На второй день после начала войны
Михаил, полковой комиссар запаса, послал в Москву телеграмму с просьбой
зачислить в фонд обороны Сталинскую премию, врученную ему весной, и
заявил о готовности в любой момент стать в ряды Красной армии. Его
откомандировали в распоряжение Совинформбюро. В августе 1941 года он
выехал на смоленское направление Западного фронта в качестве военного
корреспондента «Правды» и «Красной звезды».
…Шолохов, Фадеев и Евгений Петров,
соавтор покойного Ильфа, возвращались лесом из расположения части, где
участвовали в допросе пленных немцев. Было уже темно. Они шли гуськом
вслед за провожатым, по пояс в белом болотном тумане. Михаил вспоминал
немцев, как они брели к блиндажу, нехотя переставляя ноги, обутые в
короткие, измазанные желтой глиной сапоги. Один из них — пожилой, со
впалыми щеками, густо заросшими каштановой щетиной, шел с выражением
покорности судьбе на лице, но, поравнявшись с ними, одетыми в офицерскую
форму, вдруг сверкнул на них волчьим взглядом исподлобья и тут же
отвернулся, делая вид, что поправляет подвешенную к поясу каску.
— Ты видел, как он посмотрел? —
зашептал Михаилу Фадеев. — Помнишь то место у Толстого, когда затравили
волка, связали его, вставили палку в зубы и приторочили к седлу? Он так
же смотрел, «дико и в то же время просто».
Фадеев на войне сильно изменился,
словно с него пластами отваливалась вся та дрянь, что наросла на него в
РАППе. Неслучайно лучший свой роман, «Молодая гвардия», он напишет во
время войны.
Плененные немцы удивили Михаила тем,
что в их поведении и словах сквозила какая-то искренняя обида. Они вели
себя, словно были цивилизованные, едущие по своей надобности в Москву
люди, попавшие в лапы разбойников с большой дороги. Глядя на их хорошие
манеры, испуганно-вежливые улыбки, сдержанные жесты, можно было
подумать, что это действительно так, что они жертвы обстоятельств,
заложники большой политики, кабы не помнил Михаил фашистскую
демонстрацию в Тиргартене, озверевшие морды штурмовиков в пикетах вокруг
кинотеатра, кабы не видел в одной деревне труп одиннадцатилетней
девочки, изнасилованной немцами, а в другом месте, в овраге — восемь
крупно порубленных, как на схеме в мясной лавке, тел красноармейцев и
аккуратную стопку их пилоток, сложенных одна на другую… Хищные латиняне,
вскормленные молоком волчицы…
— Стой, кто идет? — послышалось из тумана.
Провожатый сказал пароль, и часовой
пропустил их. Простились с провожатым, нашли свой шалашик, покурили
перед сном, пряча огоньки папирос в ладонях, а потом, расстегнув пояса,
полезли на четвереньках внутрь, в остро пахнущую хвойной сыростью тьму.
Захрустел лапник, зашелестели плащ-палатки. Несколько минут
устраивались, ворочались, кашляли. Потом наступила тишина. Первым ее
нарушил Фадеев.
— Ну, как тебе информация? — вполголоса спросил он у Михаила.
— Снаряжение у них неплохое, ничего не скажешь, — так же тихо отозвался Шолохов.
— Главное у них — танки, правда? — зашептал технократ Петров.
— Только не те их снаряжают! — воскликнул Михаил.
— Ты о чем? — спросил Фадеев.
— Пленных видел?
— Ну?
— За что им сражаться? За «жизненное
пространство на Востоке»? Они столько уже этого пространства захватили в
Европе, хоть задницей ешь. Высокие материи, идейность? Нет у них этого
ничего. Надрессированные машины… А столкнутся с настоящей войной,
получат по зубам, и просыпается у них из всего человеческого только одно
— желание жить. Это не отберешь ни у кого… Только зачем же до этого
доходить через войну? Как это сегодня сказал их лейтенант: «Душу в сейф —
и ключ в карман до конца войны»…
— Да-а, а без души не повоюешь…
— Как говорил атаман Платов в одном
своем приказе? «Мы должны показать врагам, что помышляем не о жизни, но о
чести и славе России». А один казак, Ермолай Гаврилов, писал Платову:
«В каких-то басурманских бумагах писано, что дивится хранц, как мы,
мужики простые в кафтанах долгополых, завсегда им ребра пересчитываем.
