Дидье Дора никогда не предупреждал пилотов о новом назначении. Это казалось ему излишним. Поэтому Антуан, покидая Кап‑Джуби, чтобы провести свой отпуск во Франции, в кругу семьи, понятия не имел о том, что ему предстоит.
«Почта – на Юг» у издателя. Отдохнув в Агее, Сент‑Экзюпери направляется в Брест, где он должен пройти курс высшего пилотажа. На этот раз он подчиняется распоряжениям своего директора, как бы следуя обычной рутине, не вкладывая в дело души. Мысли его заняты другим.
Он рассеян и неисполнителен, чем очень огорчает лейтенанта Шассэна, своего руководителя, который впоследствии станет генералом и сделает все возможное, чтобы позволить немолодому летчику вернуться за штурвал боевого самолета.
По рассеянности Антуан портит навигационные инструменты. Однажды он едва не утопил гидроплан. В итоге нескольких месяцев занятий он получает на экзамене самую скромную оценку, едва не проваливается.
«Почта – на Юг» вышла в свет, и впервые его одолевают заботы молодого литератора.
«Брест, 1929 год.
Дорогая мамочка.
Ваша телеграмма меня растрогала. Я так зол на себя за то, что разучился писать письма.
Больше всего меня тронуло ваше письмо по поводу моей книжки. Я так жажду поскорей вас увидеть! Если через месяц моя книга начнет продаваться, мы вместе поедем в Дакс – мне это очень нужно, до того я грустен, до того раскис. И я вам покажу книжку, которую начал писать.
В Бресте не больно весело.
Будь у меня четыре‑пять тысяч франков, я бы просил вас приехать ко мне в Брест. Но пока что у меня одни долги. Я бы с радостью одолжил где‑нибудь, так как уверен, что заработаю на книге, но у кого?
Как бы там ни было, еще месяц, и меня здесь не будет.
Хотелось бы снова побывать в Сен‑Морисе, взглянуть на мой старый дом. И на мой сундук. Правда, я часто о них вспоминал в моей книге.
Мамочка, как можете вы задавать такой вопрос: не наскучили ли мне ваши письма?! Это единственное, что заставляет биться мое сердце
Пишите мне чаще и сообщайте, что говорят о моей книжке. Но ради бога не показывайте ее Х. или У. и другим дуракам! Надо по меньшей мере понимать Жироду, чтобы понять ее.
Нежно целую вас.
Антуан ».
Ивонна де Лестранж собирает для своего двоюродного брата впечатления в литературной среде. Отзывы весьма лестны для молодого писателя. Знатоки литературы, опытные писатели, как, например, Андре Жид, снисходительны к слабостям романа, и наоборот, обнаруживают в «Почте – на Юг» ее истинные достоинства: новый круг проблем, новый, индивидуальный взгляд на мир, своеобразное видение, свой, ни с чем не сравнимый голос. Да и тема авиации, бурно развивающейся в эти годы и породившей стольких героев, вызывает значительный интерес.
Оценены и художественные достоинства книги: ее точный динамичный стиль, емкость слов и фразы, музыкальный ритм. А сознание того, что твои достоинства не прошли незамеченными, что их оценили, весьма воодушевляет писателя.
Для Сент‑Экзюпери, человека весьма впечатлительного, остро переживающего негативное критическое отношение, большое счастье, что влиятельный круг литераторов, объединяющихся вокруг толстого журнала «Нувель ревю франсэз», издаваемого Галлимаром, группа, в которую вне зависимости от своего мировоззрения и политических пристрастий входили такие видные литераторы, как Арагон, Андре Жид, Мальро, Седин, Жан Прево, Дрие ла Рошель, Элюар и другие, принял книгу положительно.
И Антуан не скрывает своей почти детской радости, спешит поделиться ею с матерью:
«Брест, 1929 год.
Дорогая мама.
Вы чересчур скромны. Контора газетных вырезок посылает мне все, что относится к вам. Я так счастлив, моя знаменитая мамочка, что город Лион приобрел вашу картину!
Вот это семья!
Надеюсь, дорогая мамочка, вы все же чувствуете небольшое удовлетворение и своим сыном и собой. Не пройдет и трех недель, как я увижу вас. Для меня это будет такая радость!
Читали вы статью самого знаменитого критика Эдмона Жалу?
Если вы не разделяете его мнения, скажите мне.
Целую вас от всего сердца, так же нежно, как и люблю.
Ваш почтительный сын Антуан ».
