18 брюмера 8 года, то есть 9 ноября 1799 года, Бонапарт, комендант Парижа, совершил государственный переворот и низвергнул так называемую Директорию, которая возглавляла правительство с 1795 года.

Бонапарт сделался первым консулом, то есть главою государства.

В день, когда эти события происходили в Париже, молодой Бейль, окончив с первой наградой Центральную гренобльскую школу, был уже на пути в Париж и, выйдя из желтой почтовой кареты, ожидал в немурском трактире перепряжки лошадей. В ушах у него еще звучали слова дяди Ромена Ганьона о любви женщин, на которую не следует особенно полагаться, о необходимости «объясниться в любви горничной, если изменила госпожа». Надавав целую кучу таких же советов племяннику, Ромен Ганьон сунул ему в руку два золотых луидора. Племянник благородно отказался и сел в желтый кузов огромного дилижанса, запряженного шестеркой. Большие почтовые рога из белого металла переплетались в узоре на дверцах. Наконец он вырвался из Гренобля!

Единственная привязанность, оставленная в Гренобле, это мадемуазель Кюбли, артистка, которая «пела своим милым слабеньким голоском» и, однако, разбудила в будущем Стендале ту любовь к музыке, которая никогда его не покидала. Бейль пишет прямо:

«С этого началась моя любовь к музыке, которая была, может быть, самой сильной и самой дорогостоящей страстью. Я сохранил ее еще в пятьдесят два года, и сейчас она сильнее, чем когда бы то ни было. Не знаю, сколько миль прошел бы я пешком или сколько дней просидел бы в тюрьме, чтобы прослушать «Дон-Жуана» или «Тайный брак».

10 ноября 1799 года Бейль прибыл в Париж.

Глава 36-я «Анри Брюлара» начинается такими словами:

«Россе (знакомый Шерубена Бейля, под наблюдением которого ехал в Париж Анри) поместил меня в гостинице на углу улиц Бургонь и Сен-Доминик».

Далее описывается первый визит к Дарю, который был долгое время главным секретарем Сен-Приста, лангедокского интенданта. Ему было в то время шестьдесят пять лет. Он был уроженцем Гренобля. Бейль пишет, что «он искусно проплыл через годы революции, не позволяя себе ослепляться ни любовью, ни ненавистью. Это был человек без других страстей, кроме полезного тщеславия или тщеславной заботы о пользе. Я не мог различить, какое у него было из этих чувств, так как смотрел на него слишком снизу вверх. Он купил себе дом на улице Делилль, № 505, на углу Бель-Шас… Дарю встретил меня фразами о любви и преданности моему делу, фразами, от которых у меня сжалось сердце и я потерял способность речи».

Маленькая, сморщенная провинциальная старушка, его жена, по отзывам Бейля, была с ним очень вежлива и добра. Характеризуя ее, Бейль замечает:

«Я никогда не встречал существа, которое было бы до такой степени лишено небесного огня. Ничто на свете не могло вызвать в этой душе благородного и возвышенного волнения…

Эта малопривлекательная осторожность и благоразумие составляли характер ее старшего сына, графа Дарю, министра, статс-секретаря Наполеона, оказавшего такое влияние на мою жизнь…

Второй ее сын, Марсиаль Дарю, не отличался умом, но имел доброе сердце».

Бейль попал в Париж, когда термидорианская буржуазия довела страну до военной диктатуры. Директория не была в состоянии справиться и с непрерывно наглевшими роялистами, которые открыто готовили свои заговоры в пользу восстановления королевской власти, и с народными волнениями. Контрреволюционная буржуазия, боявшаяся возврата старой власти, особенно старых собственников земли, которою она завладела, а еще более боявшаяся народных масс, обманутых в своих надеждах и требованиях, увидела в Бонапарте спасителя. Париж праздновал медовый месяц освобождения от страхов перед народным восстанием и роялистским заговором. И благодарная буржуазия поднесла Бонапарту титул первого консула. В военных штабах вырабатывались планы новых захватнических походов, регистрировались колоссальные контрибуции, полученные от первых победоносных кампаний. В залах расставлялись вывезенные из лучших итальянских галерей картины и статуи; красивейшие итальянские манускрипты вместе с архивом иезуитской конгрегации были перевезены в Париж.

