— Хорошо вы пишете о казаках, которые яростно сражались против нас, против Красной армии в 1918 году, захватили Подтелкова, Кривошлыкова и казнили их вместе с другими бойцами, — сказал Михаилу Сталин.

Эти слова он произнес, не успел еще Шолохов войти в его кабинет. Растерявшийся Михаил так и замер на пороге, глядя на сутуловатую фигуру генсека, стоящего у окна и глядящего на кремлевский двор. Сталин неторопливо повернулся к нему, внимательно посмотрел прямо в глаза. Михаил сделал над собой усилие и не отвел своих глаз, что далось ему не без труда: пристальный взгляд Сталина доставлял столь же мало удовольствия, как направленные на тебя два винтовочных дула.

Выдержав, по своему обыкновению, минуту-другую, Михаил со всем возможным спокойствием ответил:

— Но те же казаки, товарищ Сталин, открыли фронт в конце 1918 года, так что Красная армия вошла в Донскую область, в сущности, без единого выстрела.

— Вот как, — усмехнулся Сталин. — А как вы считаете, товарищ Шолохов, казаки поступили бы так, если бы сила была на их стороне?

— В конце восемнадцатого года они были значительно сильней, чем в апреле. У них была регулярная армия, до ста тысяч сабель и штыков.

— Может быть, они просто мерзнуть не хотели в окопах? — предположил Сталин. Говорил он медленно, с заметным восточным акцентом, тщательно произнося каждое слово, и по-прежнему не сводил пристальных желтых глаз с собеседника.

— Мерзнуть они точно не хотели, — весело ответил Михаил. — Намерзлись в германскую. Только все же казаки — профессиональные солдаты и никогда не бросят фронт только из-за того, что им холодно.

Сталин мягкой, немного раскачивающейся походкой подошел к нему. Были они примерно одного роста, и Михаил сказал себе, что это хорошо: он знал, что низкорослые люди с сильным характером не очень-то жалуют тех, кто выше их ростом, а с ним Сталину должно быть психологически удобно.

Лицо Сталина и впрямь немного смягчилось. Едва ли, конечно, тому причиной был рост Михаила: Сталин, по своему обыкновению, с ходу «прощупал» его на прочность и результатом, очевидно, был доволен.

— Здравствуйте, товарищ Шолохов, — Сталин протянул ему небольшую, белую, как у женщины, руку, которую Михаил запомнил еще со времен посещения «Дней Турбиных» в МХТ. Рукопожатие его, впрочем, было мужским, крепким.

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

— Проходите, присаживайтесь. Чаю?

— Не хочу, но и отказаться не могу.

Сталин негромко засмеялся, раздвигая широкой, чисто грузинской улыбкой свои густые усы.

— Это почему же?

— Одно дело сказать, что встречался со Сталиным, а другое — что пил со Сталиным чай.

— Может быть, вам лучше водки налить, товарищ Шолохов? Тогда вы скажете: водку со Сталиным пил.

— Ну, это уже наглость, — улыбнулся Михаил. — А потом — и не поверит никто. Для нас, писателей, важна достоверность. Даже если бы мы водки с вами выпили, все равно бы пришлось писать — чай.

Посмеиваясь, Сталин позвонил, распорядился принести чаю.

— Много слышал о вас, товарищ Шолохов, — сказал он, раскуривая трубку. — Все хотел повидаться лично, познакомиться. Как поживает ваша семья?

— Хорошо, товарищ Сталин. Сын у меня родился, назвали Александром, в честь моего отца.

— Поздравляю. Не трудно ли вам живется в деревне? Не хотите ли переехать в город?

Михаил замялся, посмотрел на Сталина исподлобья.

— Позвольте спросить вас откровенно, товарищ Сталин?

Сталин пошевелил бровями.

— Мы, коммунисты, должны быть откровенны друг с другом. Вы ведь, я слышал, стали членом партии?

— Пока — кандидатом.

— Все равно — вы теперь член большевистской семьи. Валяйте, — сделал приглашающий жест Сталин, хотя по нему было видно, что он любит не отвечать на откровенные вопросы, а сам задавать их.

— Про необходимость мне переехать в город вам говорили рапповские вожди и наше ростовское начальство?

— Многие говорили. И эти тоже. Вы с ними не согласны?

