Федор раньше Михаила узнал о смерти отца и написал брату о случившемся. Хотя оба они, по их понятиям, были уже «в летах» — Михаилу девятнадцать, Федору восемнадцать, — но по закону, как несовершеннолетние, до двадцати одного года нуждались в опеке. Не говоря уже о прочих пятерых. Судьба младших особенно заботила Михаила и Федора: круглые сироты, без отца и матери.

Михаил написал Куманиным, прося дяденьку Александра Алексеевича принять на себя обязанности опекуна. «Из деревни я не получал еще никакого известия, а брат пишет очень неясно о всем происшедшем; потому я почти ничего не знаю подробно. Слышал только, что Вы взяли детей к себе, и пролил слезы благодарности! Бог наградит Вас за Ваше доброе сердце! Дяденька! Тетенька! Замените им родителей; не дайте почувствовать им ужасный гнет сиротства… бедный Коля, бедная Сашенька! Не знаю, кто будет опекуном? Если б я не сознавал вполне всех Ваших благодеяний, всего того, что Вы для нас сделали, я не стал бы просить Вас — увеличить их еще новым добрым делом, приняв это почтенное звание на себя».

Куманин отказался. И Михаил написал Федору, что задумал, получив офицерский чин, выйти в отставку, уехать в деревню и заняться воспитанием младшего брата и сестры.

А. А. Куманин. Рисунок Воронова. 1842 г.

Федора восхитил благородный порыв брата. «Меня убивает мысль, что они на чужих руках будут воспитаны. А потому мысль твоя, получивши офицерский чин, ехать жить в деревню, по-моему, превосходна. Там бы ты занялся их образованием, милый брат, и это воспитание было бы счастьем для них».

А. Ф. Куманина. Рисунок Воронова. 1842 г.

Но пока что опекуном назначили каширского исправника Елагина, человека недобросовестного, который, пользуясь безнаказанностью, и здесь погрел руки, присваивая то немногое, что давало именье. Правда, опекунство его длилось недолго. Вскоре Куманины выдали замуж семнадцатилетнюю миловидную Вареньку за сорокачетырехлетнего вдовца Петра Андреевича Карепина, весьма наторелого в денежных делах. Он и стал опекуном детей Достоевских, совмещая это с другими занятиями, как-то: службой в качестве правителя канцелярии московского генерал-губернатора князя Голицына, управлением имениями князя и еще многими должностями. Он даже состоял секретарем благотворительного дамского комитета, пленив дам и расторопностью, и видной наружностью, и французским выговором.

Итак, Вареньку выдали замуж. Андрюша и Верочка учились в пансионах. Двух младших воспитывали Куманины. Михаил служил в Ревеле юнкером при тамошней инженерной команде. А Федор продолжал свои занятия в училище.

Шел третий год его ученья.

Он давно уже не был «рябцом», пользовался уважением товарищей, с его мнением считались, хотя он по-прежнему держался в стороне, всегда погруженный в свои мысли или занятый чтением. Учился он хорошо. Со всеми бывал ровен, «рябцов» никогда не обижал, заступался за солдат-служителей, которыми не прочь были помыкать воспитанники. А мечтал об одном: «Одна моя цель — быть на свободе».

Кружок их распался. Бережецкий, получив офицерский чин, больше не жил в училище. Не докончив ученья, ушел Григорович. Он давно тяготился инженерными науками, а тут помог ему случай.

В Петербург навестить сына приехала мать Григоровича. Как-то в субботу вечером он спешил к ней на квартиру. Вечер был осенний, пасмурный, шел мелкий дождь. Свернув с Невского на Большую Морскую, подходя к Кирпичному переулку, молодой человек задумался. Вдруг возле двухэтажного деревянного дома, в нижнем этаже которого помещался магазин картин и древностей, как из-под земли вырос перед ним офицер и скороговоркой сказал:

— Вы пропустили великого князя.

Ничего не понимая, Григорович огляделся. В нескольких шагах от себя он увидел коляску, из которой высунулась треугольная шляпа и знакомый голос Михаила Павловича выкрикнул:

— Поди сюда! Поди сюда!

Григорович похолодел. Плохо соображая, что делает, он кинулся в дверь магазина. Там никого не было. Он помчался дальше, пулей вылетел во двор и, сам не зная как, очутился в мебельном магазине, выходившем на Мойку. Хозяин магазина, сочувственно выслушав юношу, провел его к себе на квартиру, где Григорович и скрывался до темноты. Когда же стемнело, он побежал к матери.

Мало-помалу он успокоился, надеясь, что в полумраке великий князь не разглядел его мундира и дело обошлось. Но не тут-то было. Ночью в квартире раздался звонок. Из училища явился сторож с приказом тотчас же идти в Инженерный замок — всех, мол, собирают.

Пришедшие в замок воспитанники были в полном недоумении. Затем кто-то сказал, что один из кондукторов пропустил великого князя, не сделав ему фронта, и скрылся. К десяти часам утра князь приказал собрать всю роту, пообещав сам явиться. А ежели преступник сознается — вести его в Михайловский дворец.

Григорович счел за благо не подводить товарищей и повиниться, чем весьма обрадовал ротного командира.

Утром Григоровича повели к Михаилу Павловичу.

— Этот шалопай вчера был пьян! — объявил великий князь, указывая на приведенного.

Тут уж ротный командир осмелился вступиться:

— Ваше высочество, этот кондуктор отличается у нас хорошим поведением. Он никогда ни в чем худом не был замечен.

Или слова ротного командира смягчили Михаила Павловича, или великий князь был в духе, но он заговорил уже более снисходительно:

— Представьте, вчера этот шалопай не сделал мне фронта. Я подозвал его. Что же вы думаете? Он бросился от меня в магазин и удрал. Я послал за ним тотчас же Ростовцева, который ехал со мною, но нигде не могли его отыскать. Он точно… испарился!

Последнее слово так понравилось Михаилу Павловичу, что он повторял его без конца и, радуясь собственному остроумию, совсем развеселился. Это облегчило участь виновного. Приказано было посадить его под арест и держать до распоряжения.

Из-под ареста Григорович попал в лазарет — у него заболело горло. Навестившую его мать он просил взять его из училища, уверяя, что здесь его вгонят в чахотку. Любящая мать согласилась.

Федор мог только завидовать товарищу. Сам он должен был продолжать учение. У него не было изрядного состояния и снисходительной, любящей матери. Ему предстояло самому зарабатывать на кусок хлеба.