Бейль обо всем этом узнал, но, как часто бывает с молодыми провинциалами, не понял размаха событий. Если легко участнику похода лет через десять рассказывать о том, как на закате солнца загремели пушки и он, сам еще не понимая, что творится кругом, вошел с победителями в североитальянскую крепость и видел, как на бархатных подушках поднесли полководцу громадные заржавленные ключи от главных городских ворот, — то довольно трудно было молодому и еще не оперившемуся птенцу понять, чем кончится завтрашний день Бонапарта. «А может быть, он провалится со всеми своими завоевательными планами?»

Анри приехал, чтобы поступить в Политехническую школу. Но он быстро забыл о ней и вместо экзаменов посещал театры, увлекался артистками, начал писать комедию и бросил ее, как совершенно бесцельную работу. Он начинал учиться живописи у Реньо, он переживал свои первые театральные увлечения у Дюгазона. Все это делал он как дилетант, наспех, необстоятельно; это были поиски содержания жизни молодого неопытного человека. Неожиданно его постигла тяжелая болезнь, нечто вроде пневмонии. Парижская осень, слякоть, безалаберность одинокой жизни на четвертом этаже в маленькой комнатке, продуваемой со всех сторон, дали себя знать. Одним словом, Бейль не появлялся ни у родных, ни у знакомых несколько недель. Наконец Марсиаль Дарю, остроумный и циничный юноша, пришел навестить пропавшего кузена. Он сообщает ему разные новости. Говорит о том, что его брат граф Дарю лихорадочно работает вместе со всем штабом, тайно подготовляя новую кампанию. Это решило участь Бейля.

Он уже давно переживал мучительное разочарование. «Как только я бывал один и спокоен и избавлялся от своей застенчивости, возвращалось это острое чувство: «Так это и есть Париж?»

Это означало: то, что я желал в течение трех лет как высшего блага, чему я пожертвовал тремя годами своей жизни, тяготит меня… Ужасным вопросом, разобраться в котором у меня не хватало ума, было: где же на земле счастье? А иногда я приходил к такому вопросу: есть ли на земле счастье?»

Услышав от Марсиаля о том, что он намерен принять участие в новом походе, юноша быстро принял решение.

«К черту Политехническую школу, скучный Париж, салоны, комедии, музыку, живопись, фехтование!

Я скоро должен родиться, как говорит Тристрам Шенди, — пишет Бейль, — и читатель скоро освободится от моего младенчества.

В один прекрасный день Дарю-отец отвел меня в сторону, и я затрепетал; он сказал мне:

— Мой сын отведет вас в военное министерство, где вы будете работать вместе с ним в канцелярии».

Без всякой пощады к самому себе Бейль описывает первые дни в военном министерстве, где в конце сада росли жалкие, коротко подстриженные липы, под которые министерские чиновники отправлялись за нуждой. «Дарю усадил меня за рабочий стол и велел переписать отношение». Бейль сделал орфографическую ошибку, описанную впоследствии в романе «Красное и черное» как ошибка Жюльена Сореля. Дарю был в ужасе.

Бейль очень скоро постиг тайны канцелярской работы. И, надо отдать ему справедливость, он скромно умалчивает о своих заслугах и много говорит о своих недостатках парижского периода. Только мельком мы узнаем, что он все свои досуги использовал для тщательнейшего изучения Шекспира и Ариосто. После этого он по-новому стал смотреть на людей и на человеческий характер. Бейль обращается к читателю: «Промахи существа, жившего в 1800 году, — это открытие, которое я делаю по большей части только тогда, когда пишу об этом». И далее, с видом мудреца, Бейль делает отметку: «После стольких лет и событий я помню только улыбку женщины, которую я любил. Недавно я забыл цвет мундира, который я носил. А знаете ли вы, благосклонный читатель, что такое мундир в победоносной армии, которая, как армия Наполеона, является единственным предметом внимания всей нации?»

