Всего несколько дней прошло с той минуты, как начал он своих «Бедных людей» — так назвал он роман, — а уже не было для него ничего важнее истории титулярного советника Макара Девушкина и несчастной девочки Вареньки Доброселовой. Всякое утро он точно через силу натягивал свой черный мундир и нехотя плелся в инженерный департамент. Столь дорогие для писателя утренние часы, когда голова свежа, когда мысль работает бодро, весело, смело, уходили ни на что, впустую — и безвозвратно… Самый вид чертежной, готовальни был ему ненавистен. Семь лет он послушно и добросовестно тянул лямку — зубрил, высчитывал, измерял, вычерчивал, вырисовывал. Семь лет он позволял другим командовать собой. Семь лет… Теперь довольно. Его путь был избран. Перечитав первые страницы «Бедных людей», он понял, что обретает, наконец, право начать новую, вольную жизнь. Разумеется, он вовсе не был уверен, что заработает на хлеб литературным трудом. Он плохо представлял себе, как расплатится с многочисленными долгами. Но он твердо знал, что отныне будет принадлежать только самому себе — и никому более.

Быть может, он заставил бы себя обождать до тех пор, пока окончит роман, но в середине лета прошел слух, что нескольких инженеров начальство намерено командировать в отдаленные места — не то за Урал, не то в Севастополь — для строительства крепостей. Он не стал больше медлить и в половине августа подал прошение об отставке. Его не удерживали: потеря невелика.

«Его императорское величество в присутствии своея в Гатчине, октября 19 дня 1844 года соизволил отдать следующий приказ:

…По Инженерному корпусу

Увольняются от службы:

Полевой инженер подпоручик Достоевский поручиком.

Подписал: военный министр генерал-адъютант князь Чернышев».

Только тогда, когда дело было сделано, он написал Михаилу: «…Клянусь тебе, не мог служить более. Жизни не рад, как отнимают лучшее время даром. Дело в том, что я, наконец, никогда не хотел служить долго, следовательно, зачем терять хорошие годы?» И тут только впервые признавался: «У меня есть надежда. Я кончаю роман в объеме Eugenie Grandet. Роман довольно оригинальный. Я его уже переписываю, к 14-му я наверно уже и ответ получу за него».

На пути к полной свободе оставалось одно лишь препятствие — смертельно надоевшая, казавшаяся ему унизительной зависимость от московских родственников. Надо было покончить и с этим.

Петербургская улица. Акварель Ф. Баганца. 50-е годы XIX в.

После отставки на него неминуемо посыпались бы обвинения в том, что он, бездельник, хочет сесть на шею малолетним братьям и сестрам. И он написал Карепину — объявил, что бросает службу и желает отказаться от своей доли в доходах от имения за тысячу рублей наличными. Из них пятьсот просил прислать ему сразу, а остальные в рассрочку, хоть по десять рублей в месяц. Зная, что Карепин ему не доверяет (тот, верно, никому не доверял), он попросил Михаила за него поручиться: «Они думают, что я их обману. Поручись, душа моя, пожалуйста, за меня. Скажи именно так: что ты готов всем поручиться за меня в том, что я не простру далее моих требований».

Михаил поспешил заверить Карепина, что Федор не обманет. «…Я вам, как угодно, письменно, форменно ручаюсь, что этого никогда не будет». И прибавил, что считает предложение Федора чересчур даже выгодным для всех остальных членов семьи — ведь пятьсот рублей, которые Федор хочет получить разом, это почти те деньги, что он обыкновенно получал в течение года.

Карепин и сам прекрасно понимал выгодность предложения шурина. Но как раз та легкость, с которой Федор за бесценок отдавал свою долю в доходах с имения, больше всего и взбесила опекуна. Он воспринял ее как личное оскорбление.

В свое время Карепин начинал мелким чиновником. И не привередничал, не задавался. Долгие годы добросовестно постигал науку послушания, угождения и прислуживания начальству — и достиг степеней. А потому был весьма доволен собой, полагая судьбу свою завидной, а свой жизненный путь образцом для подражания. И вдруг какой-то желторотый юнец, его с позволения сказать «братец», ни в грош не ставит то самое благополучие, которое Карепин считал идеалом. Этот самый «братец» и раньше не отличался благоразумием, скромностью, а теперь совсем задурил. Вздумал, видите ли, пренебречь офицерским чином, службой, обречь себя на нищенство — и все ради каких-то туманных мечтаний!

