В конце 1840 года Федор был в приподнятом, радостном настроении — он ждал в Петербург Михаила.
Михаил, служа и учась в Ревеле, задумал
было поступать в военную академию, но потом влюбился в молоденькую
ревельскую немку Эмилию Дитмар, решил жениться и после окончания
Кондукторской школы удовольствоваться скромным положением местного
военного инженера. Федор воспротивился. «…В прошлом письме моем я писал
тебе о моем намерении выйти в местные инженеры. Этому, видно, не быть, —
рассказывал Михаил в письме к сестре Вареньке. — Порядочный нагоняй от
брата выгнал эту блажь из головы моей, и я опять завален книгами,
занимаюсь и днем и ночью. Что-то будет, но в августе я еду в Петербург и
надеюсь выдержать этот страшный, огромный экзамен».
Федор настоял, чтобы Михаил подготовился
и приехал в столицу сдавать экзамен на чин прапорщика полевых
инженеров. Это было все-таки движением вперед, и в смысле знаний, и в
смысле положения. И вот теперь он ждал Михаила. Почти три года они не
виделись. Каждое письмо брата было для Федора событием. «Ах, милый брат!
пиши мне, ради Бога, хоть что-нибудь». Михаил был ему ближе всех на
свете. «Ты не поверишь, как сладостный трепет сердца ощущаю я, когда
приносят мне письмо от тебя; я изобрел для себя нового рода наслаждение —
престранное — томить себя. Возьму твое письмо, перевертываю несколько
минут в руках, щупаю его полновесно ли оно, и насмотревшись,
налюбовавшись на запечатанный конверт, кладу его в карман… И таким
образом жду иногда с ¼ часа; наконец с жадностию нападаю на пакет, рву
печать и пожираю твои строки, твои милые строки. О, чего не
перечувствует сердце читая их!»
В письмах они рассказывали друг другу о
себе, делились горестями и радостями, спорили о прочитанном, забрасывали
друг друга вопросами, на которые не всегда успевали отвечать.
«Сердишься, зачем не отвечаю на все вопросы. Рад бы, да нельзя! —
оправдывался Федор. — Ни бумаги, ни времени нет. Впрочем, ежели на все
отвечать, например, и на такие вопросы: „Есть ли у тебя усы?", то ведь
никогда не найдешь места написать что-нибудь лучшего». М. М. Достоевский, брат писателя. Рисунок К. Трутовского. 1847 г.
Михаил посылал Федору свои стихи. Федор
считал его поэтом, находил у него дарование и всячески побуждал и здесь
двигаться вперед, не зарывать в землю таланта, чтобы потом, оглянувшись
на прошлое, не скорбеть о бесцельно прожитой жизни. «В самом деле, как
грустна бывает жизнь твоя и как тягостны остальные ее мгновенья, когда
человек, чувствуя свои заблуждения, сознавая в себе силы необъятные,
видит, что они истрачены в деятельности ложной, в неестественности, в
деятельности недостойной для природы твоей; когда чувствуешь, что
пламень душевный задавлен, потушен Бог знает чем».
Всеми силами раздувал он в душе Михаила
творческий пламень, боясь, чтобы брат не погряз в повседневности. Они
беседовали в письмах. Письма… Но что значили эти клочки бумаги по
сравнению со встречей, с теми мгновениями, когда можно, глядя друг другу
в глаза, понимать все с полуслова, когда душа читается на лице, когда
одна фраза, сказанная убежденно и искренне, значит больше, чем десятки
исписанных листов.
Он ждал Михаила… Они расстались
подростками, теперь они юноши. «Сколько перемен в нашем возрасте,
мечтах, надеждах, думах ускользнуло друг от друга меж нами
незамеченными, и которые мы сохранили у себя на сердце. О! когда я увижу
тебя, чувствую, что мое существование обновится… Приезжай ради Бога,
приезжай, друг мой, милый брат мой».
И вот, наконец, Михаил приехал. Он снял квартиру на Васильевском острове, обложился книгами в ожидании экзамена.
Экзамен сдал, и в январе следующего 1841 года получил офицерский чин.
Теперь Федор с понедельника ждал конца
недели, чтобы в субботу, освободившись из училища, мчаться к Михаилу.
Они проводили вместе субботний вечер и все воскресенье.
С детства привыкшие не выказывать явно
свои чувства, они разговаривали негромко, вполголоса, но в блеске глаз, в
интонациях, жестах прорывалась та радость, которая переполняла обоих.
Михаил читал Федору свои новые стихи,
свои переводы. Из Шиллера. Из Гете. Рассказывал о Ревеле, о своей
невесте. Правда, порою он грустнел, признаваясь со вздохом, что не
уверен в правильности своего решения.
— Может быть, я делаю глупость, что
женюсь. Но если бы ты видел мою Эмилию — этого ангела. Она так радуется,
так верит. Я не могу обмануть ее. Трудно мне будет, особенно первый
год, пока не прибавят жалования. Но отступать уже поздно — я дал слово,
мы помолвлены.
Федор сочувственно выслушивал брата,
хоть не совсем понимал его. Жениться в двадцать лет, связывать себя по
рукам и ногам, когда ничего еще не сделано… Сам он жаждал свободы,
полной свободы и говорил о себе Михаилу туманно и многозначительно:
— Часто, часто думаю я: что доставит мне
свобода? Что буду я один в толпе незнакомой? Надо иметь сильную веру в
будущее, крепкое сознание в себе, чтобы жить моими настоящими надеждами.
Но все равно — сбудутся они или не сбудутся, я свое сделаю.
Перед отъездом из Петербурга Михаил
собрал у себя немногочисленных друзей и знакомых. На этом вечере Федор
впервые читал собравшимся отрывки из двух им написанных драм — «Борис
Годунов» и «Мария Стюарт».
|