Он во что бы то ни стало будет участником похода 1800 года. Марсиаль Дарю — помощник смотрового инспектора. В Дижоне формируется Резервная армия Бонапарта под командой Брюна. Марсиаль Дарю послан туда с определенными поручениями. Что же касается Бейля, то он сам не знал, в качестве кого он отправляется в Резервную армию Бонапарта. Он выехал из Парижа 7 мая 1800 года, миновал Дижон, не застав там ни одного солдата, и поспешил в Женеву, где новоиспеченный военный герой совершил невоенный акт поклонения дому Руссо.

Бейль ехал на лошади, брошенной в пути графом Дарю, и опаздывал, потому что ему приходилось ждать выздоровления этого Россинанта.

Капитан Бюрельвилье, случайный попутчик, помог Бейлю не свалиться в озеро на опасной дороге. На протяжении остального пути он старался совершенствовать верховую езду Бейля.

— Что же бы вы сделали, если бы собака-дворянин бросился на вас? — спросил капитан однажды.

— Я выстрелил бы в него.

После такого признания дружба окрепла.

В семнадцать лет и четыре месяца Бейль совершил переход через Сен-Бернар, не замечая, что во всех комических эпизодах его первого вступления в армию было гораздо больше героического, чем в фальшивых батальных картинах Ораса Верне. Его опьяняли и веселое небо, и Итальянские Альпы, и новый язык, и весь ослепительный блеск вновь открывающейся перед мальчиком жизни. Как во сне прошли дни и часы перехода через Альпы, и, нагнав французскую Главную квартиру, Бейль в тот же день попадает на фронт.

Вот она, линия огня! Мелкий кустарник, река, широкая долина, на другой стороне низкие дома, — это крепость.

Какая крепость? Небольшие кирпичные стены, а вокруг мирная и веселая североитальянская картина. Направо дорога, по которой растянулся кавалерийский полк и пылит, пылит… А впереди ничего — ни человека, ни зверя. Куда свернуть?

В эту минуту со свистом, шумом и грохотом рядом с лошадью Бейля взлетает кустарник, затем второй, третий. Лошадь шарахается в сторону. Кавалерийский эскадрон рассыпается по полю. Откуда-то бегут люди в высоких киверах, держа ружья под самый штык. Оказывается, кирпичные стены по другую сторону реки выбрасывают огонек за огоньком.

«Неужели это и есть бой? — думает Бейль. — Неужели я участник сражения?»

Дорогу ему перегораживают бегущие через поле люди. Горная артиллерия быстро располагается на позиции в нескольких шагах от Бейля, и какой-то человек, поднося набалдашник хлыста к его носу, кричит ему:

— Убирайся к черту, мерзавец, пока тебя не растоптали!

Вечером в палатке генерала Мишо — насмешливые взгляды офицеров и полное недоумение Бейля: «Неужели я был под огнем? Неужели это была битва?»

Но, судя по тому, что он находится во взятой крепости Бард, конечно, это была битва.

Австрийцы под командой генерала Вукасовича, отброшенные к востоку от Минчио, и австрийцы под командой генерала Меласа, бросившие Геную в поспешном отступлении, встретили отряды французского генерала Ланна, который соединился с Мюратом под Страделлой. Тридцать две тысячи французов на реке По и двадцать тысяч под Страделлой совершили блестящую операцию замыкания австрийских корпусов в сплошное кольцо. Ланн разбил вдвое сильнейшего противника у Монтебелло. Но зато сорок тысяч австрийцев с двумястами орудий, обманув Бонапарта, прошли Бормиду и приблизились к речке Фонтанэ в том месте, где у Ланна едва насчитывалось шестнадцать тысяч человек. Ланн потерял деревушку Маренго, когда Бонапарт с четырьмя с половиною бригадами из своей консульской гвардии внезапно приблизился к месту боя.

14 июня 1800 года Бейль с высокого холма наблюдал удивительное зрелище: восемьсот гренадеров у Кастель-Черьоло с поразительным спокойствием сдерживали натиск превосходной австрийской конницы. Генерал Дезэ, услышавший пушечную пальбу, перебросил шесть тысяч человек, и продолжение битвы было настолько захватывающим, что юный Бейль при каждом известии чувствовал, если не понимал, значительность развертывающейся картины.

