Шолохов был недалек от истины, сказав
Сталину о том, что тайные сторонники Троцкого используют коллективизацию
для того, чтобы нанести непоправимый удар по деревне и крестьянству. На
четвертый год великого перелома колхозы на Дону худо-бедно начали
работать. Жизнь стала потихоньку налаживаться. Стараниями Михаила в
Вешенской появился телефон. В станичные курени было проведено радио. При
редакции районной газеты «Большевистский Дон» Михаил вместе с сыном
Серафимовича Поповым создали литературное объединение, где Шолохов
рассказывал юным писателям о творчестве Льва Толстого, Чехова,
Маяковского (к тому времени уже покончившего с собой). После
утомительных хлопот в Наркомпросе и ЦК Михаил добился разрешения на
открытие в Вешенской педагогического училища. Началось строительство
здания под него. Теперь Михаил мечтал о водопроводе и казачьем театре.
Но если для первого требовались большие деньги и «добро» Орджоникидзе,
то для второго ни много ни мало — политическое решение о реабилитации
казачества. Тогда такое казалось почти невозможным, но Шолохову пришла
мысль действовать на Сталина в этом вопросе через Ворошилова и
Буденного. Кавалерийские части РККА не могли похвастаться хорошей
выучкой, а возрождение казачества как социальной и учебной базы
советских конных частей могло поправить дело.
В 1932 году Михаил из кандидатов стал
членом ВКП(б). Его избрали в бюро райкома. С партийными и советскими
руководителями района — Луговым, Логачевым, Лимаревым, Красюковым — он
наладил хорошие отношения, имел на них большое влияние. Михаил сумел их
убедить, что не всякий казак, когда-то воевавший за белых, — враг. Все
шло к тому, чтобы район смог зажить достойной жизнью. В мае 1932 года, в
разгар сева, ЦК и Совнарком специальным совместным постановлением
снизили план хлебозаготовок по Северо-Кавказскому краю на 24 миллиона
пудов.
Но лучше бы не было этой милости! Она
сыграла с колхозниками дурную шутку. Уже в июле первый секретарь
Северо-Кавказского крайкома партии Шеболдаев обвинил руководство
Вешенского района в «злостном преуменьшении урожайности», а
хлебофуражный баланс назвал «кулацким». Вешенцам накинули новое плановое
задание — в два раза больше прежнего. При этом колхознику на трудодень
не выходило и по два килограмма хлеба!
В августе три недели шли дожди. Они
погубили десятки тысяч центнеров хлеба. В один из таких дней Михаил ехал
верхом через поля Чукаринского колхоза. Дождь прошел утром. Грело
солнце. Копны, испятнавшие всю степь, надо было раскидывать и сушить, но
бригады все были не в поле, а на станах. Михаил подъехал к одному.
Человек пятьдесят мужчин и женщин лежали под арбами, спали, вполголоса
пели. Некоторые бабы, распустив и свесив до земли волосы, искали и
щелкали ногтями насекомых-паразитов. Словом, праздник. Но Михаил уже
видел сквозь этот «праздник» страшную, голодную зиму. Обозленный, он
закричал, как бригадир:
— Почему не растрясаете копны? Вы что, приехали в поле искаться да под арбами лежать?
При сочувственном молчании остальных одна из бабенок ему объявила:
— План в нонешнем году дюже чижолый.
Через то мы с ленцой и работаем, не спешим копны сушить… Нехай пашеничка
дюже подопреет. Прелая-то она за границу не нужна, а мы и такую поедим!
Михаил в сердцах плюнул и уехал.
К середине ноября план хлебозаготовок
был выполнен всего на 82 процента. Хлеба сдали на восемь тысяч тонн
больше, чем по первоначальному плану, но требовалось еще 23 тысячи… В
декабре в Вешенскую приехал уполномоченный крайкома Овчинников. Поняв,
что он грубо просчитался, заверив начальство, что пересмотренный план
заготовок для вешенцев — реальный, Овчинников, выразительно похлопывая
по кобуре нагана, дал районному руководству такую установку: «Хлеб надо
взять любой ценой! Будем давить так, что кровь брызнет! Дров наломать,
но хлеб взять!»