— Категорически не согласен. По моему глубокому убеждению, писатель должен рассказывать о жизни, невзирая на нее из какого-нибудь далека, а сам находясь в гуще событий. Я свою писательскую судьбу связал со своей родиной, с Доном, и не вижу причин уезжать оттуда.

— Одна коммунистка переслала мне ваше письмо, — помолчав, сказал Сталин. — Из него я понял, что вы не понимаете сути происходящих в деревне процессов, в частности — коллективизации.

Михаил горько усмехнулся.

— Товарищ Сталин! Вы были со мной откровенны, позвольте же и мне как кандидату в члены партии откровенно поделиться с вами своими сомнениями. До вашей статьи «Головокружение от успехов» я всерьез думал, что партия в организованном порядке решила избавиться от крестьянства.

Сталин озадаченно мигнул, нахмурился.

— Странное предположение. Если так, то кто же даст нам хлеб?

— Вот я и думал: откуда же возьмется хлеб, если уничтожают хлебороба? А ведь его уничтожали, товарищ Сталин, и я знаю, кто.

— Кто же? — отрывисто спросил Сталин.

«А он не совсем уверен, что я не скажу: «Вы!»», — отметил про себя Михаил, наблюдая за лицом Сталина. Он выдержал паузу, насколько хватало сил под пудовым взглядом генсека, и сказал:

— Троцкисты, которые присосались к вашей идее и под предлогом проведения ее в жизнь повторили на Дону то же самое, что делали в девятнадцатом году. А они тогда, как теперь уже совершенно ясно, провоцировали восстание казаков против советской власти.

Сталин опустил глаза.

— Вот я думаю, товарищ Шолохов, — помолчав, сказал он, — если у вас есть такие интересные наблюдения, если вы находитесь, как вы говорите, в гуще событий, то почему вы ничего не пишете об этом? Вы остались в стороне от проходящей на вашей родине коллективизации. Товарищи, которые считали целесообразным ваш переезд, исходили как раз из того, что события на Дону оказывают на вас скорее негативное, нежели положительное влияние.

— Товарищ Сталин! Ведь вам, наверное, известно, что я работаю над «Тихим Доном»! Создавать мне его приходится в тяжелых условиях. И об этом я тоже хотел поговорить с вами. Минуло уже более полутора лет, как под необоснованными предлогами задержана публикация третьей книги романа. Там как раз описаны злодеяния троцкистов в девятнадцатом году, приведшие к поражению Южфронта и к началу длительного наступления Деникина. Очевидно, кому-то очень бы не хотелось это вспоминать! Меня умело, расчетливо травят, сочиняют небылицы, что я украл «Тихий Дон» у того или иного человека, объявляют меня кулацким пособником. Мне нужно ответить клеветникам публикацией продолжения «Тихого Дона», а я лишен такой возможности.

Сталин кивнул.

— Об этом мне тоже писала ваша поклонница товарищ Левицкая. Летом на эту тему со мной говорил Серафимович. Проблему, действительно, надо решать. Но мы вернемся к «Тихому Дону» чуть позже, и вот почему. Насколько я понимаю, для завершения этого труда понадобятся годы. И что же, вы, один из лучших писателей Советского Союза, все это время останетесь в стороне от жгучих проблем современности?

— Такова особенность писательского труда, — развел руками Михаил. — Я же не журналист, чтобы оперативно реагировать на происходящие события.

— Однако другие ваши коллеги реагируют, и довольно оперативно. Они откладывают свои давние замыслы, чтобы помочь партии своим пером в данный момент. Я думаю, товарищ Шолохов, вы недооцениваете свои возможности. Говорят, вы в поразительно короткие сроки создали две книги «Тихого Дона». Отчего бы вам в столь же короткие сроки не написать насущно необходимую нам книгу о коллективизации? Новый роман о проблемах современности — лучший ответ вашим клеветникам. Это также будет и ответом тем, кто полагает, будто вы проникаетесь на Дону кулацкими настроениями.