Дезэ был убит. Как пламя по пороховому шнуру, прошла эта весть по фронту и довела французских солдат до озверения.

Битва при Маренго закончилась полной победой: австрийцы потеряли двенадцать тысяч человек, французы— семь тысяч. Мелас, как лисица в капкане, пытался еще раз укусить Бонапарта, но сдал свою шпагу и подписал Александрийскую конвенцию. Австрийская армия удалилась с военными почестями за линию Минчио.

Бейль отмечает трудность понимания картины боя для всякого «глазеющего». Действительно, зрительное впечатление человека, не знающего хотя бы приблизительно расположения сил своих и противника, всегда сводится к впечатлению бестолковой, беспорядочной кровавой суетни. Это впечатление он впоследствии передал очень красноречиво, указывая при этом на господство элемента случайности в самой организации битв. Но в штабе, прочитывая сводки, приказы, бюллетени Главной квартиры, Бейль усваивал общую картину боев.

Крепости падают одна за другой. Французы подходят к Милану. «Однажды, въезжая в Милан чудесным утром, в трех шагах от себя, слева от моей лошади, я увидел Марсиаля…

— Мы думали, что вы погибли, — сказал он мне.

— Лошадь заболела в Женеве, — ответил я, — и я выехал только…

— Я сейчас покажу вам дом, он в двух шагах отсюда».

Так произошел въезд Бейля в Милан — город, которому суждено было сыграть огромную роль в его жизни.

Женщины в цветных платьях, дети с цветами, ликование Милана по поводу изгнания австрийских оккупантов, невероятное напряжение молодых надежд и гордости в сердце — таковы были первые впечатления Бейля.

Спустя тридцать восемь лет он передал их в первой главе одного из лучших романов XIX века — «Пармская обитель».

«15 мая 1796 года генерал Бонапарт вступил в Милан во главе молодой армии, которая только что перешла через мост Лоди и возвестила миру, что по истечении многих веков Цезарь и Александр обрели себе преемника…

В средние века миланцы были храбры, как французы времен Революции, и удостоились видеть свой город снесенным до основания германскими императорами. С тех пор как они превратились в верноподданных, самым важным делом для них стало печатание сонетов на платочках из розовой тафты по случаю свадьбы какой-либо девушки из знатной или богатой семьи. Года два или три спустя после этого знаменательного события своей жизни такая девушка обзаводилась постоянным, общепризнанным поклонником; иногда имя будущего чичисбея, выбранного заранее семьею мужа, занимало почетное место в брачном договоре. Переход от этой изнеженности к глубоким чувствам, вызванным неожиданным прибытием французской армии, был очень резок. Скоро создались новые, страстные нравы. 15 мая 1796 года целый народ понял, что все уважавшееся им дотоле было в высокой степени смешно, а иногда отвратительно. Уход последнего из австрийских полков ознаменовал собою падение старых идей; вошло в моду рисковать жизнью. Все увидели, что после стольких веков лицемерия и пресных чувств счастливым можно было стать, только полюбив что-нибудь с истинной страстью и научившись при случае рисковать жизнью. Благодаря ревнивому деспотизму, тянувшемуся со времени Карла V и Филиппа II, ломбардцы были погружены в глубокую тьму; они низвергли их статуи и вдруг почувствовали себя залитыми светом. В течение последних пятидесяти лет, в то самое время, когда «Энциклопедия» и Вольтер гремели во Франции, монахи внушали доброму миланскому народу, что учиться грамоте или чему-либо иному было бесполезным трудом и что достаточно исправно платить десятину приходскому священнику, правдиво рассказывая ему при этом свои грешки, чтобы почти наверное обеспечить за собою прекрасное место в раю. Чтобы окончательно расслабить этот некогда столь грозный народ, Австрия за дешевую плату уступила ему привилегию не поставлять рекрутов в армию…

