Нина Максимовна всплеснула руками, узнав, что сыну предлагают заняться сказкой Кэрролла о девочке Алисе:

— А я ведь тебя хотела Алисой назвать. То есть, не тебя, конечно, — смешалась мама, — если бы вместо тебя родилась девочка...

— Святителям спасибо. А насчет сказки я еще ничего не решил.

Когда знакомый еще по Школе-студии Олег Герасимов предложил Высоцкому поучаствовать в дискоспектакле «Алиса в стране чудес», он искренне удивился: «А при чем тут я?..» Выяснилось, что Высоцкий к тому времени Кэрролла не читал. Владимир попросил книгу. А когда прочел, твердо решил отказаться. И, видимо, остался бы при своем мнении, если бы не Марина. Она только что закончила озвучивание Алисы в постановке парижского радио, и еще пребывала под обаянием сказки Кэрролла.

— Уговаривали мы Володю невероятно долго, — рассказывал Всеволод Абдулов. — Марина объясняла, что это лучшее произведение для детей. Дети всего мира читают его, и это будет замечательная работа... Это был штурм, эмоциональная лекция о мировом значении Льюиса Кэрролла, о предрассудках, мешающих восприятию классики, и о многом другом, касающемся поэзии...

Актер и режиссер Олег Герасимов уже имел опыт постановок детских сказок для «Мелодии». Загоревшись «Алисой», потерял покой. Когда были написаны первые главы, вспоминал он, возникла необходимость пригласить поэта. С «Мелодией» работало довольно много профессиональных поэтов. Но для такой сложной и нетрадиционной для нашей детской литературы вещи, как эта «сказка для детей и сумасшедших математиков», нужен был поэт, как ему казалось, необычный в такой же степени. Абдулов и назвал ему имя Высоцкого.

— Работа шла очень тяжело, — рассказывал Герасимов. — Временами Володя впадал в истерическое состояние (как, впрочем, и я); потому что не мог из-за своего реалистического склада внутреннего перейти к абстрактному математическому ходу мышления Кэрролла... В конце концов, потребовал, чтобы в сценарии я просто указал, где нужна песня и какая именно по содержанию... Правда, Володя был далеко не таким человеком, чтобы рабски следовать заданию, и в дальнейшем он во многом отходил от режиссерских установок.. Многие песни были для меня полнейшей неожиданностью и были, конечно же, талантливее самого задания.

Победно — с восклицательным знаком! — завершил Высоцкий свой «Театрально-тюремный этюд на таганские темы» на 10-летие театра. И, следуя совету автора бессмертной поэмы «Москва — Петушки» Венички Ерофеева, немедленно выпил. Но это было вечером, после «Доброго человека из Сезуана», в банкетном зале ВТО.

А ровно в полдень 23 апреля в фойе театра зажглись свечи, и основоположники — «кирпичи» — Славина, Демидова, Кузнецова, Комаровская, Полицсймако, Петров, Колокольников, Возиян, Хмельницкий и Васильев — торжественно прошествовали мимо исторических афиш и пригласили всех на шампанское. Потом хлынул поток гостей с поздравлениями и подарками. Вознесенский соригинальничал, презентовал большого, розового, с голубыми глазами и красным лаковым ошейником щенка. Заверил, что это — волкодав и что он будет охранять театр...

Еще на заре «таганской юности» преданный друг театра, академик Капица обронил многозначительную фразу: «Во всех театрах мне скучно, потому что я все там знаю. А с Таганкой появилась новая эстетическая информация...» Позже его молодые ученики пытались посвятить Высоцкого в тайны математического анализа информационной нагрузки поэтических произведений. В качестве образца цитировали Пушкина.

Создавая стихотворную летопись родной Таганки, Высоцкий умудрился в каждую строку втиснуть столько битов информации, что досужему исследователю для расшифровки оной потребовалась бы уйма времени. «Этюд» был для знатоков. Но главное — ни один из сидевших за огромным праздничным столом не был обойден добрым словом — от «атамана» до последнего рубаки из «таганского казачества».

Высоцкий всегда с высоким пиететом говорил о работах своего театра, даже о тех спектаклях, к которым, казалось бы, не имел ни малейшего отношения. Для него это не имело никакого значения, все они были постановками его Театра, а потому не были «чужими». Он бывал на репетициях, принимал живейшее участие в обсуждениях, по душам беседовал с актерами. Критик, который похвалил тот или иной спектакль Таганки, становился его лучшим другом и удостаивался немыслимых комплиментов. Он переживал за судьбу «Живого», «Деревянных коней», пьес Петера Вайса. Автор, который приносил в театр свои произведения, молниеносно «кооптировался» им в «белый список» неприкасаемых классиков.