Сталин замолчал, ожидая, очевидно, ответа Михаила. Глядя на дно своей чашки и размышляя над его неожиданным предложением, Михаил вдруг подумал: «Это что — условие? Судьба «Тихого Дона» ставится в зависимость от написания нового романа?» Самое интересное, что Михаил, потрясенный происходящим в деревне переворотом, действительно начал писать о нем без всякого приглашения Сталина. Но стоит ли ему говорить об этом сейчас? Не поймет ли Сталин его добровольный почин как слабость, как заведомую готовность смириться с запрещением «Тихого Дона»? Он поднял глаза на генсека. Тот спокойно смотрел на него, как будто даже чуть-чуть усмехаясь.

«Почему же ты замолчал? — безмолвно спрашивал его Михаил. — Я тебе роман о коллективизации, а ты мне что — дырку от бублика? Я брошу «Тихий Дон», сяду за новую вещь, а взамен получу согласие «вернуться к проблеме»? Нет, товарищ Сталин, так не пойдет!»

Лицо Сталина было по-прежнему непроницаемо. «Если я не хочу проиграть, сейчас мне нужно говорить все, что я думаю по этому поводу, — решил Михаил. — Такие, как он, ловят людей на недомолвках».

— Товарищ Сталин! — твердо сказал он. — Неоконченное дело гнетет еще больше, чем неначатое. «Тихий Дон» — дело всей моей жизни. Я не найду в себе ни моральных, ни физических сил браться за новый роман, если останусь в безвестности о судьбе «Тихого Дона».

Сталин недовольно пошевелился.

— А правду ли говорят, товарищ Шолохов, что вы из купцов?

Михаил не смутился.

— Не знаю, как вам сказать, товарищ Сталин! Дед мой был из купцов, да разорился. Отец больше служил у купцов. В семнадцатом году, правда, привалило ему счастье, получил наследство, купил мельницу, но недолго он муку молол, как сами понимаете.

— Думаю, у него не было политического чутья, — как будто с сочувствием отозвался Сталин.

— Чего не было, того не было, — согласился Михаил.

— А у вас оно есть, товарищ Шолохов?

— Товарищ Серафимович говорил, что нет. Не знаю, так ли это. Но сам я почему-то думаю, что какое-то чутье у меня есть — если не политическое, то, может быть, историческое.

— Скорее, это психологическое чутье. Вы, я вижу, умеете постоять за себя. Это хорошо. Но вы свои проблемы ставите выше проблем партии. Это плохо.

«Это не мои проблемы, а проблемы русского народа!» — хотелось сказать Михаилу, но вместо этого он сказал:

— Не буду лукавить, товарищ Сталин: нет для меня проблемы важнее, чем проблема «Тихого Дона». Возможно, это плохо. Но я ничего не могу с этим поделать.

Сталин встал. «Сейчас выгонит!» — пронеслось в голове у Михаила. Но генсек неторопливо зашагал по ковровой дорожке вдоль стола для заседаний.

— Я был откровенен с вами, товарищ Сталин, — сказал ему в спину Михаил, — будьте же и вы со мной откровенны: что будет с «Тихим Доном»?

— Нет, Евдокимов был прав, — не оборачиваясь, пробормотал Сталин.

— Что? — не понял Михаил.

Сталин ему не ответил, посмеиваясь чему-то в усы и качая головой. Наконец он остановился напротив Шолохова, посмотрел на него сверху вниз.

— А ведь я вашего романа не читал, товарищ Шолохов. Я имею в виду третью книгу.

«Идти — так идти до конца!» — подумал Михаил и спросил просто:

— А вы не могли бы ее прочитать, Иосиф Виссарионович?

Впервые он назвал Сталина по имени-отчеству.

— Отчего же не прочитать. С удовольствием. Только ведь я не литературный специалист. Мне в ваших распрях с вождями РАППа разобраться непросто. Вы, я слышал, по совету Серафимовича собираетесь к Горькому в Италию?

— Собственно, все зависит от того, как вы решите этот вопрос.

— А что, поезжайте, — небрежно сказал Сталин, словно речь шла о поездке в Вышний Волочёк. — Увидите Горького, поговорите с ним о ваших трудностях, посоветуйтесь. Вам сейчас нужен именно такой читатель — не рапповец и не бывший белогвардеец. А с публикацией «Тихого Дона» мы разберемся, посоветуем товарищам повнимательней почитать третью книгу романа. Думаю, вы могли бы спокойно работать над романом о современности. Но вы, товарищ Шолохов, так и не ответили на мой вопрос: возьметесь ли вы за такой роман?