В мае 1796 года, три дня спустя после вступления французов, молодой сумасбродный художник-миниатюрист по имени Гро, знаменитый впоследствии и прибывший в город вместе с армией, услышал в кафе Серви, тогда модном, о подвигах эрцгерцога, отличавшегося к тому же чудовищной тучностью; он взял список мороженых, напечатанный на листе скверной желтой бумаги, и на обороте нарисовал толстого эрцгерцога: французский солдат прокалывал ему штыком брюхо, откуда вместо крови сыпалось неимоверное количество зерна. То, что называется шуткой или карикатурой, не было известно в этой стране лукавого деспотизма. Рисунок, оставленный Гро на столике в кафе Серви, показался чудом, упавшим с неба. Он был выгравирован в течение ночи, и на следующее утро было распродано двадцать тысяч экземпляров.

В тот же день на стенах было расклеено объявление о военной контрибуции в шесть миллионов, взыскиваемой для надобностей французской армии, которая, выиграв шесть сражений и завоевав двадцать провинций, нуждалась только в башмаках, панталонах, мундирах и шляпах» (глава 1).

События, описанные в романе «Пармская обитель», происходили за четыре года до появления Анри Бейля в Милане. Это был второй приход французов. Опыт первого пребывания Бонапарта в Италии еще не научил итальянских патриотов правильному отношению к французской оккупации. Правда, то были времена республики и Конвента. Италия надеялась из рук революции получить свободу и национальное объединение. Эта большая и прекрасная страна, населенная людьми, говорившими на одном языке, была раздроблена. Более двадцати государств расположились на ее территории. Австрия с Габсбургами, Франция и Испания с Бурбонами превратили Италию в убежище для «безработных» принцев Европы. Посредине полуострова стоял город, гордо именовавшийся «древней столицей мира». Это был Рим, и в нем на троне сидел старик в трехъярусной золотой шапке и в богатых одеждах, разукрашенный, словно мексиканская птица; он назывался наместником Христа на земле и со всех пяти частей земли собирал приношения, так как католики всех стран считались сынами римской церкви и должны были платить, платить без конца…

Римский папа был и светским государем. Один из семидесяти кардиналов, окружавших папу, был губернатором Рима, другой — полицейским комиссаром.

Отдельные части Италии были разгорожены таможенными границами. Иные города были разделены надвое речкой, ее австрийские власти объявляли границей, и население не имело права переходить ее, хотя домашняя птица у всех на виду безбоязненно нарушала границы.

Все власти и все государи налагали такие таможенные сборы на вина, хлеб и другие продукты, что в Тоскане выливалось по триста тысяч бочек виноградного вина в реку, ибо продать его в Италии не было никакой возможности из-за таможенных поборов и налогов.

Эта система разрушила хозяйство страны и разорила ее население.

Итальянец Филанджьери, экономист, написал трактат под названием «Экономические законы», требуя уничтожения феодальных отношений, реформы государственного управления, аннулирования таможен и рисуя планы многих других преобразований.

Сначала Италия встретила французов в 1796 году как избавителей. Итальянцы еще помнили декрет Конвента 15 декабря 1792 года, который обязывал французских генералов уничтожать феодальный строй и монархию и устанавливать свободу, равенство и братство, уничтожать религиозный гнет, изгонять помещиков и дворян. Наполеон в 1796 году все это обещал итальянцам, и даже больше: он присоединил клятвенное обещание привести Италию к единству и провозгласить ее самостоятельной державой. Итальянцы еще не знали, не понимали, что французская буржуазия уже стала контрреволюционной силой.

Комендант форта на маленьком венецианском островке неосторожно обстрелял французский корабль, еще более неосторожно вошедший в мирные воды Венеции. Патриции Венецианской торговой республики получили от французского генерала Бонапарта страшный ответ на свою просьбу о помиловании республики:

«Дряхлый лев святого Марка не может ждать от меня пощады. Я не хочу ваших попов, я не хочу вашей инквизиции, я не хочу вашего развратного сената. Я буду Аттилой для Венеции. Все правительства Италии устарели, и им пора рухнуть».

