живописные места. В Женеве жила в это время графиня Д'Агу (Даниель Стерн), известная писательница и блестящая красавица, близость которой с Листом не составляла ни для кого тайны. Она самым приветливым образом приняла Жорж Санд, и между молодыми женщинами завязалась тесная дружба. По возвращении зимой в Париж Жорж Санд стала постоянной посетительницей салона графини, у которой собиралось блестящее общество литераторов, поэтов, артистов и в особенности музыкантов. Там Жорж Санд познакомилась с Эженом Сю, с Мицкевичем, а также с Шопеном, которому суждено было играть в течение нескольких лет важную роль в ее жизни. Шопену было в то время 28 лет, и он находился в апогее своей славы. Баловень женщин, любимый гость парижских салонов, в которых он царил и как гениальный музыкант, и как веселый, остроумный собеседник, он с первого свидания заинтересовал Жорж Санд, Она заслушивалась его музыкой и восторженно выразила ему свое восхищение. На Шопена романистка произвела сначала не особенно благоприятное впечатление. Черты лица ее показались ему грубыми, фигура – слишком массивною, манеры – слишком резкими; ей не хватало той женственной грации, того изящества, которые он высоко ценил в особах прекрасного пола.

Впрочем, это критическое отношение продолжалось недолго. Уехав на лето в Ноган, Жорж Санд пригласила его туда вместе с графиней Д'Агу и Листом. Шопен принял приглашение, и вскоре страстная любовь сменила его прежнюю антипатию.

Между тем уступка, которую Жорж Санд сделала мужу относительно воспитания сына, послужила для нее источником больших огорчений. Слабый, нервный мальчик никак не мог привыкнуть к жизни в интернате. Он хирел, часто хворал, и, наконец, доктора нашли у него симптомы серьезной сердечной болезни. Встревоженная мать хотела немедленно взять его из коллегии и организовать ему домашнее воспитание. Дюдеван не соглашался на это, считая все это материнским баловством. Только в 1838 году удалось наконец Жорж Санд окончательно устроить свои семейные дела. После смерти матери она получила в свое распоряжение тот капитал, рента с которого шла на содержание Софьи Дюдеван, и могла предложить мужу сразу 50 тысяч франков, за которые он согласился отказаться от всяких притязаний и на воспитание детей, и на часть доходов с Ногана.

Освободившись от «обязательных» отношений с мужем, Жорж Санд окончательно взяла сына из коллегии и решила, чтобы укрепить его здоровье, прожить с ним зиму на Майорке. Здоровье Шопена, всегда очень слабое, расстроилось в последнее время, и доктора советовали ему отдохнуть от парижской жизни где-нибудь на юге. Он воспользовался этим, чтобы отправиться вместе с Жорж Санд. Прожив несколько дней в Пальме, главном городе острова, они поселились в старинном полуразвалившемся монастыре Вальдемоза, в трех комнатах, отделенных от остальных обветшалых помещений темным коридором. Окна их выходили в роскошный цветник, обсаженный апельсинами, лимонами, гранатами, пальмами и кипарисами, а за ним тянулся громадный запущенный монастырский сад. Место было совершенно уединенное, до ближайшего села надобно было пройти несколько миль. Своему пребыванию на острове Жорж Санд посвятила целую книгу под названием «Зима на юге Европы» («Un hiver dans le midi de l'Europe»). В этой книге описывается дикая и живописная природа острова и жизнь маленькой французской колонии. Монастырь со своими массивными стенами, развалинами, длинными коридорами и маленькими кельями представлял весьма мало удобств для цивилизованной жизни, там не было даже необходимой мебели, и Жорж Санд пришлось потратить много остроумия и изобретательности, чтобы придать старым кельям жилой и даже комфортабельный вид. Вместо ковров она разостлала на полу козьи шкуры, дверь задрапировала своею шалью, вместо книжного шкафа употребила древнее готическое кресло и т. п. «Порядочную» прислугу трудно было залучить в эту дикую местность, и Жорж Санд часто приходилось самой готовить обед для всей семьи. Это не тяготило ее: оригинальность и романтичность обстановки так увлекали ее, что ради них она готова была перенести всякие неудобства. Дети также нисколько не жаловались на отсутствие привычного комфорта. Здоровье Мориса быстро поправлялось, и он вполне наслаждался красотами действительно чудной природы, предпринимая длинные прогулки вместе с матерью и сестрою. Даже дурная погода не останавливала их, и часто они возвращались домой вымокшие до костей, но бодрые и оживленные.

