С 1932 года, когда для Сент‑Экзюпери наступила пора неудач и. трудной жизни, он вначале лишь изредка появлялся в столице, но с 1934 года и до самой катастрофы, разразившейся, над Францией, он, несмотря на частые поездки в различные страны и к родным в Агей, никогда надолго не отлучался из Парижа.
Еще не так давно, во времена своей юности, здесь же в Париже, одинокий и грустный, Антуан часто предавался своим размышлениям и грезам, сидя в каком‑нибудь дешевеньком кафе или бистро.
Тогда он только вступал в жизнь, искал свой путь, жаждал найти свое призвание, мечтал о еще неведомой, но незаурядной судьбе. Судьба эта раскрылась перед ним, как он думал, в суровой и прекрасной жизни на линии, которая позволила ему использовать свои богатые природные дарования. Теперь он был выбит из колеи – жизнь стала тусклой, небо, к которому он всегда так стремился, чтобы возвыситься и в то же время сблизиться с людьми, заволокло тучами – и нет в них просвета.
Повседневные материальные заботы, неустроенность не дают ему собраться, развернуться, направить все усилия на что‑то одно, самое важное.
Сент‑Экзюпери не на шутку встревожен. Он, который всегда считал, что «человек должен сбыться», достичь душевной полноты, он, который записал в своем блокноте: «Действие спасает от смерти. Оно спасает и от страха, и от всех слабостей, даже от холода и болезней», – он видит, как все валится у него из рук. Неужели Сент‑Экс начнет сомневаться в себе, запишется в неудачники?!
Подчас, возможно, такие горькие мысли и обуревали его. Быть может, он иногда и укорял себя в неумении жить, ведь на одних своих книгах он еще недавно заработал шестьдесят‑восемьдесят тысяч новых, «тяжелых» франков, и все эти деньги и немало других уплыли как‑то совсем незаметно. Никогда он так не погрязал в долгах и не нуждался в каждой копейке. Но он не умел жить расчетливо, и, хотя и писал в бытность свою директором «Аэропоста‑Аргентина»: «Зарабатываю двадцать пять тысяч в месяц и не знаю, что с ними делать: тратить их утомительно...» – деньги сами находили себе употребление. Правда, как раз в грудные для него годы он много помогал матери, близким, которые в это время часто вынуждены были обращаться к нему за поддержкой; выручал он, не считая, и многих друзей и товарищей.
Однако скорее всего он вряд ли задумывался над тем, куда у него уходят деньги. Это не в его характере. Ему всегда нужно было много денег, и когда у него их не было, он очень страдал. Но в основном он больше мучался вопросом, как их раздобыть, чем тем, куда они девались.
Обычно так внимательно присматривавшийся к поведению своего друга Гийоме и во многом старавшийся ему подражать, Сент‑Экс в вопросах материального существования полностью игнорировал его пример.
Да и не трудно понять его. Гийоме, зарабатывавший значительно меньше Антуана, жил, правда, не плохо и сумел даже за довольно короткий срок отложить на черный день около шестисот тысяч франков (более двухсот тысяч новых, «тяжелых» франков). Однако он доверил кому‑то распоряжаться своими сбережениями и остался сам на бобах. Как видно, и ему повседневно рисковать жизнью, побеждать пустыню, горы, океаны, испытывать всякие лишения было проще, чем управлять собственным, трудом созданным «капиталом». Его «крестьянская» практичность, выразившаяся в желании сохранить за своими сбережениями их постоянную покупательную силу (держать тогда деньги в банке или государственных бумагах уже не было выгодно из‑за постоянного обесценивания денег), оказалась для него столь же роковой, как и для Сент‑Экса его «аристократическое» пренебрежение к деньгам.
Мадам Гийоме, горестно пожаловавшаяся Сент‑Экзюпери на обрушившееся на них несчастье, услышала в ответ сначала тяжелый вздох, сопровождаемый восклицанием: «Шестьсот тысяч!» – и затем фразу, произнесенную самым серьезным тоном: «Ну и ну, если бы Анри поступал, как я, с вами этого бы не случилось!»