Венецианский дож докладывал республике о Бонапарте:

— Он сказал нам, что если он дал свободу другим народам, то сумеет разбить цепи венецианского простолюдина. Венецианский совет должен избрать между миром и войной. Если он желает мира, то должен добровольно разогнать патрициев и сдаться на милость победителя».

Хитрые патриции предложили Наполеону денежный выкуп.

«Нет, нет, — ответил Бонапарт, — если даже вы сделаете настилку из червонцев на всем прибрежном песке от моих ног до Дворца дожей, я не прощу вам крови французских граждан».

Он вошел в Венецию. Дряхлый лев святого Марка, придерживающий когтистой лапой евангельскую книгу на гигантской розовой колонне центральной площади Венеции, перевернул страницу. Рабочие два дня работали над отливкой новой страницы и положили под лапу евангельского льва святого Марка бронзовую «Декларацию прав человека и гражданина». Перед Дворцом дожей вынули старые плиты, на которых рубили головы венецианским свободолюбцам, закопали чахлое маленькое «деревцо свободы», а на жертвенном огне революционного костра спалили Золотую книгу венецианского дворянства. Когда была собрана контрибуция и Наполеон убедился в том, что Венецианская область обстрижена как хорошая овца, он уступил ее австрийцам. По мирному договору в Кампо Формио австрийские войска в белых мундирах появились на площади святого Марка. И опять полезли слесари и металлурги по лестницам, и лев святого Марка опять перевернул страницу, на которой вместо «Декларации прав человека и гражданина» появилась старая доска: «Мир тебе, о Марк, евангелист мой». Так Наполеон дал итальянцам первый наглядный урок действительной политики новой, термидорианской Франции!

Венецианский гражданин, рыжеволосый красавец, стихотворец и автор трагедий, Уго Фосколо из ярых поклонников Бонапарта сделался его непримиримым врагом. Он выпустил сборник «Orazione», в котором призывал всю итальянскую молодежь сплотиться против узурпатора и негодяя. Уго Фосколо был объявлен вне закона. Он сделался главарем итальянских конспираторов, нимало не смущаясь той высокой оценкой в золоте, которую Бонапарт дал его голове.

Но опыт Венеции не научил итальянскую молодежь. И в 1800 и в последующие годы она продолжала охотно зачисляться в батальоны и полки. Наполеона, давая ежегодно от тридцати и до пятидесяти тысяч молодых солдат.

Такова была обстановка, которую застал Анри Бейль в Милане. Это была такая бурная симфония жизненных, радостных, дивных впечатлений, что Анри Бейль был ошеломлен.

Люди на улицах, дома, дворы с цветниками и крытыми галереями внутри, фонтаны посредине двора, улыбки детей и женщин, возгласы в маленьких кафе: «Да здравствует победоносное французское оружие!», музыка Чимарозы в театре и на центральной площади города. Целый город мраморных лесенок и переходов, башенок, зданий, балюстрад. Город именовался Миланским собором, и со стен его до бесконечного горизонта виднелась синеющая и ярко-зеленая цветущая долина Ломбардии.

47-ю главу «Анри Брюлара» Бейль озаглавил «Милан». Там мы читаем:

«Город этот стал для меня прекраснейшим местом на земле. Я совершенно не чувствовал прелести своего отечества; к месту своего рождения я чувствую отвращение до физической тошноты. Милан с 1800 до 1821 года был для меня местом, где я постоянно хотел бы жить…

Я испытал пять-шесть месяцев небесного или совершенного счастья, с конца мая до октября или ноября, когда я сделался сублейтенантом 6-го драгунского полка…

Нельзя различать отчетливо ту часть неба, которая расположена близко к солнцу. И мне по этой самой причине трудно выразительно рассказать о Милане и о своей любви к Анжеле Пьетрагруа. Как можно сколько-нибудь разумно поведать о стольких безумствах?..