Шопен относился совсем иначе к жизни на острове. Сначала он, подобно своей спутнице, был очарован красотою южной природы и романтичною оригинальностью их жилища. Но вскоре, вследствие наступившей дурной погоды, болезнь его обострилась, у него появились признаки чахотки. Жорж Санд созвала лучших врачей острова и окружила больного самым нежным уходом. Острые припадки болезни миновали, но осталась слабость, нервность, подавленное настроение. Отсутствие удобной мебели и простая, неискусно приготовленная пища возмущали его; он не выносил уединения; древнее монастырское здание представлялось ему населенным духами и привидениями умерших монахов; темные коридоры и мрачные залы наполняли его ужасом. «Возвращаясь вместе с детьми с прогулок по развалинам монастыря, – рассказывает Жорж Санд, – я находила его в 10 часов вечера за фортепиано бледным, с блуждающими глазами. Он не сразу узнавал нас, потом делал над собою усилие, чтобы рассмеяться и играл нам те чудные вещи, которые сочинил без нас, или, лучше сказать, выражал в музыке те страшные, раздирающие мысли, которые овладевали им в эти часы уединения, тоски и ужаса». В Майорке Шопен написал свои знаменитые прелюдии, а Жорж Санд начала «Консуэло». Но для литературной работы писательнице оставалось слишком мало времени. Занятия с детьми отнимали у нее несколько часов в день, ей приходилось помогать прислуге в домашних работах, а Шопен не выносил уединения и беспрестанно звал ее к себе. Даже ночью его часто мучили кошмары и тяжелые сны, ей приходилось успокаивать и развлекать его, забывая о собственном отдыхе.

Климат Майорки оказался далеко не из приятных в зимние месяцы. Проливной дождь заливал все дороги и беспощадно барабанил по крышам и окнам; пронзительный ветер жалобно завывал в трубах и расщелинах монастырских развалин. Настроение Шопена становилось все хуже и хуже, мрачное предчувствие смерти мучило его.

Необходимо было как можно скорей оставить негостеприимный остров. Некоторое время буря задерживала корабли возле пристани, но как только море утихло, маленькая колония отправилась в Марсель. Там Жорж Санд опять пришлось ухаживать за больным Шопеном, и только в мае состояние его здоровья позволило им вернуться в Ноган. «Перспектива совместной семейной жизни с этим новым другом смущала меня сначала, – говорит по этому поводу Жорж Санд. – Мне стало страшно при мысли о новой обязанности, открывшейся передо мной. Страсть не ослепляла меня. Я чувствовала к артисту какое-то материнское обожание, очень живое и сильное, но которое не могло соперничать с моей любовью к детям. Я была еще настолько молода, что мне могла предстоять борьба с любовью, со страстью, и эта возможность пугала меня. Я решила никогда больше не поддаваться чувству, которое отвлекало бы меня от детей; нежная дружба, внушаемая мне Шопеном, казалась мне менее опасною; по зрелом размышлении я нашла даже, что она может предохранить меня от увлечений, которых мне не хотелось испытывать». Эти слова Жорж Санд указывают, что в ее отношении к Шопену было больше спокойной нежности, чем страсти. Она намеревалась даже остаться на всю зиму в Ногане с детьми, предоставив ему одному уехать в Париж. «Если бы мой план удался, – пишет она, – Шопен избежал бы опасности, которая грозила ему и о которой я не подозревала.