И началось. Пошли по ночам массовые
обыски, когда у колхозников изымали весь хлеб подчистую, в том числе и
выданный на трудодни. Тех, кто закапывал зерно, тут же арестовывали.
Боясь суда, колхозники, чтобы не нашли хлеб на базах, стали выбрасывать
его в овраги, вывозить в степь и зарывать в снег, топить в колодцах и
речках. И тут пришла очередь действовать Илье Ефимовичу Резнику,
ставшему к тому времени в Ростове одним из заместителей полномочного
представителя ОГПУ по Северо-Кавказскому краю. Узнав о фактах порчи
хлеба, он незамедлительно распорядился возбудить дела по расстрельным
статьям — о вредительстве и саботаже.
В Вешенском районе арестовали свыше
трех тысяч казаков, из них расстреляли 52 человека, а 2300 отправили в
лагеря. Более тысячи семей выгнали с детьми на мороз.
Чекистские методы явились дурным
примером для станичных активистов. «Андрей» Плоткин, один из прототипов
Семена Давыдова, переброшенный к тому времени из Вешенского колхоза в
Наполовский, при допросе заставлял человека садиться на раскаленную
лежанку. Когда несчастный кричал, что не может сидеть, печет, под него
лили из кружки воду, а потом выводили «прохладиться» на мороз и запирали
в амбар. Одного единоличника остроумный Або Аронович заставлял
стреляться: давал в руки наган и приказывал: «Стреляйся, а нет — сам
застрелю!» Тот начал спускать курок (не зная того, что наган
разряженный) и, когда щелкнул боек, упал в обморок. В Верхне-Чирском
колхозе комсодчики последовали примеру Плоткина: ставили допрашиваемых
босыми ногами на горячую плиту, а потом избивали и выводили босых на
мороз.
В Кружилине, на родине Михаила,
уполномоченный райкома Ковтун ставил людей целыми бригадами на колени,
приказывал им высунуть языки и распекал их в таком виде, как собак, в
течение часа.
Но вершиной садистского творчества,
без сомнения, была история в Солонцовском колхозе. Там в помещение
комсода внесли человеческий труп, положили его на стол и в этой же
комнате допрашивали колхозников, намекая, что «покладут их рядом».
Впрочем, едва ли несчастные станичники очень испугались. Трупов в ту
страшную пору было много… Умерших от голода людей уже не зарывали в
землю, а просто сваливали в погреба…
На Дону повторялось произошедшее в
феврале 1919-го. Это было все равно, как если бы у человека срослась
сломанная нога, а ему в том же месте ее сломали вновь.
Люди нескончаемой вереницей шли к
Михаилу и Христом Богом просили «прописать про это в газету». Но в
газету, как он хорошо понимал, было бесполезно. Михаил решил вновь
писать Сталину, чтобы тот знал, на каком материале ему приходится писать
вторую книгу «Поднятой целины». Луговой и Лимарев поддержали его затею и
предложили добавить в письмо просьбу о срочной помощи району хлебом.
Михаил писал обо всем подробно и, как
уже установилось в его письмах Сталину, грубовато. Слово в слово он
пересказал историю, случившуюся с заведующим земельным отделом
Вешенского РИКа Корешковым. Уполномоченные крайкома во время поездки по
колхозным полям убеждали Корешкова, что пшеница растет гуще, нежели он
утверждает:
— Если смотреть с машины, то колос действительно кажется редким, а вот ты слезь с машины, нагнись да посмотри: сплошные колоски!
«Корешков, — писал Михаил, — человек
грубоватый от природы, вежливому обращению не обученный, да вдобавок еще
страдающий нервными припадками (последствия контузии), — взбешенный
советом зав. зерновым сектором крайкома т. Федорова… ответил: «Я вот
сыму штаны да стану раком, а ты нагнись и погляди. Не такое увидишь!..»
Помощь Шолохов у Сталина не вымаливал,
зная, что писать в таком духе — почти безнадежное дело. Сталин —
прагматик, на него действуют другие доводы: «Истощенные, опухшие
колхозники, давшие стране 2 300 000 пудов хлеба, питающиеся в настоящее
время черт знает чем, уж наверное не будут вырабатывать того, что
вырабатывали в прошлом году».