Прошу простить меня, благосклонный читатель, — или лучше, если вам больше тридцати лет, да еще с вашими тридцатью годами вы принадлежите к прозаикам, закройте книгу…

Женщина, которую я любил и которая, как мне казалось, отчасти любила меня, имела других любовников… У меня были другие любовницы. (Я прохаживаюсь четверть часа по комнате, прежде чем продолжать писать.) Как можно выразительно рассказать об этом времени? Я предпочту это отложить до другого раза…

Я готов прожить в страшных муках еще пять, десять, двадцать или тридцать лет, оставшихся мне до смерти, и все же в эту минуту я не сказал бы: «повторение моей жизни мне нежелательно».

Прежде всего это счастье — прожить мою жизнь. Человек посредственный, ниже посредственного, если угодно, но добрый и веселый, или, вернее, в то же время счастливый сам собою — вот тот, с кем я прожил…

Сегодня я очень холоден. Погода хмурая. Мне немного нездоровится.

Ничто не может помешать безумию.

Как честный человек, который терпеть не может преувеличений, я сознаюсь, что не знаю, что делать».

Бонапарт сделал министра Петиэ губернатором Ломбардии. Одним из сотрудников Петиэ был назначен Анри Бейль. Работа, ему порученная, как нельзя более соответствовала его темпераменту. Верхом и в коляске он разъезжал по Ломбардии. Имея полную возможность широко войти в соприкосновение со всей массой североитальянского населения, он использовал эту возможность со свойственной ему страстью и талантом.

Но что привлекало юношу? Он был полон молодого задора, который лучше всего выразился в надписи, вырезанной на одном из лавровых деревьев на острове Isola bella: «битва». Он вступал в бой с жизнью и с каждым шагом чувствовал горделивое и пьянящее счастье победителя. Он носил в себе ту могучую силу жизнедеятельности, которая впоследствии, с наступлением краха военно-политической карьеры, сделала его одним из самых богатых по впечатлениям реалистических писателей мира.

Италия, охваченная широким национальным движением, и в особенности Милан, формировали характер Бейля. Если в годы отроческих чтений ум Бейля воспитывался на материалистах и свободолюбцах Франции, то теперь он свой вкус воспитывал и изощрял на замечательных образцах классической итальянской литературы — Данте, Петрарке, Ариосто, Тассо, на греко-римских классиках — на Вергилии, Гомере, Горации, Таците, великих трагиках Эллады.

А бесценные сокровища искусства итальянского Возрождения! Неслыханным возрождением мира гениев казалась Бейлю вся Италия, и ей, этой прекрасной стране, протянули руки революционные когорты республиканской Франции! И душу Бейля переполняет уверенность в величии завтрашнего дня; чудо сулит каждый поворот больших североитальянских дорог, старинные крепостные стены, чудные дворцы, благоухающие долины и прекрасные реки Ломбардии. И надо всем царит вера в блестящего полководца, который, по словам Марсиаля Дарю, в Париже указал на маленькую деревеньку в долине между речками и сказал: «Вот при этой деревушке Маренго я разобью австрийцев». И когда действительно 14 июня 1800 года это решение полководца было выполнено с безукоризненной точностью, как могло не загореться сердце впечатлительного юноши!

В Италии он проходил школу военной деловитости. Он был участником организационной работы наполеоновских штабов, и, как ни старался затушевать значительность своей работы легкомысленными самохарактеристиками, все же историку приходится констатировать педагогическое значение этих первых соприкосновений с бонапартовской армией.

Прежде всего Бейль столкнулся с разнообразнейшими характерами наполеоновского офицерства. Наполеон еще не был императором. В войсках оставалось много волонтеров и героев эпохи Конвента и ранних битв за освобождение Франции от интервентов. Это были грубые весельчаки, атеисты, рубаки — «сабреташи», как их называли. Они не стеснялись ни в женских монастырях, ни в миланских салонах. С грубоватым смехом и песнями переходили эти люди

с одной артиллерийской позиции на другую, из одной таверны в другую, из одного публичного дома в другой. Бейль был вместе с ними. Он в достаточной мере распустился, приобретая вместе с военными навыками военно-холостяцкие замашки. На первых порах ему пришлось познакомиться с кабинетом случайного врача. Но упоение рано пробудившейся чувственностью вскоре перестало увлекать Бейля. Он очень быстро отделался от болезни и болезненных увлечений и стал записывать в дневники свои впечатления и наблюдения, не выделяя себя из числа объектов своего беспощадного анализа. И он отмечал насмешливые и скептические фразы «стариков» из армии Брюна. Они шептали, что не так уж благополучно все, что карьера зарвавшегося генерала может оборваться внезапным поражением и что судьба Франции поставлена на карту.