Сент‑Экс проводит много времени в кабачке среди матросов. Иногда ходит в дансинг, где не танцует, а лишь сидит ночь напролет с товарищами и рассказывает приключения из жизни в пустыне. Пребывание в Бресте томительно, он скучает и как будто не очень знает, что ему нужно для того, чтобы избавиться от томления.
В это время он начинает обнаруживать большой интерес к вопросам улучшения авиационной техники. В нем начинает просыпаться изобретатель. Но практических последствий это еще не имеет. Ему надо еще значительно пополнить свои знания в математике и физике. Сделает он это постепенно, путем самообразования.
Нам трудно судить о том, как поступил бы Сент‑Экзюпери, если бы ему в этот момент была предоставлена полная свобода действий.
И, может быть, к счастью для себя, он не властен над своим временем. Приказ Дора, как всегда, лаконичен и не подлежит обсуждению: «Пилот Сент‑Экзюпери направляется в распоряжение компании „Аэропоста‑Аргентина".
12 октября 1929 года Антуан отплывает в Буэнос‑Айрес.
* * *
– Возможно, мы пересечем океан, – сказал летчикам в 1919 году Латекоэр. В 1925 году линия протянулась из Касабланки в Дакар, туда, где Африканский материк мощной дугой выдается в океан и как бы тянется к выступу Южноамериканского континента. Дакар – Натал – самое короткое расстояние между двумя материками, разделенными Атлантикой. Но эти 3100 километров по прямой все еще оставались доступными лишь судоходству.
Одномоторные маленькие самолеты с крейсерской скоростью не более двухсот километров в час – вот чем располагали в это время все страны, претендующие на борьбу с океаном. Французские, американские, немецкие летчики смотрели на Атлантический океан как на самого достойного противника. С ним стоило померяться силами. Люди были готовы к борьбе. Отставала техника. Уже была назначена премия тому, кто отважится пересечь океан,
В 1927 голу прославленный военный летчик Нэнжессер со своим механиком Коли вылетели в сторону Североамериканского континента на белом самолете со зловещими знаками на фюзеляже: черный гроб, черные свечи, черные скрещенные кости. Через несколько часов полета моряки с одного из кораблей увидели в волнах обломки белого крыла...
Еще не утих газетный шум, вызванный гибелью Нэнжессера и Коли, когда с американского аэродрома вылетел другой маленький почтовый самолет и взял курс на Европу. Никому не известный двадцатипятилетний почтовый летчик Чарльз Линдберг понадеялся на выносливость своей рядовой машины. Через тридцать часов непрерывного полета сквозь бури и снег он стал известен всему миру. Он совершил подвиг, потребовавший таких фантастических усилий, с которыми не сравнится ни один из подвигов будущего, разве только рейсы космонавтов. Техника была еще далеко не на высоте, вся тяжесть осуществления задачи ложилась на уменье летчика и на его нервы.
Это был прыжок в завтрашний день.
Ни одна авиационная компания в это время не могла еще обещать людям доставку почты через океан. Латекоэр готовился к этому. Но пока что в Дакаре почту, предназначенную для Буэнос‑Айреса или Сант‑Яго, перегружали с самолетов на быстроходные посыльные суда. А на южноамериканском берегу почту уже ждали самолеты, те же самолеты Латекоэра, те же летчики – победители пустыни. Помимо всего, для того чтобы установить воздушную связь с Южной Америкой, требовалась не только техника. Нужно было завоевать расположение латиноамериканских стран.
В 1924 году блестящий пилот капитан Руаг пересек на корабле Атлантический океан с несколькими летчиками, самолетами, запасными частями. Авиационная миссия компании «Латекоэр» вступила на землю Аргентины. То, что капитан Руаг предложил аргентинцам, показалось им похожим на романы Жюля Верна и Уэллса. Одних замыслов, разумеется, было недостаточно для организации линии над лесными дебрями Аргентины, над возвышавшимся на пять километров барьером Кордильер, над голыми скалами Огненной Земли. Нужны были энтузиасты. И вот однажды на набережной Буэнос‑Айреса Руага остановил изящно одетый господин с гордым лицом испанского гранда.
– Альмонасид! – воскликнул Руаг.
Это и был тот энтузиаст, которого не хватало для успеха дела. Виценте Альмандос де Альмонасид за время первой мировой войны стал не просто героем авиации, а прямо‑таки сказочным героем. О его военных приключениях рассказывали легенды. Доброволец французской авиации в 1914 году, Альмонасид первым стал летать ночью. На родине после войны его ждала слава национального героя. Он не отказался от самолета и после войны: на военном истребителе он перелетел вершину Аконкагуа высотой в семь тысяч метров.