Запас житейских наблюдений Антуана вообще не богат, и поэтому он до крайности непрактичен. За время своей жизни в Париже он множество раз менял квартиры. В главе «Консуэло» уже говорилось о некоторых особенностях найма квартир, характерных для всех больших городов Франции и в особенности для Парижа. В случае Сент‑Экзюпери к этому, по‑видимому, добавлялось, что он никогда аккуратно не вносил квартирную плату.
Его небрежность в отношении разных житейских, несущественных, как ему казалось, вопросов приводила иногда к трагикомическим происшествиям.
Однажды на него был составлен протокол «за превышение скорости». Собственно, правилами уличного движения в Париже в то время не предусматривалось ограничение скорости. Однако регулировщикам, «ажанам», предоставлялось право составлять протокол на водителя, если они усматривали в его поведении «опасную неосторожность». За это обычно полагался довольно значительный штраф и от одного до нескольких дней тюрьмы. Правда, «ажаны» не приводились к специальной присяге, как это было с судебными исполнителями, нотариусами, жандармами, и их показания на суде не носили безапелляционного характера. Но Сент‑Экс не обратил никакого внимания на протокол, куда‑то уехал и не явился в суд.
По возвращении в Париж Сент‑Экс едва вошел в квартиру и поставил свой чемодан, как у дверей раздался звонок. Он открывает – два жандарма.
– Сент‑Экзюпери Антуан?
– Он самый.
– Следуйте за нами.
Тюремная машина, ожидание в канцелярии‑все это протекает еще в атмосфере добродушия и не вызывает у Антуана беспокойства. Но вот жандармы внезапно набрасываются на него, грубо срывают с него галстук и выдирают шнурки из туфель. Он пробует протестовать. Но перед ним уже не люди, а только жандармы. «Так уж заведено – думать они умеют только кулаками», – напишет он позже. И в эту минуту наблюдательность не покидает его, и он не преминул обобщить действия турецких жандармов с французскими.
Сент‑Экса вталкивают в полутемную камеру, он взволнованно закуривает сигарету и, затянувшись несколько раз, бросает ее. Происходит небольшая свалка из‑за окурка, и затем раздается насмешливый голос:
– Эй, ты! Ты что ж, зеленый?
Сент‑Экс только теперь замечает, что в камере он не один, и у него сразу же пробуждается интерес к жизни. Ему задают вопрос:
– Ты как сюда попал?
Ответ его кажется товарищам по заключению столь невразумительным, что даже они, застарелые правонарушители и завсегдатаи этого учреждения, заинтересовываются этой «странной птицей».
– Превышение скорости? Что за чушь! Никогда не слышали!
Весь день проходит в разговорах. Антуан уже не сожалеет, что не подумал позвонить адвокату или кому‑нибудь из друзей, прежде чем дать себя увести, – еще одно поучительное приключение. Но наступает ночь. В камере грязь и зловоние. Соломенные тюфяки кишат насекомыми, и в довершение всего у него уже нет ни одной сигареты. Один из сожителей по камере великодушно протягивает ему его же сэкономленный окурок.
Промучившись всю ночь, Антуан на следующий день снова вступил во владение своими шнурками и вернулся домой. Но происшествие это, ни в чем не изменив его привычек, раз и навсегда, как и в случае с фельдфебелем, пробудило у него неприязнь ко всему, что имеет отношение к полиции и власть предержащим.
Страсть к кочевой жизни у Сент‑Экса настолько сильна, что некоторые биографы пытаются объяснить частую смену квартир желанием хоть как‑то переменить обстановку, когда обстоятельства вынуждали его к оседлой жизни.
Может быть, здесь и заключена доля истины, но, думается, основная причина в том, что, как уже указано, он зачастую просто вынужден был это делать. Живал Экзюпери в самых различных квартирах – от крохотных, в которых при своих габаритах едва мог повернуться, и до огромных. Человек, имеющий выбор, при всем своем легкомыслии так не поступает.