Эта беседа со Сталиным, напоминавшая шахматную игру с сильным соперником, заставила работать мозг Михаила четко и быстро. В секунды просчитал он ответный ход.

— Да, товарищ Сталин, — сказал он. — И думаю, работать мне нужно по схеме «Тихого Дона». Я быстро напишу и сдам в печать первую книгу романа о коллективизации. А вот работать над второй я буду параллельно с завершением «Тихого Дона». Думаю, это будет справедливо.

— Конечно из купцов!.. — сказал Сталин, как актер на сцене — «в сторону». — Самое время ударить по рукам, не так ли?

— Можно, — засмеялся Михаил.

Но Сталин не улыбался. Лицо его было серьезным.

— Товарищ Шолохов! Пишите так, как вы умеете — о всех безобразиях в том числе. Но помните: это не тот случай, когда можно стоять над схваткой. Нам нужна точка зрения коммуниста Шолохова. И еще. Судя по вашему письму товарищу Левицкой о коллективизации, вы все же не всегда ставите свои творческие проблемы выше общественных. Пишите и мне тоже, не стесняйтесь, мне ваша точка зрения интересна. Это будет вашим личным вкладом в дело коллективизации.

— Слушаюсь, товарищ Сталин.

— КГ орькому отправляйтесь как можно быстрей. Документы на выезд вам в срочном порядке оформят.

— Иосиф Виссарионович! Возникла проблема с Василием Кудашовым…

— А кто это?

— К Горькому, кроме меня, должны были поехать писатели Артем Веселый и Василий Кудашов… Кудашова не пускают…

— Артема Веселого я знаю. Это — писатель-коммунист. А вот Кудашов, как мне сообщили, исключен из партии…

— Его вычистили, потому как решили, будто он скрыл, что его отец — кулак. Но он совсем недавно стал считаться «кулаком», а до этого был — «культурный хозяин». Василий Кудашов — честный советский писатель…

— Вы с Веселым ручаетесь за Кудашова?

— Конечно!

— Отпускаю его под вашу личную ответственность, товарищ кандидат в члены ВКП(б).

У Сталина от этой встречи тоже осталось ощущение сыгранной партии — только не в шахматы, как у Михаила, а, скорее, в бильярд, когда достался тебе в соперники игрок с виду тихий, но загоняющий шары в лузу с необычайной ловкостью и хладнокровием. Правда, Сталин не мог сказать, кто же выиграл эту партию — очевидно, она была еще не закончена.

Возвращался Михаил тем же путем, каким он шел с отцом 16 лет назад. Он не узнавал Кремля. Огромный памятник Александру II исчез. Но не это было главной неожиданностью. Не осталось и следа от тогдашнего кремлевского запустения. Ни горелой спички, ни соринки не увидел он на расчищенных от снега дорожках. У дверей Сената и Большого Кремлевского дворца замерли молодецкого вида часовые с горящими в лучах ноябрьского солнца штыками. Старинные палаты и дворцы основательно подновили. Купола Ивана Великого и кремлевских соборов величественно сияли, стены их казались такими же белыми, как снег. Высоко поднимались в московское белесое небо православные кресты. В Каргинской церковь стояла без креста, под красным флагом, а тут, хоть и в двух шагах от Совнаркома, такого сделать не осмелились.

Не было, наверное, в мире человека, который не знал, что здесь, в Кремле — центр мирового коммунизма, но никакой коммунизм не смог изгнать из Кремля русского духа. Странно было, что ребенком, в 1914 году, Михаил не почувствовал этого духа — все казалось ему тут холодным, грязноватым и скучным. Теперь Кремль заперли от русских людей — но одновременно как бы для них его сохранили.

Михаил спросил у сопровождавшего его от сталинской приемной человека в штатском, можно ли ему зайти в Архангельский собор. Тот недовольно покосился, но, видимо, отказывать человеку, посетившему самого Сталина, не было принято. Они повернули на Соборную площадь. У врат собора чекист огляделся, достал из кармана свисток и пронзительно свистнул. Как из-под земли, вырос перед ними высокий человек в форме. Штатский сказал ему вполголоса несколько слов, военный кивнул, уколол внимательным взглядом Михаила, достал из кармана ключ и отпер массивную дверь.