Он следил за рождением спектакля по повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие..» не как внимательный зритель, но как соучастник творческого процесса, соавтор. И везде и всегда говорил о нем в превосходной степени: «Поэзия присутствует в спектаклях нашего театра не только, когда они сделаны на поэтичес- ком материале, но и в спектаклях, которые сделаны на нормальной прозаической драматургии... Сам автор сказал, что у нас в театре стало интереснее, чем в повести. Этот спектакль неожиданно — и для нас, и для автора повести — вырос до размеров греческой трагедии... У нас бывают такие прорывы, что в течение трех месяцев во время репетиций никто не может ничего понять. У всех полное ощущение, что ничего из этого не получится. Я был на репетиции, на которой случился спектакль. Любимов — мастер своего дела. Я давно работаю с Любимовым, но отчего так случается — не понимаю. Какой-то демон поэтический. Есть поэзия или нет — это как деньги: есть — есть, нет — нет. И талант точно так же».

При этом, говоря о театральных постановках, Высоцкий неизменно повторял: «Мы». Мы взяли повесть, мы нашли хоралы, мы использовали музыку, мы придумали декорации...

***

Он мчался в Закарпатье, и в уме складывались строки, под Стать обстоятельствам и настроению:

Всего денек удалось выкроить на югославов, и то спасибо юбилею, — шеф пребывал в прекраснодушном настроении и разрешил кратковременную отлучку.

Это будет началом песни-монолога его героя, скованного немцами шофера. Такой сюжет за столом не придумаешь. В 44-м была такая история: фашистский танковый полк застрял без горючего, и немцы направили туда, в горы, колонну бензовозов. Водителями были русские военнопленные, прикованные к плите в полу машин цепями. Игра со смертью. Это — единственная дорога:

Из Ужгорода Владимир всего на пять дней выскочил на съемки своего эпизода в Черногорию. Легендарная страна, чудные люди. Услышанные здесь истории сами просились на бумагу:

В Москве пересказывал — не верили. А знаете, что они говорят? «Наша страна — до Владивостока». Еще в 1904 году черногорцы объявили войну Японии, поддерживая Россию. Так японцы долго искали на карте, где эта Черногория? А к тому времени она только стала самостоятельным государством, ее на карте не было... Так что, до сих пор Черногория находится в состоянии войны с Японией... О них еще Пушкин писал: «Что за племя черногорцев?..»

Кстати, об Александре Сергеевиче. Была ведь потенциальная возможность не на сцене, а в кино сыграть роль великого поэта. В первоначальном варианте сценария «Звезда пленительного счастья» Пушкин присутствовал. Режиссер Владимир Мотыль даже говорил, что планирует на эту роль Владимира Высоцкого. Но ему мягко порекомендовали не делать этого. А там и эпизод исчез, и роль, естественно, тоже.

Но, как сказал поэт, пора, мой друг, пора, покоя сердце просит. Пора домой. Ничего, в августе они с Мариной еще вернутся сюда, в Югославию, на отдых. На бегу договорится.

А в Москве ждали проблемы — театральные, жилищные, песенные, все вперемешку. Впереди гастроли в Набережных Челнах, с жилкооперативом дело движется, но мучительно медленно. А вот с обязательствами перед друзьями надо разобраться. Сам же писал.- «У меня долги перед друзьями...». Была там, правда, и вторая строчка: «А у них зато — передо мной!»

Прежде всего, Славик Говорухин с его «Контрабандой». Мелодия для песни про острова-корабли вроде наклевывается. Со второй — пока никак Надо ему чего-нибудь черкнуть подбадривающее, а то он совсем закиснет;

«Славик, а давай напишем ни про что и ни про кого. Будет называться:

                                                Одесская киностудия

                           Сценарий 

А дальше — 100 чистых страниц, а потом так и снимем

                             Фильм 

А дальше — полтора часа черного ракорда и...

                             Конец

Здорово! Хотя очень похоже на весь наш теперешний кинематограф... Но я сейчас поеду на КамАЗ... потом всякие мелкие выезды. а потом в Одессу, надеюсь. Там и поговорим. Обнимаю тебя и целую».

В Набережных Челнах выяснилось, что Театр на Таганке вообще был первым театром, который туда добрался. Но опасения — мол, работяги не пойдут — оказались напрасными. Аншлаги чуть не похлеще московских Впрочем, для таганских актеров это было делом обыденным.

Главным же открытием для всех стало осознание истинных масштабов безмерной любви этой не самой изысканной публики к Владимиру Высоцкому. Конечно, и до того сомнений в его известности, популярности ни у кого не возникало. Но то, что довелось почувствовать и увидеть воочию здесь...