Его любовь ко мне была еще не особенно сильна и исключительна. Он часто рассказывал мне о своей романической любви к одной польке, о двух предметах своих увлечений в Париже и в особенности о своей матери; она была его единственною страстью в жизни, а между тем он привык жить вдали от нее. Принужденный расстаться со мной ради своей профессии, которая составляла и его славу, он первые дни поплакал, поскучал бы, а затем через полгода парижской жизни вернулся бы к своим привычкам изящного общества и светских успехов». К сожалению для талантливого пианиста, случилось иначе: Жорж Санд скоро увидела, что не в состоянии, живя в деревне, давать детям необходимое образование, и переехала в Париж. Там, при постоянных свиданиях, страсть Шопена развилась до болезненных размеров. Сначала он поселился отдельно от своей приятельницы, но вскоре оказалось, что он не мог жить без нее. Он то сам приходил к ней, часто полубольной, то требовал ее к себе по несколько раз в день. Это было крайне неудобно для них обоих, и они решили устроиться вместе.

Они заняли два флигеля рядом с домом, где жила семья Марлиани, испанского консула в Париже. Чтобы попасть из одного дома в другой, надобно было пройти только небольшой двор, усыпанный песком: г-жа Марлиани вела общее хозяйство, они обедали все вместе. Шопен оставался в своей изящно убранной квартире, только пока давал уроки, все же остальное время проводил или у Жорж Санд, или вместе с нею в салоне консульши, собиравшей у себя многочисленное и очень интересное общество. Под влиянием любви к Жорж Санд, он стал реже посещать аристократические салоны и проводил вечера в обществе артистов и писателей, собиравшихся у нее.

Целых восемь лет продолжалась эта связь. Каждое лето Шопен гостил у Жорж Санд в деревне, там он усердно занимался своими сочинениями, и лучшие произведения его написаны именно в Ногане. «Наша история, – пишет Жорж Санд, – не походила на роман; основа наших отношений была так проста и серьезна, что мы никогда не ссорились из-за несходства характеров. Не разделяя ни его вкусов, ни его идей, кроме идей об искусстве, ни его политических убеждений, ни его взглядов на действительность, я не стремилась влиять на какое-либо изменение его личности. Я уважала индивидуальность, как уважала индивидуальность тех из моих друзей, с которыми пути мои расходились. С другой стороны, Шопен дарил мне дружбу, – могу сказать, он удостаивал меня такой дружбы, какою не пользовался никто другой. Чуждый моим занятиям, моим стремлениям, моим убеждениям, он, вероятно, не составлял себе никаких иллюзий на мой счет, потому что его уважение ко мне никогда не уменьшалось. Мы с ним никогда ни в чем не упрекали друг друга, никогда, кроме одного раза, увы, первого и последнего».

Причиной ссоры были недружелюбные отношения, возникшие между Шопеном и Морисом, сыном Жорж Санд. Юноша не умел снисходительно относиться к припадкам нервной раздражительности больного артиста, а тот, со своей стороны, нередко оскорблял его колкостями и насмешками. Между ними часто происходили столкновения, которые принимали все более и более острый характер. Наконец Морис объявил, что не может больше жить дома. Жорж Санд пришлось выбирать между другом и сыном. Она стала на сторону сына, Шопен обиделся, упрекнул ее в холодности; они расстались, и расстались навсегда.

Так объясняет причину разрыва Жорж Санд в своей автобиографии. Может быть, ссора с Морисом была действительно последнею каплею, переполнившей чашу, но на самом деле разрыв был неизбежен и подготавливался постепенно. Натуры столь противоположные не могли быть счастливы вместе. Пока любовь была свежа в сердце Жорж Санд, она ухаживала за больным артистом, терпеливо переносила его причуды, посвящала ему большую часть своего времени. Но эта роль самоотверженной и кроткой подруги была не по характеру энергичной, деятельной женщине. Ее тянуло и к любимой работе, и в общество людей, разделявших ее вкусы и убеждения; она стала часто невнимательно относиться к своему «malade ordinaire» (обыкновенному больному), как в шутку называл себя сам Шопен. Шопен оскорблялся этим невниманием; его огорчало и раздражало, что любимая женщина не вполне отдается ему, что у нее есть свой собственный мир, свой круг интересов, чуждый ему. Он ревновал ее не только к новым друзьям, но и к ее прошлому. Взаимных упреков, ссор между ними не было, но оба они страдали, особенно Шопен, который страшно мучился и не находил в себе сил порвать с ней.