Врата пронзительно запели. Военный, стянув с головы фуражку, что сразу отметил Михаил, шагнул в темноту и со скрежетом опустил где-то там ручку рубильника. Вспыхнул свет. Михаил тоже обнажил голову. Штатский был без шапки. Они вошли в собор. Михаил сразу увидел, что его привели в порядок не только снаружи, но и изнутри. Древние росписи, сплошь покрывающие сверху донизу стены, своды и четыре огромных столпа в центре, уже не казались такими ветхими, как 16 лет назад. Не увидел Михаил и потеков на стенах. Правда, здесь было еще холоднее, чем снаружи, — храм явно не отапливался.

— Собор святого Архистратига Михаила заложен в 1333 году великим князем Иваном Даниловичем на месте ранее существовавшей здесь деревянной церкви… — тоном гида вдруг заговорил военный.

Михаил от удивления даже открыл рот, но потом понял, что в обязанности служивого входило знакомство нечаянных гостей с историей «объекта».

— …В 1450 году собор был поврежден громовым ударом и сильным вихрем…

Михаил подошел к огромному, во всю высоту храма, иконостасу. Здесь, справа от царских врат, был изображен огромный светоносный ангел с мечом в руке — его святой покровитель Архистратиг Михаил, как объяснил ему тогда, в первый приход, отец. «Водитель небесных сил бесплотных»… «Как же это положено обращаться к святым? — наморщив лоб, стал припоминать Михаил. — Ага, вот как: «Святый Архангеле Михаиле, моли Бога о нас!»» Тут отчетливо, словно освещенный вспышкой магния, вспомнился ему и другой Михаил, его утешитель, неожиданно появившийся в его камере и столь же неожиданно исчезнувший… «А другой ли?» — внезапно, с той же четкостью, как увидел теперь батюшку, подумал Михаил.

— …С самого своего основания Архангельский собор предназначен был служить усыпальницей московских князей, великих и удельных. Всего гробниц 53. Первым был здесь захоронен великий князь Иван Данилович Калита. Его гроб вон там, у западной стены…

— Товарищ Сталин часто бывает здесь? — вдруг спросил Михаилу «гида».

Тот слегка покраснел.

— Не могу знать…

— Мне кажется, что бывает… — задумчиво сказал Михаил.

Штатский пристально уставился на него и, казалось, улыбнулся.

Шолохов медленно шел кругом собора, где у стен, между столпами, под сводами стояли каменные гробницы.

— Много ли здесь лежит Михаилов? — обратился он к военному.

— Михаилов? — с готовностью переспросил тот. — А вот, извольте посмотреть. У южного столпа покоятся останки черниговского князя Михаила Всеволодовича и его боярина Федора, в 1246 году изрубленных на куски монголо-татарами.

— За что изрубленных-то? — хитровато прищурившись, осведомился Михаил.

— За отказ пройти между двумя кострами, по языческому обычаю монголов! — четко доложил «гид».

— Подкованы вы, вижу, крепко, — похвалил его Шолохов.

— Служба такая! — просто отозвался тот.

«А я вот хожу между этими кострами», — невесело подумал вдруг Михаил.

— Серебряная рака над могилами князя Михаила и боярина Федора в 1812 году похищена французами и позднее заменена посеребренной бронзовой, — продолжал военный. — В прилегающей к алтарю Предтеченской церкви — вход в нее с другой стороны — стоит гроб князя Михаила Скопина-Шуйского, одного из лучших полководцев Смутного времени. А вот позади правого столпа, первого к иконостасу, гробница родоначальника рода Романовых, Михаила Федоровича, возведенного на царствие после Смутного времени.

Они молча постояли над гробницей. Пар от их дыхания круглыми облачками висел над головами, словно это были души тех, о ком рассказывал высокий военный. Михаил обернулся. Великие князья и цари, в полный рост изображенные на стенах и столпах, смотрели на них.

— Жутковато, — пробормотал Михаил и поежился.

Спутники недоуменно покосились на него.

— Спасибо, ребята, — сказал он. — Теперь я понял, что такое Кремль.

* * *

В начале декабря 1930 года Шолохов, Веселый и Кудашов отправились по приглашению Горького в Италию. Но им суждено было надолго застрять в Берлине. Правительство Муссолини тянуло с выдачей виз.