Даже непревзойденный постановщик уличных массовых зрелищ Юрий Петрович Любимов подобного не ожидал: «В выходной день мы приехали на КамАЗ всем театром. Вышли и пошли по улице в дом, где нам надо было жить. Все строители открыли окна — улица длиной с километр — выставили магнитофоны, и звучали весь километр его песни на полную мощь. И он шел как Спартак, как гладиатор...»

Отчаянный и страстный, он входил в любой зал, в любую квартиру, зная, что обязательно победит. Они был и гладиатором, и ребенком одновременно.

Городское руководство, пользуясь случаем, попросило Любимова, кроме спектаклей, дать концерт. Мол, театр театром, а в концертах мы тоже разбираемся — у нас Зыкина выступала. Короче, давайте Высоцкого под кодовым названием «концерт театра на Таганке» Был сооружен колоссальный шатер — зал тысячи на три, со стенами высотой метров пять. Снаружи стены мгновенно обросли лестницами, так что полон был не только зал — но и эти высоченные стены. «Все хотели культурного развития, — рассказывал Смехов. — А мы, как и обещали, решили выставить лучшие силы. Вышла «известная по многим кинофильмам» Демидова, стала читать Блока. В зале — мрачный скепсис. Ушла. Следующий — не приняли Ушел. Выхожу я — мне уже прямо говорят- «A-а! Уходи отсюдова...» Мне показалось это хамством. И вдруг вышел Володя, отодвинул меня и наступила не просто тишина... Они словно вобрали в себя всю свою предыдущую жизнь — одним движением диафрагмы, одним вдохом, — они увидели Его... И он сказал — совсем другим тоном, чем мы привыкли слышать. «Если вы, такие-сякие (он им интонационно уточнил), сейчас же замолчите, я вас уважать не буду, выступать не буду, потому что вы сейчас обидели не только моих ближайших друзей, но и артистов высочайшего класса Вы обидели...» И перечислил одного, другого, третьего... И нам. «Ребята, продолжаем...» Тишина настала мертвая, все чуть не плакали от расстройства, и лица стали видны!

Ну, прочел я Маяковского, потом пел Золотухин. Но, чувствую, в зале хоть и молчат, но идет оттуда какой-то такой напор: давай- давай, быстрее, слышали уже, знаем, дальше. А потом вышел Володя. Я даже не стал его особенно и объявлять — сказал- «Теперь выступает Вла...» — и дальше лавина аплодисментов, криков! Мы приросли с Золотухиным к кулисе и смотрели...

Дело даже не в том, что понимали его по-разному, и даже не в том, что понимали вообще... Внешне реакция на его песни выражается в каком-то рефлексе, «балдежном» состоянии — от одного звука его голоса. Но причина-то, конечно, глубже, чем «свой парень», мужественный и все такое.. Есть, видимо, какая-то всечеловеческая потребность дышать воздухом жизни. А в его песнях есть этот воздух. И, помимо мыслей, в них заложенных, есть какой-то трудно понимаемый рационально витамин. Мужикам он придает потребность оставаться мужиками, женщинам, детям, старым и молодым он дает этот витамин, веру в жизнь и в необходимость оставаться человеком до конца...

Потом кончился концерт, мы вышли, и — незабываемое зрелище! — автобус, в котором сидел Высоцкий, подняли на руках. Спокойно и легко».

После смерти Высоцкого замечательный писатель Виктор Шкловский сказал: «Люди слушали Володю и вспоминали, что они люди».

С берегов Камы театр отправился в Казахстан. Там к Любимову приехал командующий военным округом- «Уговорите Высоцкого, чтобы он спел для солдат». Памятуя новокузнецкий опыт, Любимов отнекивался: «Мне начальство московское запретило». А у генерала взыграла кровь: «Я тут хозяин. Я командую округом, а не ваше начальство Прошу вас, поговорите, уверен, он не откажет». Владимир сразу согласился: «Пожалуйста. Поедем». Собралось огромное количество народу Автобус, на котором он должен был выступать, солдаты перенесли на небольшой холм. Пел больше часа, и когда закончил, командующий вздохнул: «Мне бы такое влияние на солдат иметь, как Высоцкий...»

Новый сезон Театр начинает в Прибалтике, пока на Таганке идет капитальный ремонт. Настроение препаршивейшее, физическое состояние того хуже. Искры проскакивают в отношениях с Любимовым.

И — как удар молотком по темени где-то на съемках умер Шукшин!

Сразу, как на столе монтажера, в памяти замелькали кадры — обрывки нечастых встреч у Кочаряна, неудачная попытка пристроить раннюю Васину пьесу в их такой же неудачный театрик на Дзержинского, какое-то шумное застолье. А дальше — полный штиль. Будто они продолжали идти параллельными курсами, не пересекаясь. Но пристально следили друг за другом. А задушевный разговор все откладывали на потом: успеем!..