После ссоры, описанной Жорж Санд, они больше не виделись. Жорж Санд была в это время поглощена политическою деятельностью, а Шопен, расстроенный, больной, уехал по совету друзей в Англию. Он пробыл там больше года и вернулся в Париж полуумирающим. Его любовь к Жорж Санд не исчезла, несмотря на разлуку и болезнь. За несколько дней до смерти он с тоской повторял: «Она обещала, что не даст мне умереть без нее, что я умру на ее руках!» Жорж Санд приходила навестить его, но его друзья, боясь, что волнение пагубно отзовется на нем, не допустили ее к нему. Жорж Санд обвиняли, что она в своем романе «Лукреция Флориани» под видом принца Кароля показала Шопена в весьма непривлекательном виде; но она с негодованием отвергла это обвинение. Роман «Лукреция Флориани» интересен в другом отношении: в нем Жорж Санд дает как бы ключ к пониманию одной стороны своей собственной натуры и пытается защититься от тех упреков в безнравственности, которые сыпались на нее вследствие ее любовных историй. В лице героини романа Лукреции Флориани она с необыкновенным мастерством изображает женщину, которая беспрестанно меняет любовников и, несмотря на это, не только не падает в нравственном отношении, но даже сохраняет душевное целомудрие. Любовь составляла потребность ее здоровой, богато одаренной натуры, но с мужчинами, которые ей не нравились, она была холодна, как лед, и в те промежутки, когда сердце ее бывало свободно, у нее не являлось никаких чувственных желаний; мысли ее были вполне чисты. «Многие думают, что в основе любви всегда лежит чувственность, – говорит она, – это неправда. Любовь прежде всего овладевает головой через посредство воображения, затем уже пронизывает все наше существо, и мы любим мужчину, которому отдались, как Бога, как свое дитя, как брата, как мужа, как всё, что может любить женщина». Автор объясняет, каким образом Лукреция могла отдаваться все новым и новым любовным увлечениям. «Последняя любовь представляется таким богатым натурам всегда первой. То влечение, которое она чувствовала к другим мужчинам, было кратковременным. Они не умели его поддерживать и подогревать. Любовь переживала разочарование; начинался период великодушия, заботливости, сострадания, преданности, период материнского чувства. Обыкновенно она была счастлива и очарована какую-нибудь неделю, не больше, а ее преданность любимому человеку продолжалась иногда год или два после того, как она сознавала, что ее любовь была нелепа и недостойна». Вследствие своей независимости и своих материнских инстинктов Лукреция всегда чувствовала влечение к слабым мужчинам. Она не переносила мысли, что кто-нибудь будет покровительствовать ей, служить ей опорой.

Подобно Жорж Санд, она была горячо любящей матерью. «Питая материнские чувства к своим любовникам, она не переставала нежно любить детей своих; эти оба чувства постоянно боролись в ее сердце, и борьба кончалась уничтожением менее прочной страсти: дети всегда одерживали победу». «Я никогда не любила двух мужчин в одно и то же время, – оправдывается Лукреция, – никогда, даже в мыслях, не принадлежала двум зараз. Когда я переставала любить, я не обманывала, я просто прерывала все отношения. Правда, я много раз клялась в вечной любви, но я это делала вполне добро совестно. Я каждый раз любила сильно и полно, я твердо верила, что это моя первая и последняя любовь. Вы не можете считать меня честной женщиной, но я твердо уверена, что я честная. Я отдаю свою жизнь на суд света, я не нахожу, что он вообще судит неправильно, но относительно меня его приговор несправедлив».