Берлинские книжные магазины стали настоящим праздником для Михаила. «Тихий Дон» стоял в каждом из них, в великолепном издании, которое на Родине ему и не снилось — белая гладкая бумага, четкий шрифт, на обложке — фото митингующих красногвардейцев… Но настоящее удовольствие Михаил получил, глядя со стороны, как немцы, издавна кичащиеся своей отечественной литературой, разбирали книгу иностранного автора из «варварской страны». Продавцы едва успевали получать деньги и упаковывать книги. А уж когда в одном из магазинов Шолохов по просьбе издательства появился сам, то его чуть не задушили желающие получить автограф на книге, словно он какая-то звезда кинематографа. Артем Веселый, ставший известным писателем значительно раньше Михаила, довольно грустновато на все это посматривал, хотя писательской завистью никогда не страдал.

Чтобы писатели не скучали и не пили день и ночь напролет шнапс с пивом, советское посольство с помощью германских коммунистов организовало им «культурную программу». Их возили по Берлину и его окрестностям, показывали музеи и достопримечательности. Благодаря советским газетам Михаил привык считать Германию страной разоренной и голодной, с миллионами безработных и нищих. Но он не увидел на чисто выметенных улицах ни голодных, ни нищих. Немецкие друзья однажды показали ему очередь на биржу труда — в ней стояли весьма хорошо, по советским понятиям, одетые и сытые на вид люди. Михаил сразу вспомнил биржу труда на Большой Бронной, в которой и ему доводилось не так уж давно стоять. Да они были босяки с картины Репина по сравнению с этими солидными немецкими дядями в шляпах! И при этом все немцы, с которыми доводилось общаться Шолохову, в один голос твердили, как же плохо они живут. Когда же он пытался выяснить, отчего они так считают, ответ неизменно сводился к тому, что трудно устроиться на хорошо оплачиваемую работу, что очень немногие могут пользоваться выставленным на витринах изобилием, что в прежние, довоенные времена было не в пример лучше. «А вот если бы вас на карточки посадить? — думал Михаил. — Если бы вам выдавать зарплату наших рабочих? Или перевести на трудодни, как наших крестьян?» Конечно, со временем и Михаил стал различать в берлинской толпе людей бедных, в аккуратно заштопанной одежде, с невеселыми лицами. Их было не так уж и мало. Но пожалеть он их почему-то не мог.

Он вспоминал немецких солдат, появившихся в Богучаре и Миллерове в 1918 году, уверенных в себе, сытых, высокомерных. А ведь это были никакие не господа, а в большинстве своем простые люди — рабочие, крестьяне, мастеровые! Возможно, многие из них теперь стояли в очередях на биржу труда, скользили завистливыми взглядами по залитым электрическим светом витринам. Но любой из них всегда мог зайти в дешевую пивную, заказать себе высокую кружку отличного пива с плотной шапкой пены, неправдоподобно крохотную стопочку шнапса (Кудашов просил обычно через переводчика: «Мне пять наперстков!»), шкворчащие жиром сосиски с кислой капустой. На пособие по безработице они вполне могли одеться на дешевых рождественских распродажах. Не голод, не нищета угнетали этих людей — по русским понятиям, ничего этого у них просто не было.

Все немцы, богатые и бедные, как понял Михаил, привыкли считать себя нацией господ, первыми в Европе, а их после поражения в войне сделали последними, обязали работать на победителей, платить им отступные, продавать свою продукцию по дешевым ценам. Немцы знали, что они могли бы жить лучше, но лучше жить мстительные победители им не давали. Вот почему они жаловались, искренне чувствовали себя несчастными. А Шолохов не привык считать несчастными тех, кто просто хотел бы жить лучше. На родине видел он других несчастных, для которых истинным благом была бы сама жизнь с возможностью хоть как-то питаться. А ведь голодали русские люди во многом именно благодаря немцам, сначала втянувшим Россию в кровопролитнейшую войну, а потом беспощадно ограбившим ее в 1918 году.