Нет, он — Петр Андреевич Карепин — не собирается потакать сумасброду. Никаких денег он в Петербург не пошлет. А отправит наставление. Вразумляющее, увещевающее.

«Если вам доступен еще совет родства и дружбы, то послушайтесь, любезный брат! — наставлял он Федора. — Оставьте излишнюю мечтательность и обратитесь к реальному добру, которого бог весть почему избегаете; примитесь за службу с тем убеждением, которому, поверьте по опыту, что сколь бы ни велики были наши способности, все нужно еще при них некоторое покорство общественному мнению, особенно мнению старших, они больше и дольше нашего прожили, больше нашего видели и испытали. Не только нет вам благословения сердечного (если вы когда-нибудь поставите оное в цену) выходить из службы, но даже убеждаю вас самих искать командировки — чем дальше, тем лучше, вы там поверите жизнь человеческую с различных ее фазов, тогда как теперь — знакомы только односторонне со школьной лавки да книжных мечтаний».

Карепинское красноречие действия не возымело.

«Неужели вы, Петр Андреевич, — отвечал ему Федор, — после всего, что было между нами на счет известного пункта, то есть дирижирования моей неопытной и заблуждающейся юности, после всего, что было писано и говорено с моей стороны, после (не спорю — и сознаюсь) после нескольких дерзких выходок с моей стороны на счет советов, правил, принуждений, лишений и т. п., вы захотите еще употребить ту власть, которая вам не дана, действовать в силу тех побуждений, которые могут управлять только решением одних родителей, наконец, играть со мною роль, которую я в первую минуту досады присудил вам неприличною. Неужели и после этого всего вы будете противиться моим намереньям ради моей собственной пользы и из сострадания к жалким грезам и фантазиям заблуждающейся юности?..»

Столь решительного афронта Карепин не ожидал. Он смертельно обиделся, замолчал. Денег, разумеется, не выслал.

На городской окраине. Акварель Ф. Баганца. Середина XIX в.

Как всегда в трудную минуту, Федор искал поддержки у Михаила. «…Что я ни сделаю из своей судьбы — какое кому дело? Я даже считаю благородным этот риск, этот неблагоразумный риск перемены состояния, риск целой жизни — на шаткую надежду. Может быть, я ошибаюсь?.. Пусть говорят, что хотят, пусть подождут. Я пойду по трудной дороге!..»

Михаил, как мог, пытался уладить ссору. Он даже соглашался с Карепиным, что брату Федору для собственного блага следовало, быть может, действовать иначе — осторожнее, рассудительнее. Конечно, многим его поступки покажутся легкомысленными. Но что касается его, Михаила, то сам он видит в поведении Федора верный признак сильной души и энергического характера. Он верит в призвание Федора, в его необыкновенный талант и не сомневается, что рано или поздно Федора ждет успех, слава, пожалуй, и богатство. А пока… Пока он просил Карепина не сердиться на резкие выходки в письмах брата, объясняя их раздражительностью и болезненным состоянием.

Но Карепин уперся. Федор отправил ему еще письмо — молчание. Написал опять — молчание. Тогда он решился на последнее средство: либо Карепин соглашается на предложенные ранее скромные условия, либо его, Федора, часть имения будет продана в чужие руки. «…В самом отчаянном случае я, может быть, решусь нажить себе еще кредиторов и уступить им все, в силу заемных писем и некоторых обязательств ценою в 10 раз более, чем я воспользовался. В Петербурге это сделать возможно. Но что же выйдет из этого, посудите сами: всем неприятности…»

Угроза подействовала. Карепин сдался. Он выслал требуемые пятьсот рублей. Теперь и для московских родственников Федор был «отрезанный ломоть». Последняя нить, связывавшая его с прежней жизнью, прервалась. Пути назад не было. Вперед — и до конца!

Вот только каков он будет — конец?..

Как-то, листая газету, Федор Михайлович наткнулся на заметку, поразившую его теперь точно грозное предзнаменование. «В Инвалиде, в фельетоне, — писал он Михаилу, — только что прочел о немецких поэтах, умерших с голоду, холоду и в сумасшедшем доме. Их было штук 20: и какие имена! Мне до сих пор как-то страшно. Нужно быть шарлатаном…»

Но нет, что бы там ни случилось, он в своем служении искусству останется честен!.. Он перечитал роман, уже почти оконченный. И надумал переписать все наново — от начала до конца: он сделает роман еще лучше, он добьется совершенства. Во всяком случае, приложит к тому все старание, весь свой талант.