Альмонасид представил Руага президенту республики Альвеару, после чего французы получили полную возможность летать над материком и пользоваться площадками для промежуточных посадок, которые надо было сначала оборудовать, чтобы установить регулярные рейсы. Не обошлось и без скрытого противодействия: аргентинские офицеры были настроены далеко не дружелюбно к Франции; военные кадры страны готовила Германия. Но даже их противодействие разрешено было самым романтическим способом. Узнав, что один из полковников авиации повинен в недружелюбных действиях по отношению к французским летчикам, Альмонасид вызвал его на дуэль. И хотя этот полковник был чемпионом фехтования, а летчик никогда в жизни не держал в руках шпаги, полковник был посрамлен. Достаточно было одного этого рыцарского эпизода, как общественное мнение страны полностью перешло на сторону французских летчиков. Отныне каждое новое начинание Линии Латекоэра над дикими землями молодых стран встречали с восторгом. Мермоз и Гийоме, прежде чем стать известными у себя на родине, стали национальными героями Латинской Америки.
Пилоты Ваше, Амм, Лафэ связали две столицы – Рио‑де‑Жанейро и Буэнос‑Айрес. Затем трасса протянулась до Натала. В Бразилии компанию встретили новые затруднения. Бразильские промышленники не хотели допускать Латекоэра в свою страну, хотя сами и не могли наладить связь между всеми странами материка. Начинание Латекоэра впервые оказалось под угрозой. Он вложил в латиноамериканскую линию больше двух миллионов франков. Шел уже 1926 год, и первые дуновения грядущего кризиса давали о себе знать, и прежде всего там, где предприниматели шли на риск, не считаясь с затратами.
Тогда Латекоэр, не видя других возможностей поддержать пошатнувшееся дело, обратился к промышленнику и финансисту Буйю‑Лафону, французу, осуществлявшему в Бразилии громадное строительство зданий и прокладывавшему дороги. Он предложил этому крупному дельцу вложить в линию свои капиталы, обещая большие выгоды в будущем. Буйю‑Лафон выслушал Латекоэра со смехом. Однако, просматривая цифры проекта, он скоро перестал смеяться. Его поразили не только очевидные экономические выгоды предприятия, но и размах замыслов Латекоэра, осуществить которые тому было уже не под силу. Покрыть пять тысяч километров почти девственных земель воздушными линиями – это импонировало широкой натуре Буйю‑Лафона – строителя небоскребов, портовых сооружений, шоссе и железных дорог в джунглях.
Со свойственной ему энергией финансист‑предприниматель принялся строить аэродромы вдоль всего побережья Атлантики. Латекоэр в Тулузе готовил для новой линии новые самолеты. Лучшие пилоты линии Бедриньян, Пиво. Жан Мермоз, Томас были посланы в Южную Америку.
– Мермоз назначается главным пилотом! – объявил директор новой линии Пранвиль.
– Что это значит? – спросил летчик. – Вместо того чтобы летать, я буду сидеть в конторе? Нет уж, позвольте мне летать.
И Мермоз, равный теперь по должности самому Дидье Дора, совсем иначе повел дело. Он поддерживал дисциплину и мужество на новой линии своим собственным мужеством, своей собственной готовностью вылететь в любой день и в любой час на поиски пилота, потерпевшего аварию. Он сам, придерживаясь установленного расписания, доставил в Натал первую почту из Буэнос‑Айреса, предназначенную для Европы.
– Нужно, чтобы почта доставлялась быстрее, – заявил он Пранвилю. – Мы и без того теряем неделю в Атлантике. Нужно летать ночью.
– Но ведь ночные полеты составляют исключение даже на хорошо налаженных линиях, с оборудованными аэродромами, – возразил директор. – А мы здесь из‑за тропических шквалов и днем непрерывно рискуем!
– Беру риск на себя, – сказал Мермоз.
Он первым вылетел ночью. На промежуточных посадках горели три бензиновых факела. Впервые почта из Рио‑де‑Жанейро в Буэнос‑Айрес была доставлена за одни сутки. Обычно на доставку почты уходило пять суток...
Не только дисциплину и мужество поддерживал Мермоз в товарищах своим собственным примером. Он показывал им пример человеческого достоинства перед лицом сильных мира сего.