В трудное для него время он ухитрился или его угораздило (что в его случае одно и то же) сиять великолепные апартаменты на площади Вобан, против Инвалид, с астрономической квартирной плато» в двадцать пять тысяч франков в месяц – в франках 1936 года. Правда, вопреки тому, что обычно требуют домовладельцы, для которых обстановка является добавочной гарантией платежеспособности съемщика, Сент‑Экс никогда не был озабочен тем, чтобы комфортабельно устроить квартиру, обставить ее. Для него квартира‑временная гавань, промежуточная посадка. В огромных апартаментах на площади Вобан почти отсутствовала мебель, а та, что находилась там, была с бору по сосенке. Белый крашеный стол – и рядом зеленые садовые стулья. Зато Антуан раздобыл себе прекрасный рояль, проводил за ним немало времени, и сюда частенько к нему наведывался композитор Артур Онеггер, с которым он дружил.
В спальне его всегда царил невообразимый беспорядок. Стулья, стол, кровать завалены вещами: начиная от рубашек и галстуков и кончая книгами и пачками сигарет. Сигареты – единственное, чем он всегда запасается в большом количестве так как курит не переставая. Хуже всего было то, что он часто забывал о начатой сигарете, зажигал новую, а старая догорала где придется. Удивительно еще, что все обходилось без пожаров!
В неустроенности его жизни значительная доля вины падает, несомненно, на Консуэло, но и Сент‑Экс не был тем человеком, который мог приучить ее к какому‑то порядку. Даже газ, электричество или телефон у них частенько бывали выключены, так как он платил за них только тогда, когда у него случайно оказывались «лишние» деньги. Консуэло на это было тоже наплевать, она попросту уходила из дому.
Постоянное беспокойное состояние и внутренняя взволнованность заставляли Антуана все время искать общества людей. Как только у него появлялось немного денег, он немедленно увлекал друзей в какой‑нибудь ресторан.
(Кстати сказать, что касается денежной помощи то издатель Галлимар проявил в отношении Сент‑Экса, как и некоторых других писателей, большое понимание, чуткость и, можно было бы добавить, чутье, если учесть, что с 1929 года Сент‑Экзюпери опубликовал лишь две небольшие книги, причем первая из них, «Почта – на Юг», за первые три года разошлась всего в количестве 4 тысяч экземпляров и поначалу вряд ли принесла издателю какую‑либо выгоду. На сегодняшний день тираж ее превысил уже 500 тысяч, а тираж «Ночного полета» – миллион. И хотя издатели, как известно, не очень любят давать авансы, но Сент‑Экзюпери часто донимал его своими денежными требованиями, и Галлимар скрепя сердце шел ему навстречу, давая себя выдоить. Чтобы правильно понять сказанное, нужно добавить, что по французскому авторскому праву проценты причитаются писателю только за проданные экземпляры, а не за тираж. Поэтому литераторы на практике всегда живут за счет авансов, зависящих от великодушия издателя и его веры в автора.)
В зависимости от содержимого своего кошелька Антуан выбирал лучший или худший ресторан, но, как свидетельствует Н., с некоторого времени вошедшая в его жизнь, «не буржуазный и не шикарный». Он ужасно не любил мишуры и мещанства, зато с детства был ценителем хорошей кухни. В этом отношении, как и в других, он был далек от «догматизма». Одинаково наслаждался хорошо приготовленными жареными свиными ножками, чесночным соусом на майонезе, кровяной колбасой, молоками карпа или бифштексом по‑татарски. Но любил он и утку попекински, хотя и не гнушался «запустить зубы в колбасу, запивая ее стаканчиком перно». Часто захаживал он и к Андруэ. Собственно, это даже не ресторан, а фирма, торгующая сырами. На улице Амстердам, неподалеку от вокзала Сен‑Лазар расположен ее магазин, где производится дегустация сыров. А сыров этих во Франции – тысяча. И, кажется, во всем мире одному Андруэ известно, к какому сыру требуется какое вино. Для больших банкетов сыры с соответствующими винами заказывают у Андруэ. Заказы приходят не только из Франции, но и из‑за рубежа. Вот сюда особенно любил заглядывать Антуан. Едва перешагнув порог, он с восторгом вдыхал насыщенный острыми запахами воздух и своим тонким обонянием умел распознавать аромат различных сыров. Из всех сыров у него было пристрастие к рокфору с желе из крыжовника.