Ан невдомек тому французу, что он дерется за звездочку, за золото, да за
Бову Королевича, а мы деремся за дом, за детей, за широку да за длинну
землю русскую». Этим тоже — невдомек…
Подойдя летом 1942 года к Дону, немцы
стали методично бомбить Вешенскую, пользуясь при заходах на цель двумя
ориентирами — синим куполом церкви и высокой мансардой шолоховского
дома. Они отлично знали, чей это дом, и поэтому особенно старались
попасть в него. Может быть, среди них были те, кто так охотно раскупал
«Тихий Дон» в 1930 году…
Михаил, приехавший домой на побывку
после аварии самолета под Куйбышевом, в котором он летел, и лечения в
слободе Николаевка, слишком поздно понял, что асы люфтваффе охотятся на
него и его близких. Он думал, что его курень — всего лишь одна из
обычных целей в Вешенской, не более того. Домашним советовал выходить,
как и он, во время бомбежки из дома и ложиться в траву.
8 июля немецкий летчик, сделав круг
над Вешенской, закричал: «Хоп! Хоп! Хоп»! — и поднял большой палец
вверх: его бомба точно легла во двор шолоховского дома, снеся половину
строения. Над взметнувшимся в небо столбом черного дыма взлетели,
кружась белым смерчем, тысячи листков — рукописи «Тихого Дона» и
«Поднятой целины». Гибель русских богов! В 34-м году книги Шолохова жгли
на площадях немецких городов, а теперь герои люфтваффе, добравшись до
его логова, уничтожали их черновики! Воистину беспримерна сила
германского оружия! Такая судьба ждет всю их варварскую страну! Радость
светлоглазого немецкого аса, воспитанного, доброжелательного молодого
человека, в жизни своей не зарезавшего и курицы, была бы, безусловно,
еще большей, если бы он знал, что убил семидесятилетнюю мать самого
«герр Шолохофф».
* * *
В 1943 году Михаил был на Западном
фронте. Летчик Петр Лебеденко получил задание разыскать его на
передовой, в районе села Гроховцы. Он нашел Шолохова в окопчике, вырытом
впереди основной траншеи, с двумя солдатами — пожилым и молодым.
Пожилой, кряжистый, с густыми рыжими усами, какие были у фельдфебелей
старой армии, сидел рядом с Михаилом на снарядном ящике, а молодой, тоже
крепко сбитый, плечистый, с белыми бровями, стоял, опершись на ствол
противотанкового ружья.
— На войне как повезет, — окая, тихо
говорил старший. — Мы с Минькой — сын это мой — воюем уже четыреста
шешнадцать ден, и ни царапины… А другой, гляди, и пульнуть-то по фрицам
не успел — и уже готов. Вон оно как… Судьба. А ты кто же будешь-то?
Партейный инструктор? — поинтересовался он у Шолохова.
— Да, что-то вроде этого, — сказал Михаил.
Усатый, пошарив по карманам, спросил у него:
— Газетки на пару закруток не найдется?
— Нет, я трубку курю, — развел руками Шолохов. — Могу табачку.
— Да табачок-то есть, — вздохнул солдат. — С бумагой на передовой закавыка.
Минька полез за пазуху, достал небольшую книжку и протянул отцу:
— Возьмите, батя. Бумага тут как газетная. Хороша.
Он взял книжку, сердито взглянул на сына:
— Ошалел ты, что ль? Такую книжку — на
закурки! Соображать надо, однако. Это все равно что от патронов
прикуривать. Такая книжка — оружие!