Через 12 дней после того, как было
отправлено многостраничное письмо Сталину, пришла от него
телеграмма-молния (до этого Михаил никогда не получал от него ответов):
«Ваше письмо получил пятнадцатого. Спасибо за сообщение. Сделаем все,
что требуется. Сообщите о размерах необходимой помощи. Назовите цифру. Сталин. 16. IV. 33 г.».
Михаил, хоть и не был от рождения
интеллигентом, но, став писателем, страдал общей для все интеллигентов
болезнью: на вопрос «Сколько?» никогда не отвечал кратко, цифрой, а
пускался в объяснения, почему именно требуется столько. Снова вышло
длинное письмо, в котором, правда, он настойчиво повторил просьбу о
наказании виновных, об оправдании «лишенцев» и возвращении им
отобранного имущества.
22 апреля пришла новая «молния» от
Сталина: «Ваше второе письмо только что получил. Кроме отпущенных
недавно сорока тысяч пудов ржи отпускаем дополнительно для вешенцев
восемьдесят тысяч пудов всего сто двадцать тысяч пудов. Верхне-Донскому
району отпускаем сорок тысяч пудов. Надо было прислать ответ не письмом,
а телеграммой. Получилась потеря времени. Сталин».
Перед тем как дать эту телеграмму,
Сталин написал записку председателю Совнаркома Молотову (правда, об этом
Михаил не знал): «Вячеслав! Думаю, что надо удовлетворить просьбу
Шолохова целиком, т. е. дать дополнительно вешенцам 80 тысяч
пудов и верхнедонцам 40 тысяч. Дело это приняло, как видно,
«общенародную» огласку, и мы после всех допущенных там безобразий
— можем только выиграть политически. Лишние 40–50 тысяч пудов для нас
значения не имеют, а для населения этих двух районов — имеет теперь
решающее значение.
Итак, давай сейчас же голосовать (скажи Чернову).
Кроме того, нужно послать туда
кого-либо (скажем, т. Шкирятова) выяснить дело и привлечь к ответу
Овчинникова и всех других, натворивших безобразия. Это можно сделать
завтра. И. Сталин».
Но перед тем как комиссия Шкирятова выехала на Дон, Михаилу пришло еще одно послание Сталина, на этот раз письмом:
«6 мая 1933 г.
Дорогой тов. Шолохов!
Оба Ваши письма получены, как Вам известно. Помощь, какую требовали, оказана уже.
Для разбора дела приедет к вам, в Вешенский район, т. Шкирятов, которому — очень прошу Вас — оказать помощь.
Это так. Но это не все, т. Шолохов.
Дело в том, что Ваши письма производят несколько однобокое впечатление.
Об этом я хочу написать Вам несколько слов.
Я поблагодарил Вас за письма, так как
они вскрывают болячку нашей партийно-советской работы, вскрывают то, как
иногда наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и
докатываются до садизма. Но это не значит, что я во всем согласен с Вами. Вы видите одну сторону, видите не плохо. Но это только одна
сторона дела. Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма — не
беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть и другую
сторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы вашего
района (и не только вашего района) проводили «итальянку» (саботаж!) и
не прочь были оставить рабочих, Красную армию — без хлеба. Тот факт, что
саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не
меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели «тихую» войну с
советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов…
Конечно, это обстоятельство ни в какой
мере не может оправдать тех безобразий, которые были допущены, как
уверяете Вы, нашими работниками. И виновные в этих безобразиях должны
понести заслуженное наказание. Но все же ясно, как божий день, что
уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло бы
показаться издали.
Ну, всего хорошего и жму Вашу руку.
Ваш И. Сталин».
Комиссия Шкирятова работала в духе
этого письма Сталина. Она рассмотрела более 4000 дел, возвратила
несколько тысяч голов скота, незаконно конфискованные курени, домашние
вещи, распорядилась заплатить деньги за вещи, пропавшие после
конфискации. 4 июля Политбюро приняло постановление «О Вешенском
районе». В нем осуждались методы Овчинникова и прочих, но сурового
наказания они не понесли. Овчинникову объявили строгий выговор, лишили
поста секретаря Ростовского горкома и воспретили ему работу в деревне
(то-то он опечалился!).
Резник же и другие гэпэушники, расстрелявшие свыше полусотни человек и посадившие тысячи, не получили даже устного взыскания.
|