Вообще он предпочитал все острое и, несмотря на больную печень, злоупотреблял такими блюдами. Единственное, что он терпеть не мог, – это брюссельскую капусту, шпинат и зеленые бобы.
Он накупил для Консуэло всякой кухонной посуды, но, поскольку в его семейной жизни редко наступали моменты затишья, не часто питался дома. Но иногда он все же приводил друзей и домой.
Про Сент‑Экзюпери можно было бы сказать, что он чрезмерен во всем. Так, например, в отношении одежды он всю жизнь, даже когда у него не было недостатка в деньгах, был весьма непритязателен. Эта материальная сторона жизни, как и обстановка квартиры, обходилась ему чрезвычайно недорого. Зато передвижения стоили ему всегда немало денег. Когда у него не было собственной машины, он ездил только на такси.
Его появления в каком‑нибудь общественном месте или у приятеля всегда носили неожиданный характер и казались невероятными. Ведь он только что тонул в Сен‑Рафаэле, терпел аварию на реке Меконг в Индокитае, погибал от жажды в Ливийской пустыне, слал репортажи из Москвы! И в то же время никто не был таким реальным, естественным, таким по‑парижски уютным и непосредственным, как Антуан.
Он появлялся в дверях внезапно, загораживая весь проход своей крупной фигурой. И не удивительно: ростом 1 метр 84 сантиметра, широкоплечий, массивный. Его круглое лицо с подвижными чертами, широко расставленные длинные глаза, вздернутый нос, ранняя лысина, сияющий или хмурый вид хорошо были известны на всем левобережье Сены и в особенности в районе Сен‑Жермен де Пре.
– Смотрите‑ка, Сент‑Экс! – восклицал какой‑нибудь приятель.
Если внешне по некоторым признакам поверхностный наблюдатель и мог принять его за жуира и бонвивана, то по своему содержанию он резко отличался от этой чисто парижской категории. Просто его образ жизни давал возможность бесконечно расширять круг людей, с которыми он встречался, и заводить интересные знакомства. Жажда его и любознательность в отношении людей были ненасытны. С человеком любой профессии он находил о чем поговорить. И это были не пустые разговоры, как можно было подумать, видя его с жаром беседующим в каком‑нибудь ресторане или кафе. Он не был ресторанным говоруном, хотя и не отказывался рассказать о своих приключениях, когда его о том просили. Но то, что он рассказывал, не было простым времяпрепровождением, будило мысль и заставляло окружающих из пассивных слушателей превращаться в активных собеседников.
Вопреки тому, что особенно распространено во Франции, предметом его бесед с малознакомыми людьми лишь в очень редких случаях становилась политика. На эту тему он всегда больше выспрашивал, чем говорил сам. И стоило кому‑нибудь попытаться втянуть его в политический спор, как он сердился и прекращал разговор.
«Нелепо постоянно быть только против...» – часто говаривал он.
Больше всего его интересует внутренний мир людей, все, что связано с их жизненным опытом, трудовой деятельностью, – их духовное содержание вне вопросов материального существования. И он интуитивно прекрасно чувствует каждого, умеет вызывать на откровенный разговор, умеет, когда того хочет, подчинить человека всей силе своего обаяния.
Сегодня, когда явления непосредственного (без помощи речи) восприятия чужой психики, а также восприятие объектов внешней среды (без помощи известных нам органов чувств) перестали вызывать лишь любопытство и мистический ужас и когда явления эти стали предметом серьезного исследования; сегодня, когда парапсихология, изучающая такие феномены, начинает занимать подобающее ей место среди других наук, Сент‑Экзюпери и в этом отношении, несомненно, привлек бы к себе внимание и интерес ученых.