Слухи о героическом пилоте – победителе ночи дошли до Буйю‑Лафона.
– Доставьте мне Мермоза, – распорядился промышленник. – Он повезет меня на специальном самолете.
Мермоз в этот день должен был лететь с почтой. Узнав о распоряжении председателя правления «Аэропосталя», он пришел в ярость.
– Я Мермоз, – сказал он промышленнику, войдя к нему. – Когда мы летим?
– Когда я захочу! – ответил Буйю‑Лафон.
– Я пилот, слышите, пилот линии! – крикнул Мермоз. – Я здесь для того, чтобы перевозить почту и прокладывать новые трассы, а не для того, чтобы служить шофером знатным господам! – И он вышел, оставив промышленника наедине с его уязвленным самолюбием.
К чести Буйю‑Лафона, он не стал настаивать: «Скажите Мермозу, что я полечу с ним на почтовом самолете, обычным рейсом». И шестидесятилетний тучный человек просидел, скорчившись, восемнадцать часов полета среди мешков с почтой. После этого он попросил Мермоза обучить его пилотажу.
До приезда Сент‑Экзюпери в Буэнос‑Айрес Мермоз совершил еще один подвиг: он установил регулярную связь с Чили через Кордильеры на самолете, потолок которого едва достигал пяти тысяч двухсот метров. В 1929 году благодаря усилиям Мермоза и его товарищей новая линия протянулась от Натала до Огненной Земли и связала Бразилию, Аргентину, Парагвай и Чили. Сам Сент‑Экзюпери очень поэтично расскажет об этом впоследствии в книге «Земля людей».
Когда Сент‑Экс прибывает в Буэнос‑Айрес, на набережной его встречают Мермоз, Гийоме и «крестник» Антуана – Рейн, некогда плененный арабами и вырученный благодаря дипломатии «хозяина песков».
– Прости, что опоздал! – крикнул он. – Я нашел тебе королевские покои. Это тебе больше подойдет, чем твоя хижина в Кап‑Джуби.
Как только Сент‑Экс выясняет свое новое положение, он пишет матери.
«Буэнос‑Айрес, Мажестик‑отель,
25 октября 1929 года.
Дорогая мамочка.
Наконец‑то я знаю, на каком я свете...
Я назначен директором эксплуатации компании «Аэропоста‑Аргентина», филиала Всеобщей авиапочтовой компании «Аэропосталь» (с окладом что‑то около 25000 франков в год). Я думаю, вы довольны.
Меня это немного печалит – я так любил свое прежнее существование.
У меня чувство, точно я старею.
Впрочем, я еще буду летать, но только для инспекции и разведывания новых трасс.
Меня поставили в известность только сегодня вечером, поэтому я не хотел раньше ничего вам говорить. А теперь надо спешить, так как до отправки авиапочты осталось лишь полчаса.
Пишите мне по указанному адресу (в отель Мажестик), а не по адресу компании. Как только у меня будет квартира, пишите мне туда.
Буэнос‑Айрес – отвратительный город, неприветливый, неинтересный, и ничего в нем хорошего нет.
В понедельник я на несколько дней отправляюсь в Сант‑Яго в Чили, а в субботу в Комодоро‑Ривадавия в Патагонии.
Завтра пошлю вам пароходом большое письмо.
Целую вас от всей души, любящий вас
Антуан ».
Казалось, есть чему радоваться – материально он теперь обеспечен. Но с первых же дней новой службы и жизни на новом месте, в роскошной квартире, Сент‑Экс начинает чувствовать смутное неудовлетворение. Из письма к Ринетте, последнего письма этому другу юности, мы узнаем о его настроении.
«Буэнос‑Айрес, 23 января 1938 года.
Вот так сюрприз, Ринетта! Я уж почти не ждал весточки от вас. Вы и не представляете, как много она для меня значит. Я так не терплю Аргентину и в особенности Буэнос‑Айрес, что ваше письмо было для меня настоящим вторжением тысячи забытых и прелестных вещей. Портвейн, граммофон, вечерние споры после кино. И гарсон из ресторана Липпа, я Эвсебио, и моя очаровательная нищета, которую я оплакиваю, потому что тогда дни от начала и до конца месяца были окрашены по‑разному. Прожить месяц было настоящим приключением, и мир казался прекрасным, потому что, не имея возможности ничего приобрести, мне хотелось обладать всем. Сердце тогда казалось необъятным. А теперь, когда я купил красивый кожаный чемодан, о котором давно мечтал, шикарную мягкую шляпу и хронометр с тремя стрелками, мне больше не о чем мечтать. И эти месяцы, у которых нет в конце черных дней, лишают жизнь настоящего ритма. Какой она становится тусклой!