В штабах первого консула было рискованно говорить о старинных пергаментах дворянских грамот. Аристократия, служившая у Наполеона, была скромна и вела себя тихо. Иное дело генералы от революции. Они воровали в интендантствах, скупали старинную мебель, загромождали обозы награбленным имуществом. Они уже мечтали о титулах, наподобие старых вояк королевской Франции, и заблаговременно перенимали черты дворянской роскоши, бытовые особенности маркизов, графов и герцогов. Лишенные подлинного вкуса, они по-купечески сорили деньгами, чтобы показать свой блеск. В то время когда лорды Англии считали возможным одевать в мишуру и позументы своих выездных лакеев и форейторов, а сами носили скромное платье, молодые наполеоновские генералы не знали, на какое место нацепить еще золотой галун или бриллиантовый аграф. С галунами и позументами, в широкой шляпе, разодетый как петух, разъезжал на коне Иоахим Мюрат, сын трактирщика, герой наполеоновских походов 1796 года, прямой помощник Наполеона при разгоне Совета пятисот. В год появления Бейля в Милане он только что женился на сестре Наполеона.

Молодые энергичные поставщики типа Уврара, организатора Парижского банка, наживали колоссальные барыши на итальянских походах: они бессовестно обворовывали солдат, поставляя негодную обувь, белье, обмундирование.

Таковы были трезвые наблюдения и записи Бейля.

23 сентября 1800 года, томясь от скуки в канцелярии Петиэ и поняв всю премудрость составления приказов и реляций, Бейль вступил в 6-й драгунский полк, был сделан вскоре вахмистром, как отличный стрелок, наездник и человек, уже освоивший военное дело. В конце следующего месяца он был представлен к эполетам и в чине младшего офицера отправился в Романенго, в часть, стоящую между Брешией и Кремоной. Нечеткость тогдашнего табельного расписания позволяла молодому карьеристу сделаться, не будучи штаб-офицером, адъютантом дивизионного генерала Мишо, командовавшего Резервной армией. С генералом Мишо он перешел Минчио 24 декабря 1800 года и стал в резерве в Мозембано. Затем он принял самое деятельное участие в тридцатидневной кампании, решившей участь Северной Италии и закончившейся Люневилльским миром 9 февраля 1801 года.

В своих записках и письмах Бейль себя называет повесой и «roué» (распутник). Но мы имеем свидетельства его двоюродного брата Дарю и генерала Мишо. Начиная с 12 января 1801 года, как накануне, так и в самые дни битвы при Кастель-Франко, Бейль в течение многих часов подряд не выходил из сферы огня противника, под огнем хладнокровно и спокойно выполнял все даваемые ему поручения и непосредственно участвовал в атаках. В нем была та хладнокровная, ясная, деловитая четкость военного администратора, которая впоследствии сделала из него одного из самых серьезных интендантов Великой армии.

9 февраля 1801 года Австрия отказалась от Бельгии, признала за Францией левый берег Рейна, а в Италии отказалась от всяких притязаний на земли по правую сторону По и реки Адидже, где волею Бонапарта возникла Цизальпинская республика.

Новое расписание табели о рангах не позволяло занимать должность дивизионного адъютанта офицерам ниже чина лейтенанта. И Бейль получил предписание отправиться в городок Савильяно, к своему 6-му драгунскому полку. Таким образом, то, что могло иметь место в боевой обстановке, делавшей Бейля военным героем, стало невозможно в те дни, когда полки перешли на резервное положение и наступил мир. Началась скучная казарменная жизнь.

Вскоре война прекратилась и на других фронтах, и очередной тур наполеоновских войн кончился 26 марта 1802 года Амьенским договором. Начался расцвет бонапартовского консульства. Но скромному подпоручику мир ничего не сулил.