Однажды они всей группой обедали в закусочной в Тиргартене. Вдруг со стороны Шарлоттенбургского шоссе громко заиграла военная музыка, загрохотали, печатая шаг, сапоги. Появился, пылая на солнце медными трубами, военный оркестр. За музыкантами и знаменосцами двинулись четкие колонны солдат с отличной выправкой, в форме табачного цвета, в блестящих, до колен сапогах и новеньких портупеях.

— Это что — военный парад? Нынче какой-то праздник? — осведомился Михаил у переводчика, молодого лысоватого человека. Был он берлинец — из эмигрантов, сотрудничавших с советской властью.

Переводчик мельком глянул в сторону шоссе:

— Нет, это демонстрация наци.

— А кто такие наци?

— Члены национал-социалистической партии, возглавляемой Адольфом Гитлером.

— А почему они в военной форме?

— Крупные партии — нацисты, социал-демократы, коммунисты — имеют свои охранные отряды, штурмовиков. Только у этих, — усмехнулся переводчик, — по-моему, все штурмовики.

Об охранных отрядах Михаил уже слышал. Он даже видел коммунистическое ополчение «Рот фронт» на митинге компартии в Веддинге, куда их возили. Это были люди, одетые и на военный лад — в юнгштурмовки, столь модные среди советской молодежи, и в обычную цивильную одежду с красными повязками на рукавах. Имелись среди них, по-видимому, и бывшие военные, но в целом они не производили впечатления какой-то боевой дружины. Они стояли в оцеплении, взявшись за руки, и мало чем отличались от других демонстрантов. А тут маршировали настоящие, отлично обученные строю солдаты! Они все шли и шли в сторону Унтер-ден-Аинден. Было их, как на глаз прикинул Михаил, не меньше дивизии. И это в стране, которой Запад запретил держать большую армию!

— Сколько же у Гитлера штурмовиков? — осведомился он.

— Говорят, не меньше полумиллиона, — ответил переводчик.

— Ого! А сколько армии?

— Численность рейхсвера определена Версальскими соглашениями в сто тысяч человек.

Михаил присвистнул.

— А штурмовики вооружены?

— Официально нет. Но оружие у них, конечно, есть. Когда сталкиваются демонстрации наци и левых, возникают перестрелки, гибнут десятки людей.

— А правительство не боится, что эти наци в один прекрасный день сметут пятикратно уступающий им рейхсвер и захватят власть?

Переводчик тонко улыбнулся.

— Правительству нужно чем-то пугать Запад, добиваясь от него уступок. Что же касается власти… Я думаю, обойдется без столкновения с рейхсвером. Немцы — практичны. Почему вы думаете, что Гинденбург в один прекрасный день сам не отдаст им власть?

— Чудеса, — покрутил головой Михаил. — Но это же новая война! Вон они как копытами бьют — прямо рвутся в бой!

Переводчик развел руками.

Шовинисты! Вот наконец Михаил и увидел их! Услышал он это словечко еще в ранней юности, причем применительно к самому себе, и долго считал, что шовинист — это человек, слишком часто говорящий слово «русский». Как понимали «шовинизм» другие, Михаил не интересовался, но знал, что на редком собрании в 20-е годы не принимали обязательства: «борьба с великодержавным шовинизмом»! Однако никто никогда не видел этих «великодержавных шовинистов». Как-то рапповский критик Горбачев обозвал так Булгакова за «Белую гвардию». Нечто подобное слышал Михаил в адрес Есенина. Знал, что в любой момент могут так обозвать его самого. Но настоящие шовинисты оказались совсем другими.

Второй раз он увидел их на просмотре фильма «На Западном фронте без перемен». Кинозал был плотно окружен отрядами наци. Шуцманы (полицейские) с помощью барьерчиков смогли устроить лишь узкий проход к дверям. Людей, идущих на просмотр, оскорбляли, иногда даже плевали в них и били. Артем Веселый, которому плевок попал на рукав пиджака, тоже плюнул в ответ, попал в какую-то красную харю. Стоящий рядом шуцман побелел, закричал что-то. Испуганный переводчик схватил Артема за руку и потащил за собой. Взбешенный красномордый полез через барьер. Шуцман ударил его дубинкой по голове. Началась свалка. «Вася, пойдем-ка от греха подальше и мы», — сказал Михаил Кудашову, подслеповато, вытянув голову, приглядывающемуся к битве. В кинотеатре переводчик им сообщил, что наци требуют запрета этого фильма за оскорбление в нем немецкой армии. На следующий день они узнали, что фильм действительно запрещен.