— Прочитали ведь, — виновато сказал парень. — Два раза…
— Два ра-аза! Учишь вас, учишь… Ты бы
мне еще «Тихий Дон» принес на самокрутки! — Пожилой разгладил мозолистой
рукой книжку, протянул, не выпуская из рук, Шолохову. — Читал? «Наука
ненависти»! Это, милый, такая наука, что без нее нашему брату никак
нельзя. Ну никак, понимаешь? И писал эту книжку не простой человек… все
знает, однако. Душа у него солдатская, понимаешь? Он по окопам, вот как
ты, запросто. Приходит, садится, говорит: «Покурим, братцы? У кого
покрепче?» Звание у него, слышь, полковник, а он… Эх, тебе, милый, не
понять. Большой он человек, потому и простой… Кто с ним один раз
потолкует, век помнить будет. Душа-а… Это я тебе точно говорю.
Михаил заговорщицки подмигнул летчику: молчи, мол.
— А ты что, толковал с ним? — поинтересовался он у пожилого.
— Да вот как с тобой! — Солдат
покосился на сына, придвинулся ближе к Шолохову. — Вот так и сидели —
рядом. Спроси кого хошь. Говорю ему: приезжай, слышь, к нам в Сибирь.
Что за река такая Дон, я не видал, врать не буду. Только Енисей наш —
громада! Это, брат, море! А тайга? Напиши, говорю, про наш Енисей, про
тайгу нашу матушку. Мы хоть и не казаки, а тоже антиресные люди. Фамилия
наша с Митькой, к примеру, — Ермаковы. Говорят, наш род от самого
Ермака пошел, покорителя Сибири! И жизнь нас тоже корежила и ломала, а
мы не гнулись. Роман получится — ахнут люди. Он, слышь, мне вдарил по
плечу — вот по этому — и говорит: «Приеду! Вот войну — побоку, и сразу в
Сибирь. Напишу о вас, — говорит, — роман!»
Его прервал грохот с немецких позиций.
Там, коротко сверкая, подымая над лесом пыль, ударили пушки — раз,
другой, третий. Снаряды с тяжелым свистом прошли низко, над самой
головой. Дрогнула земля, уши заложило от разрывов. С левого фланга
заговорили минометы. Потом снова ударила артиллерия. Оглушительно
шарахнуло в десятке шагов, со страшной силой полетели в окоп комья
земли, Миньку швырнуло в сторону. Едко завоняло тротилом. Минька
поднялся и, слегка побледнев, спросил у отца:
— Началось, что ль?
Пожилой, стряхивая землю с плеч, кивнул.
— Пожалуй, — и, взглянув на Шолохова и
Лебеденко, добавил: — Вам бы убраться, однако, пока не поздно. Вы вон и
без касок. А ты, Минька, приготовься.
Больше он не обращал на них никакого
внимания. Перекрестившись, не спеша надел облупленную каску, застегнул
верхнюю пуговку гимнастерки, поправил висящие на поясе гранаты, подтянул
голенища кирзовых сапог. Щелкнул затвором винтовки, с хрустом вогнал в
нее обойму. Потом вытащил из кармана тряпицу, протер ею мушку, сложил
аккуратно и спрятал обратно. Вбивая носки сапог в землю, расставил
поудобней ноги, расслабленно, как боксер перед боем, пошевелил плечами.
Внимательно покосился на Миньку. Тот пристраивал на бруствере ПТР, водил
длинным дулом.
— Ты, Минька, башку зря не высовывай,
что ль, оторвет! — негромко проговорил отец. — Гранаты где? Диск
запасной достань. Пушку свою в сторону отложи — танки сейчас не пойдут.
Шолохов не отрываясь смотрел на него,
словно пытаясь навсегда оставить в своей памяти. А Ермаков, привычно
вдавив приклад в плечо, спокойно глядел, прищурившись, на залитый кровью
заходящего солнца запад, где грохотало и сверкало по всей линии окопов и
поднимались уже от них, как из преисподней, густые, черные, зловеще
окрашенные багрянцем цепи.
|