Когда-то он убеждал друзей, что способен в
любом состоянии написать хорошие вещи. А утром посмотрел бумаги, на
которых ночью пытался что-то накорябать, порвал и обреченно сказал: «Не
хочу это видеть, не надо, не хочу».
В апреле он вновь обращается в
Склифосовского. Профессор поставил ультиматум: «Я займусь вами, если вы
мне все расскажете». Владимир покаялся — сколько лет на игле, какие
дозы. Пациента положили на гемосорбцию. Но на следующий день поняли, что
ничего не получилось. Поскольку он был уже не просто наркоман, а
полинаркоман. И потому совершенно неизлечим. Отец Владимира Шехтмана,
опытный врач, советует сыну: «Собирай всех друзей и скажи, что жить ему
осталось месяца два-три, и умрет он либо от передозировки, либо от
нехватки наркотиков».
Решили попробовать вызвать на разговор
отца: «Сын умирает. Но класть его в больницу без его согласия
невозможно, надо на него повлиять. Попытайтесь, Семен Владимирович». Тот
согласился: «Вот сейчас он приедет, и я ему все скажу. Если уж Эдит
Пиаф смогли вызволить от наркотиков, то и я это сделаю!»
Когда Володя приехал, отец на него
повысил голос, тот ему очень резко сказал: «Ты в это не вмешивайся». И
все увидели, что Семен Владимирович «сразу как-то сник и начал вроде как
бы извиняться: «Ну что ты, сыночка, я же не хотел ничего. Просто вот
поговорить с тобой решил насчет больницы». Тогда уже Володя совсем грубо
ему ответил: «Если вы посмеете уложить меня в больницу — я вас всех
возненавижу». А Янкловичу сказал: «Запомни — все, кто попытается упечь
меня в больницу, станут моими личными врагами».
Но Владимир еще верил, что попытается
выскочить. В конце месяца в очередной раз он позвонил Марине и пообещал к
ее дню рождения прилететь. Заверил, что с ним все в порядке. Почти.
Утренний рейс Москва — Париж задержали —
Высоцкий опаздывал. А в самолете... Высоцкий летит с нами! —
раздавалось со всех сторон. — Вчера был день Победы, Высоцкий с нами, ну
как не выпить!..
Потом Марина в панике звонит в Москву:
«Где Володя? Он не прилетел! Я не знаю, где он!» Ночью ей звонит
знакомая, сообщает, что Высоцкий уже несколько часов в Париже, он в
одном из русских кабаков, и дело плохо. Марина рассказывала: «Я бужу
Петю — мне нужна помощь. Мы находим тебя на банкетке, обитой красным
плюшем, в самом темном углу. С тобой гитара и чемодан...»
11 мая Марина все-таки уговорила его
лечь в больницу, в Шарантон. «Помнишь, мы с тобой там Игоря навещали
пять лет назад?» — «Помню».
Он свои впечатления тогда даже
записывал: «Поехали в больницу. Похоже на наши дурдома, только вот
почище, и все обитатели — вроде действительно больные. Ко мне разбежался
кретин в щетине и потребовал закурить. Я дал...»
И вот теперь он обречен оказаться там, среди действительно больных людей, кретинов в щетине...
Шемякин навестил друга, оказавшегося в
узилище — громадном, мрачном здании... Правдами и неправдами, через
какие-то стенки, заборы, между кустов сирени, бочком, он все-таки
пробрался в лечебницу... Железная дверь, окошечки в решетках. Вонища —
инсулиновый пот. И вдруг увидел — в пунцовой байковой пижаме у окна
стоит Владимир, курит. Обернулся:
— Мишка!
— Вовчик!
Он повел друга длинным коридором к себе в палату. Странно, но никто не встретился — ни санитары, ни больные. Сели:
— Ну что? Как же так?
— Да вот, напоили... Свои же, в
самолете, пока летели. Потом еще две бутылки коньяка дали на дорожку...
Дальше — все, не помню...
— Вовчик, да все будет хорошо, все нормально...
— Мишка, я людей подвел! — заплакал
вдруг. — Понимаешь, я обещал шарикоподшипник достать для машины... Я так
людей подвел!.. Мишка, тебе надо уходить!
— А что такое?
— Да ты знаешь, это все-таки настоящая психушка, повяжут тебя, повяжут!..