Среди товарищей, друзей и знакомых Сент‑Экс славился своими карточными фокусами. Где бы его ни просили об этом, он никогда не отказывался продемонстрировать свое искусство. Примечательно в его фокусах было то, что ловкость рук в них играла самую незначительную роль. Весело и непринужденно болтая, Антуан внимательно присматривался к своим партнерам и в каждом отдельном случае действовал согласно каким‑то одному ему ведомым психологическим законам. В его манеру показывать фокусы входила в первую голову подготовка аудитории – искусство, которым он владел в совершенстве. Но «зубозаговариванием» это тоже нельзя было назвать – самые наблюдательные люди не могли открыть в его фокусах никакого трюкачества.
Леон Верт, знакомый с секретом некоторых его фокусов, утверждал, что к «зубозаговариванию» Сент‑Экс прибегал именно для того, чтобы заставить поверить в свою ловкость, действовал же он исключительно в силу интуиции и какой‑то сверхчувствительности. Поэтому никто и не мог разгадать и повторить его фокусы.
Эта интуиция проявляется во всем, к чему бы ни прикасался Сент‑Экзюпери. Не обладая никакими познаниями в графологии, которую, впрочем, многие и не признают наукой, Антуан совершенно точно по почерку определял характер человека, даже его душевное и физическое состояние и то, где он в данный момент находился. В юности он забавлялся тем, что гипнотизировал гувернанток своих сестер внушая им, что лимонад в их стакане превратился в керосин. Позже, на Линии, в облачную погоду, без радиосвязи, он всегда знал, не сверяясь с часами, над каким местом пролетает, и мог ориентироваться на знакомом участке вслепую. А разве не интуицией, не тончайшим проникновением в чужую психику является то, что он сам называл своим даром «приручать»? Вспомним некоторых непокорных арабских вождей, которых он не раз навещал во время своей службы в Джуби. Возможно, что это все феномены не одного порядка, но иначе, как интуицией, их одним словом не определишь.
Общаясь со многими людьми, доступ к своей душе Сент‑Экзюпери открывает только избранным. Он ищет в людях все то, что их возвышает, и, когда не находит, как бы уходит в свою раковину и, сворачиваясь, замыкается в ней.
«Я люблю в человеке то, что пробуждаю в нем благородные чувства. Когда могу дать больше, чем сам получаю... Я люблю в человеке то, что могу приподнять его лицо, погруженное в воды реки. Люблю извлечь из него особые интонации голоса, улыбку. Допустим, что только душа, стремящаяся вырваться из заточения, волнует. Стоит продержать погибающего хоть три секунды над водой – и в нем „просыпается доверие". Ты не представляешь себе, каким становится его лицо. Возможно, у меня призвание открывать родники. Пойду искать их глубоко под землей...»
Слова эти адресованы Н. – подруге и другу, который полностью вытеснил в его мыслях последнее воспоминание о Ринетте, этом «выдуманном друге», как он не без горечи с иронией ее назвал. Никогда у него с ней не было настоящей близости – близость эту ОН одно время «изобрел». Ему надо было кому‑то изливать свою душу. Потребность эту, потребность доверять кому‑то самое сокровенное, что у него в мыслях и на сердце, он будет ощущать до самой смерти. Потому что хоть он и мужает с каждым днем, но никогда не состарится душой.
Однако чем старше он становится, тем уязвимее он в своих чувствах, тем легче его ранить.
«Я удивительно одинок, за исключением вот таких просветов...» – жалуется он в том же письме подруге.
Недоразумения, неприятности, разочарование в человеке причиняют ему чисто физическую боль: «внезапно, как ножом по сердцу».
Обычно столь вежливый и обходительный, он выказывал редкую нетерпимость к любому проявлению конформизма, к любому оппортунизму и даже самым незначительным сделкам с совестью. Сталкиваясь с такими беспринципными, лишенными самостоятельного мышления людьми, он становился резким, злоязычным. Тон его голоса, обычно глуховатый, теплый постепенно повышался, он начинал говорить быстрее, и его слова разили собеседника, как остро отточенные стрелы. Затем, через силу сдерживаясь, он умолкал, и ничто больше не могло вывести его из угрюмой замкнутости, он выключался.
Думается, именно эта нетерпимость ко всякому конформизму и отсутствию самостоятельного мышления и сблизила его с Н. и в особенности с Леоном Вертом в большей степени, чем какие‑либо совпадения взглядов. Совпадали не их взгляды, а общая настроенность.