«Он вернулся в Ленинград с похорон Шукшина. Был зол, — вспоминал Смехов, — но не был меланхоличен». Несправедливо ранняя смерть хлестанула по сердцу.

А сам ты сколько раз «понарошку умирал»? На сцене Гамлет. В кино — Брусенцов в «Служили два товарища», Бродский в «Интервенции», Бенгальский в «Опасных гастролях». В стихах и песнях не перечесть — от «Яка-истребителя» до «Монумента»...

Высоцкий умел радоваться чужим талантам, творческим победам друзей. Появилась в «Юности» первая повесть Золотухина «На Исток-речушку, к детству моему», Высоцкий был неудержим: «Смотрите — с кем работаете!» Услышал, как Иван Дыховичный исполняет романсы на стихи Дениса Давыдова, тут же потащил с собой в Кишинев на выступления, вытолкнул на сцену перед огромным залом и заставил петь. А потом нахваливал: «Ты понимаешь, что произошло?! Тебе в моем концерте бисируют!»...

В гастрольной кутерьме в Ленинграде, на одной из вечеринок Леонид Филатов начал потешать собравшихся своими поэтическими пародиями. «Ему это понравилось, — рассказывал Леонид Алексеевич, — и он решил, что я должен выступать с ними... Во дворце искусств был концерт с участием артистов театра. Володя был вместо конферансье. И вот он вышел на сцену и объявил меня... Он так расписал мои таланты, что мне стало даже неудобно. Володя сказать, что-то типа: «Вы сейчас обалдеете от того, что услышите»... После концерта Володя сказал, мол, «ты меня слушай, я плохого не посоветую, уж в этом-то я тсшк знаю„»

Однако, превознося чуть ли не до небес таланты друзей, Высоцкий оставался объективен, взыскателен и мог при необходимости осадить.

Когда Таганка собиралась поздравлять с золотым юбилеем Олега Ефремова, на «военном совете» Любимов распределил задачи: Высоцкий — понятно, Филатов — пародии, а за Смеховым — традиционно остались каламбуры и конферанс. Но тут Вениамина внезапно прорвало:

«Прочитал Филатову, — вспоминал автор, — он пожал руку — то ли с сочувствием, то ли с восторгом... Владимиру показал. Он возмущенно сказал: «Больше не надо! Вот одно четверостишие получилось — и больше не пиши. Твое дело — каламбуры писать. Каждый должен заниматься своими делами, вот мы с Леней пишем стихи, а ты — каламбуры. Ты это хорошо делаешь». И вечером спел Ефремову:

Смехов на критику не обиделся, а вот Валерий Золотухин был кровно оскорблен, услышав, как Высоцкий над ним в автобусе при всей труппе начал подшучивать: «Валер, а ты знаешь, как поют дрозды? Точнее, когда?»

— Когда?

— Когда срут! Вот ты тоже так когда берешь гармошку, закатываешь глаза, как глухарь на заре, и ничего не слышишь!..

Во время ленинградских гастролей сразу после спектакля Высоцкий, «сколотив бригаду» из Филатова, Золотухина, Дыховичного, и подхватив под ручку Аллу Демидову, увлек всех на «белые ночи» в редакцию молодежного журнала «Аврора». Там, рассказывала Демидова, «Филатов читал свои пародии, Высоцкий пел, Ваня пел, Валера пел, я, слава богу, промолчала...»

После импровизированного концерта, когда все друг друга уже любили и без устали поднимали тосты за взаимопонимание, главный редактор журнала Торопыгин бил себя в грудь, обещая немедленно опубликовать все, что ему предложат наши замечательные артисты-литераторы, в том числе и тюи, Володя, любимый, стихи. Что ты хочешь? О войне? Давай! На смерть Шукшина? Давай, Макарыча мы, как и тебя, уважаем...

Но потом, рассказывал Высоцкий, «стали что-то корнать, предложили оставить меньше, чем я написал, и я отказался, мол, печатайте полностью». Но, в итоге, в «Авроре» появился лишь куцый рассказик Золотухина, несколько филатовских пародий и шаржированный портрет Высоцкого.

«Владимир тяжело и с недоумением переживал», — говорил Филатов. — Больно было смотреть».

— Я была свидетелем его телефонного разговора, — рассказывала Нина Максимовна. — Ему позвонили из редакции и сказали, что стихи опубликовать не смогут. «Ну что ж, — ответил он в трубку, — извините за внимание». Потом отошел к окну, постоял немного и вдруг резко сказал: «А все равно меня будут печатать, хоть после смерти, но будут!»