Вскоре Михаил стал томиться в Берлине. Он писал Эмме Цесарской, так великолепно сыгравшей Аксинью в «Тихом Доне», вышедшем на экраны летом: «Хочется взять тебя за руку, теплотепло заглянуть под брови и спросить: «Ну, Эммушка, как она жизня молодая проходит?» Однако мало чего хочется… Верно, дружище?.. Эмма, письмо это — мертвые знаки на бумаге, те же самые знаки, которыми исчерканы могильные плиты и памятники. Не хочу я говорить с тобой вот через эту трехметровую бумагу. Хочу видеть и слышать тебя… Читала ли Эриха Ремарка «На Западном фронте без перемен»? Видел картину по этому роману. Сильней ее еще не создано в кинематографии. Сейчас снята».

…Вероятно, Эрих Мария Ремарк, довелись ему прочитать это письмо, сильно бы возгордился, потому что он, следящий за своими издательскими делами, знал то, чего еще не знал Шолохов: что тираж его романа «На Западном фронте без перемен», долгое время не превзойденный никакой другой книгой, изданной в Германии, уже уступает немецкому изданию первых двух книг «Тихого Дона»… Не знал Михаил и того, что написал в газете известный немецкий профессор-филолог Фербер: «Тихий Дон» Шолохова — это событие не только на литературном фронте. Это одновременно признание и открытие народа… И тот факт, что тираж «Тихого Дона» уже превысил тираж романа Ремарка «На Западном фронте без перемен», заставляет нас, из ущелий дряхлой Европы, обратить свои взоры на народные массы Востока!»

* * *

Накануне немецкого Рождества Эмма прислала Михаилу в Берлин ласковое письмо. Обрадованный и взволнованный, он сразу же сел отвечать: «От твоего письма, знаешь ли, будто на меня милым ветром обдонским пахнуло. А знаешь ли ты, как пахнет ветер в степи в июле? Чуть-чуть слышен горьковатый и сладостный привкус сухой полыни в мощном запахе разнотравья. Хорошо и тягостно вспоминать в прокуренной комнате о тебе и о степном ветре, и о дорогах, исхоженных и изъезженных за мою недолгую жизню: придется ли нам с тобою походить по ним плечом к плечу? Аюшки?»

Пока писал письмо, было ему хорошо, словно на несколько минут оказался на родине, а как отложил перо, снова увидел постылый гостиничный номер, скучный Берлин за окном, проститутку на углу, а рядом — нациста с кружкой для подаяний: «На возрождение Фатерлянда». Люди шли мимо, не обращая внимания на них, а они время от времени переругивались: видимо, спорили из-за места. Каждый немец боролся по мере сил за свой пфенниг. «Но что я здесь делаю? — подумал Михаил. — Эмма — в Москве, с «Тихим Доном» — ничего не решено, на шею свалился новый роман, а я сижу в этом чужом городе и жду визу в Италию. А зачем мне эта Италия? Из-за Горького? А зачем мне Горький, пока он не прочитал третью книгу? Или сидеть еще и в Сорренто этом, ждать, когда он прочтет? Да я так полгода проторчу за границей, без Дона, без семьи, без охоты, без рыбалки… Писать я здесь тоже не могу… Все, — решил Михаил, — возвращаюсь. Пусть в Сорренто Артем с Васей едут, заодно и отдадут Горькому шестую часть. — Тут перед его взором возник грозящий пальцем Сталин: «Отпускаю его под вашу ответственность, товарищ кандидат в члены ВКП(б)». — Спасибо, товарищ Сталин, за доверие, но эту ответственность лучше возложить на товарища Веселого. Он-то как раз полноправный член ВКП(б). Мне и по Уставу не положено быть главнее его. Так и объясню Сталину, если он спросит: «Не положено по Уставу действовать в обход товарища Веселого. Что вы, не знаете Устава, товарищ генсек? Надо бы почита-ать…»»

Михаилу сразу стало как-то весело, когда он принял решение ехать домой. Хотелось шутить, беспричинно смеяться. «Пойду дерну шнапсу, — подумал он. — А завтра — в посольство, и — нах Фатерлянд, в страну отцов».