Леон Верт был диалектиком‑материалистом, марксистом, хотя и не примыкавшим к какой‑либо известной политической группировке. В подходе к социальным явлениям его взгляды резко отличались от взглядов Сент‑Экзюпери, искавшего во всем духовное начало. Известно, например, что он долго убеждал Антуана не заканчивать «Землю людей» фразой «И только дух, коснувшись глины, обращает ее в человека». Он считал эту фразу неуместной, значительно снижающей содержание книги, потому что она могла создать двусмысленность – впечатление о божественном начале человека, что вовсе не входило в замысел автора. В том, что Сент‑Экзюпери ее сохранил, сказалось нежелание пойти на уступку пониманию, зараженному каким бы то ни было конформизмом. Но в интересе, проявленном к марксизму, в принятии его методологии, в подходе ко многим вопросам все же проявилось несомненное влияние Верта.
«Я думаю, все согласятся с точкой зрения, что если даже в целом марксистские принципы весьма спорны, когда их прилагают к сегодняшнему обществу, значительно изменившемуся со времени Маркса... – записывает в свой блокнот Сент‑Экзюпери, – ... можно считать, что сам марксистский метод сохраняет всю свою ценность...»
Художественный критик, журналист и писатель Леон Верт казался нелюдимым и несносным многим людям из литературного мира того времени. Антуан познакомился с ним еще в юности в том же салоне Ивонны де Лестранж, где он впоследствии встретил Н. Язвительный ум этого человека и независимость суждений сразу же привлекли внимание Сент‑Экса.
Что до Верта, то, когда ему сказали об интересе, проявленном к нему Сент‑Экзюпери, он только буркнул:
– Зачем мне знакомиться с летчиком?
В этом предубеждении против «летчика» он пробыл весьма недолго. С первых же фраз, которыми они обменялись, они почувствовали внутреннее родство. Родство это, или «настроенность», выражалось в непоколебимой приверженности ко всему, что возвышает человека.
Оба не умели и не желали мыслить прописными истинами, хотя бы и самыми высокими.
Впоследствии Верт напишет:
«И что мне до того, что он был велик и гениален и даже чистейший из людей?! Для меня существует только наша дружба. И если я нарушаю все же молчание, то только потому, что его часто малюют одной краской и в таком портрете невозможно найти ни малейшего сходства с оригиналом. Да, конечно, он был сподвижником Мермоза и Гийоме. Да, конечно, он сумел как‑то опоэтизировать авиацию и сделать ее источником поэтического вдохновения... Да, конечно, героическая легенда о нем нерушима. Он и в самом деле был человеком своей легенды. И это чудо. Я даже знаю случаи, когда он превзошел свою легенду... Но этот героизм, который легко изобразить в лубочных картинках, был у него сам собой разумеющимся...»
Да, для Верта, как и для Сент‑Экзюпери, самым главным была их философская дружба. И что еще имело большое значение в этой дружбе – Верт был намного старше Антуана, он годился ему в отцы. И хотя Верта и привлекало в Сент‑Экзюпери его постоянное стремление совместить отвлеченное и конкретное, действие и мысль, труд и творчество, но он не был из тех друзей, что восхищенно ахают при каждой удачной фразе, прочитанной ими. Его суждения о творчестве друга были точны, справедливы, подчас остры. И он был единственным, от кого Антуан терпел эту остроту суждений.
Они виделись часто в Париже. «Я очень хочу вас видеть, – говорил подчас Сент‑Экс, – но не располагаю средствами передвижения». Это означало, что у него нет денег даже на такси. И так как у Леона Верта со «средствами передвижения» обстояло часто не лучше, друзья отправлялись на свидание пешком. Чаще всего у Верта, иногда у Сент‑Экзюпери друзья вели бесконечные беседы. Антуан прикуривал одну от другой крепкие американские сигареты, Верт посасывал свою трубку. Обоим было противопоказано пить, но без бутылки не обходилось. В особенности в эти голы Антуан много пил.