«...Он прислонился к окошечку, — видел
Шемякин, — а там идет другая жизнь, никакого отношения к нам не имеющая —
там солнышко, которое нам абсолютно не светит и нас не греет... И вот
так мы стоим, прислонившись лбами к стеклу, и воем потихонечку...»
Жуть! Вот этого — не передать! Это тоска его, перед самой его смертью,
которая его ела!.. И вот это безумие вангоговское, Володькины рыжие
волосы, как в больнице бывает — клочками, и пунцовая байковая пижамка
Ивана Бездомного... И стоим мы оба, и ревем — о каких-то неведомо куда
улетевших лебедях... Володька мне говорил «А я написал песню о нас...»
В стае диких гусей был второй,
Он всегда вырывался вперед.
Гуси дико орали:«Стань в строй!»
И опять продолжали полет..
Миша ушел. А он без сна лежал на боку,
глядя в темноту и вспоминал рассказы Бродского о психиатричке. Как он
говорил? В тюрьме ты знаешь, что рано или поздно тебя все-таки выпустят.
А в сумасшедшем доме ты полностью зависишь от произвола врачей. Верно
тогда Иосиф сказал, что здесь у всех диагностика одна: «Главный признак
здоровья — это нормальный крепкий сон». А я не могу уснуть! Не спится
мне — ну как же мне не спится!.. Колют всяческой дурью, заталкивают
таблетки. Они — хозяева, и потому вправе на тебя давить...
Но все-таки опять попробовал писать. Попросил бумагу, ручку и, лежа, одну за другой стал выстраивать строки:
Виденья все теснее,
Страшат величиной:
То — с нею я, то — с нею...
Смешно! Иначе — ной.
Не сплю — здоровье бычее,
Витаю там и тут.
Смеюсь до неприличия
И жду — сейчас войдут.
... ... ... ...
Уйду я в это лето
В малиновом плаще.
Марине показалось: ему стало лучше. Но
он-то знал, что нет. Позвонил в Москву Янкловичу, сказал, что все. Потом
признавался, что в клинике моментально нашел медсестричку, которая
кое-как, с грехом пополам говорила по-русски, чего-то там ей наплел, и
она тут же нашла «лекарство». А Марине по-прежнему чудилось, что она его
за горло поймала и вылечила...
По телефону из больницы Владимир
попытался отыскать Оксану. Она не отвечает. Янклович о ней сказать тоже
ничего не может, зато задает много вопросов о Польше. 17 мая во Вроцлаве
начинаются гастроли Таганки. Как ты? Объявлен «Гамлет» и «Добрый
человек из Сезуана»...
«Я как главный администратор, —
рассказывал Янклович, — собираю людей, чтобы начинать отправлять их в
Польшу, как вдруг сообщение приходит, что Володя не прилетит. Подхожу к
Любимову и говорю:
— Юрий Петрович, позвонила Марина Влади и сказала, что Володя болен. Он не сможет прилететь во Вроцлав...
И вдруг вижу и слышу этих актрисулек, которые друг дружке говорят: «Знаем мы эту болезнь». Тогда я не выдержал:
— Вы едете в Польшу только потому, что Высоцкий есть в театре. А без Высоцкого вы в Варшаве не нужны...»
Любимов, естественно, в расстроенных
чувствах. Пытается связаться с Высоцким, с Мариной. Но срываться сейчас
из клиники опасно, врачи говорят о предынфарктном состоянии. С другой
стороны, зарубежные гастроли на грани срыва. На всякий случай Юрий
Петрович даже выпрашивает «индульгенцию», давая интервью польской
газете: «Владимир Высоцкий, принц наш Датский, заболел, и я не уверен,
что мы сможем сыграть ожидаемый варшавской публикой спектакль».
В конце концов Марина, поддавшись
нажиму с двух сторон, — Высоцкого и Любимова, все-таки уступает. Она
потом пыталась оправдать свою слабость: «Могла ли я посягнуть на твою
свободу, которой ты дорожил больше жизни?..»
Высоцкий улетает в Варшаву, но
путанным, кружным путем — через Москву. Перед аэропортом на минуту
забегает к Шемякину. Зная, что тот в Греции, оставляет на его письменном
столе листок с посвящением: Полный текст главы скачивайте по ссылке вверху страницы.
|