Только что закончив «Двойника», он писал
брату: «Здоровье мое ужасно расстроено; я болен нервами и боюсь горячки
или лихорадки нервической». Мучительные переживания следующих недель
довершили дело — в начале апреля он слег. Врачи сошлись в диагнозе:
сильнейшее раздражение всей нервной системы. Положение его находили
критическим, опасались воспаления в сердце. Дважды пускали кровь,
ставили пьявки, пичкали всевозможными декоктами, каплями, микстурами.
«Теперь я вне опасности. Но только потому, что болезнь осталась при мне,
и по объявлению доктора моего — так как она была приготовлена тремя или
четырьмя годами, то и вылечиться можно не в малое время». Петербургская улица. Акварель Ф. Баганца. 50-е годы XIX в.
Ему прописали строгую диету,
посоветовали жить тихо и размеренно, а также, если удастся, переменить
климат, то есть на время уехать из Петербурга.
Когда он немного окреп и встал на ноги,
один из приятелей познакомил его с доктором, который сам вызвался
наблюдать за столь любопытным пациентом.
Доктора звали Степаном Дмитриевичем
Яновским, служил он в департаменте казенных врачебных заготовлений и был
завзятым любителем литературы.
Яновский прочел «Бедных людей» и
«Двойника», знал, как шумит имя Достоевского в литературном мире, и
обрадовался случаю свести знакомство с известным писателем.
При первой же встрече наметанный глаз
медика сразу уловил характерные черты внешности пациента: широк в кости,
особенно широк в плечах и в груди, кисти рук и ступни ног приметно
большие, волосы светлые, тонкие и мягкие, голова пропорциональная; одет
опрятно и даже изящно — отлично сшитый черный сюртук из самого дорогого
английского сукна, черный казимировый жилет, безукоризненной белизны
голландское белье и циммермановский цилиндр. Только штиблеты весьма
поношенные и не модные.
Яновский долго выстукивал и выслушивал пациента.
— Легкие совершенно здоровы. Но удары
сердца не совсем равномерны. Пульс неровный и весьма сжатый. Это,
впрочем, часто бывает у женщин и у людей нервного темперамента… Недели
три попьете видоизмененный декокт Цитмана.
— Это зачем?
— Это от золотушно-скорбутного худосочия, симптомы которого у вас выражены в сильной степени…
Через несколько дней Достоевский снова
наведался к врачу. Стал приходить каждую неделю. Раз от раза врач и
пациент все больше нравились друг другу. И вскоре уже Федор Михайлович
виделся с Яновским почти всякий день. Приходил к половине девятого утра —
с тем, чтобы вместе выпить утренний чай и еще полчасика потолковать о
том, о сем.
— Ну, кажется, ничего. Сегодня тоже не
дурно, — говорил, входя в комнату, Достоевский и, быстро взглянув в
зеркало, наскоро приглаживал рукой волосы. — Ну, а вы, батенька? Ну да,
вижу, вижу — ничего. Ну, а язык как вы находите? Мне кажется, беловат,
нервный. Спать-то спал, ну а вот галлюцинации-то, батенька, были, и
голову мутило… С. Д. Яновский. Фотография. 50-е годы XIX в.
Яновский приступал к осмотру: щупал пульс, слушал удары сердца.
— Все идет хорошо, а галлюцинации от нервов.
— Ну конечно, нервы, — соглашался Федор
Михайлович, повеселев, — значит, кондрашки не будет? Это хорошо! Лишь бы
кондрашка не пришиб, а с остальным сладим.
«Кондрашкой» называл он паралич.
Садились за чайный столик.
— Ну, а мне полчашечки и без сахару, —
неизменно просил Федор Михайлович, — я сначала вприкусочку, а вторую с
сахаром и с сухариком.
За чаем Достоевский часто заговаривал о
медицине, принимался расспрашивать Яновского об анатомии, о строении
черепа и мозга, о болезнях нервной системы и душевных болезнях. Особенно
занимала Федора Михайловича бывшая тогда в ходу теория Галля, согласно
которой характер и склонности человека находили отражение в форме его
черепа. Он внимательно рассматривал и ощупывал собственную голову.
Яновскому его обширный лоб с резко выделявшимися лобными пазухами и
далеко выдававшимися окраинами глазниц при совершенном отсутствии
возвышений в нижней части затылочной кости напоминал голову Сократа.
Достоевский сходством был доволен и обыкновенно, говоря об этом,
добавлял:
— А что нет шишек на затылке, это хорошо: значит, не юбочник. Это и верно. Даже очень верно.
Разлучаясь хотя бы ненадолго, они писали
друг другу письма. «Вот какого рода сцены представляются здесь на ваше
благоусмотрение… — спешил поделиться Яновский с автором „Бедных людей"
своими впечатлениями от пребывания в Москве. — Три или четыре дня тому
назад я полчаса любовался из окна, как один квартальный надзиратель,
может быть, асессор, а уж непременно титулярный, стоял навытяжку, без
шляпы и руки по швам, перед каким-то полицмейстером. Или: только успели
мы войти в номер гостиницы, как явился тот час какой-то чиновник… и что
же? начинает с того, что просит дозволения поцеловать ручку… Прошу вас,
не схандритесь до моего приезда, ибо при свидании я хочу Вам рассказать
вещи довольно потешные и интересные».
Врач и пациент стали друзьями. Нередко Яновский, и сам весьма небогатый, ссужал Федора Михайловича несколькими рублями.
— Вот ведь знаю, что у вас я всегда могу
взять рублишко, — говорил при этом Федор Михайлович, — а все-таки
как-то того… Ну да у вас возьму, вы ведь знаете, что отдам.
Среди их общих знакомых было немало людей, кого часто пришибала крайняя нужда. И как-то раз Достоевский сказал:
— Как бы нам составить такой капиталец,
ну хоть очень маленький, рублей в сотняжку, из которого можно было бы
заимствоваться в случае крайности, как из своего кошелька!
Яновский согласился, откладывая из
жалованья, сколотить сотенный «капиталец», и вскоре один из ящиков его
письменного стола обратился в кассу для помощи нуждающимся друзьям.
Здесь лежали деньги и написанные рукою Федора Михайловича правила.
В них значилось, сколько каждый может
взять денег из кассы, когда и в каком расчете взятая сумма должна быть
возвращена. Оговорено было, что нарушивший правила мог получить ссуду не
иначе как с чьим-либо ручательством. Если же кто и после этого
оказывался неаккуратным, кредит ему прекращался. Кроме главной кассы в
сто рублей, была заведена еще и маленькая копилка, куда бросали
серебряные пятачки — деньги эти раздавали нищим.
У Яновского Федор Михайлович бывал чаще,
чем у кого-либо из друзей. Теперь нередко засиживался у него по
вечерам, порою оставался ночевать. Совет или даже просто доброе слово
друга-доктора помогали ему и ободряли. Он по-прежнему не чувствовал себя
вполне здоровым — жаловался на какую-то самому ему непонятную болезнь
нервов, которую называл «головными дурнотами» или, шутя, «кондрашкой с
ветерком». Эту болезнь полагал он причиною случавшихся с ним время от
времени припадков. Яновский, следом за другими врачами, просил его
избегать сильных впечатлений и душевного волнения. Чтобы исполнить этот
совет, ему пришлось бы первым делом бросить писать. Но зачем тогда
здоровье, зачем сама жизнь?
Едва встав с постели, он снова принялся за работу — и теперь писал уже не одну повесть, а две разом. |