«Не помню, чтобы на протяжении десятки лет мы говорили о литературе хотя бы несколько минут» – вспоминает Верт. Речь здесь идет о литературе вообще, а не о том, что писал Сент‑Экзюпери. Никто так сильно, как Верт, но разделял ненависти Антуана ко всевозможным литературным ухищрениям, к литературе, не основанной на реальном столкновении с жизнью. И они говорили о жизни. Они излагали друг другу общие взгляды на жизнь, различное миропонимание и мироощущение, сведенные к нескольким конденсированным мыслям. Каждый старался выразиться как можно яснее, охватить мыслью как можно больше явлений.
Когда позволяли средства, встречались они и в ресторанах и в кафе. Иногда Антуан увозил друга на такси в прогулки по Парижу, длившиеся всю ночь. Случалось, он прививал другу вкус к самалету – довольно‑таки безуспешно, поскольку Верт называл своего пилота «лихачом».
Привязанность Сент‑Экзюпери к Верту была настолько сильна, что все последние годы жизни он продолжал мысленно свои разговоры с другом.
Что до Верта, то у этого малообщительного человека, предубежденного в отношении среды, из которой происходил Сент‑Экзюпери, возникли к Антуану чисто отеческие чувства или чувства старшего брата. Сент‑Экс «приручил» его.
Приручил он и другого оригинала, каковым являлся поэт Леон‑Поль Фарг, автор «Парижского пешехода». Как и Сент‑Экзюпери и Верт, этот человек из литературного мира не примыкал ни к одной литературной школе, если не считать того, что он входил в кружок писателей, объединявшихся вокруг журнала Галлимара «Н. Р. Ф.» и его издательства.
«Ночная птица» Парижа, Фарг с наступлением темноты появлялся в одном из обычных для него ресторанов или кафе, где его уже часто поджидал Сент‑Экзюпери. Тонкий ум, независимость суждений, своеобычность этого блестящего собеседника, удивительно сочетавшего в себе светского человека, гавроша, бесшабашного гуляку, отвечал какой‑то внутренней потребности Антуана, лишенного теперь общества товарищей и почти не встречающегося со сверстниками.
Друзья заговаривались до закрытия заведения. Очутившись вдвоем на темной улице, они не хотели расставаться и ловили такси.
– Езжайте куда хотите! – говорил Сент‑Экс шоферу. Тот медленно ехал по спящему городу, а друзья курили и продолжали прерванный разговор.
Но вот Фарг замечал освещенные окна какого‑нибудь ночного бистро. Тогда он стучал своей тросточкой в стекло к шоферу – и в разговорах за стаканом вина продолжалась бессонная ночь.
Фарг принадлежал к людям, которые никогда не стареют; как и Сент‑Экс, он мог с большим пониманием говорить и о преимуществах французской кухни, и о русском балете, и о психоанализе. У него, видавшего еще лысую голову Верлена, иногда возникало желание познакомиться с новейшими достижениями науки и техники. Тогда приятели договаривались о встрече днем – и Сент‑Экс вез Фарга на какой‑нибудь авиационный завод, на выставку достижений авиации, на аэродром. Но их путь, начинавшийся с приобщения к современной технике, все равно кончался обсуждением всего виденного и неувиденного за бутылкой вина.
Фарг, как и Верт, успел еще написать посмертное слово о своем друге:
«Сент‑Экзюпери был в полном смысле слова чело веком. Таких мало. Но он им был естественно, без всякого напряжения, в силу природного таланта... Пожатие его руки всегда превращалось в событие. Заметишь его, подойдешь, наберешься новых идей – и ты счастлив. Да, таков был этот единственный в своем роде человек...»
И для последнего штриха к этой попытке сделать набросок Сент‑Экзюпери тридцатых годов дадим еще раз слово Леону Верту:
«Сент‑Экзюпери был самым спокойным и в то же время самым беспокойным человеком... Был верен всему и всем – и не верен никакому счастью.… Прежде „беспокойный" означало „омраченный". Но в Сент‑Экзюпери беспокойство было скорее безустанной Игрой света, чем метанием теней...»
|
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