Главное же, я больше не кажусь себе легкой тенью (у меня было такое вполне субъективное ощущение), я чувствую, что отяжелел и постарел из‑за роли, которую вовсе не хотел играть: ведь я директор эксплуатации компании «Аэропоста‑Аргентина», филиала «Аэропосталя», созданного для внутренних южноамериканских линий. У меня сеть линий в три тысячи восемьсот километров. Секунда за секундой она высасывает из меня все, что осталось во мне от молодости и столь милой мне свободы. Зарабатываю двадцать пять тысяч франков в месяц и не знаю, что с ними делать; тратить их изнурительно, и я начинаю задыхаться в комнате, загроможденной тысячью предметов, которые никогда мне не понадобятся, которые я начинаю ненавидеть, как только они становятся моими. И все же гора моих вещей растет с каждым днем. Это, наверное, я бессознательно приношу жертвы неизвестному богу.
Живу в пятнадцатиэтажной гостинице, семь этажей подо мной, семь – надо мной, а вокруг громадный бетонный город. Вероятно, я чувствовал бы себя так же легко, если бы был заточен в Великой пирамиде. Думается, у меня была бы такая же возможность совершать красивые прогулки. Ко всем прелестям здесь еще есть аргентинцы.
Интересно, есть ли времена года в Буэнос‑Айресе? Как может весна проникнуть сквозь эти миллионы кубометров бетона? Я вспоминаю, весной лопаются почки у герани на окошке, в горшке... Я так любил весну в Париже! Эту радость жизни, охватывавшую меня в пору цветения каштанов на бульваре Сен‑Жермен. Необъяснимое ощущение бытия, рассеянное повсюду.
Не знаю только, нужно ли сожалеть о Париже: теперь я чувствую себя там так мало на своем месте, люди там так заняты всякими делами, которые не имеют ко мне никакого отношения. Они уделяют мне крохи своего времени: у меня там нет больше моего невидимого места, и это чувствуется с ужасающей явственностью.
Единственное мое утешение – полеты. Летаю в инспекционные поездки, предпринимаю разные опыты, разведываю новые трассы. Никогда так много не летал. Позавчера возвратился с крайнего Юга: 2500 километров за день. Ничего полет?
Наверное, впервые после Дакара я могу разговаривать с вами без горечи. Я очень был на вас зол! Удивительно, как вы великолепно умеете ничего не понимать, когда хотите. А ведь на таком расстоянии наша дружба не таила в себе никакой опасности. Я был тогда смешным и немного сумасшедшим мальчишкой – точнее, до Дакара, – еще во власти некоторых иллюзий молодости, с обманутыми надеждами. Вы же были крайне рассудительной. Мне так кажется. Сначала мне было худо от этого, потом хорошо. Теперь все в порядке...»
Семь этажей сверху и семь снизу оказались для Антуана более тягостными, чем его барак на берегу океана. Впервые он испытал так явственно ужас большого города, бетонной тюрьмы, которую люди сами себе построили. Буэнос‑Айрес по своему характеру, конечно, не Париж. Париж никогда не вызывал у Сент‑Экзюпери того резко отрицательного отношения, какое неизбежно появлялось у писателя в городах, выросших, как грибы, в двадцатом столетии. Да и, естественно, город юности – совсем не то же самое, что город службы.
Антуан, в силу своей впечатлительности, склонен преувеличивать свою грусть, мрачные чувства, вызванные окружающим. Однако его жизнедеятельному характеру чужды упадочнические настроения – надолго попасть к ним в плен он не может.
Огромный город, разросшийся за короткий срок, дома, лишенные малейших признаков индивидуального стиля, – все это угнетало его, и все же столица Аргентины давала немало возможностей заполнить нерабочие досуги. Здесь у него происходили встречи с друзьями и товарищами по Линии, и в их кругу он забывал все, что ему претило в самом городе. В обществе товарищей он проводил вечера в ресторанах, не замечая за разговорами, как поедал огромные ломти говяжьего филе, запивая его густыми хмельными местными винами. Иногда такой кутеж мог продолжаться ночь напролет. Друзьям, встречавшимся между рейсами, не хотелось расставаться, и они шли из одного ночного кабаре в другое, а в особенности рады были отправиться всей компанией в Арменонвилль, где девушки славились своей красотой.
Антуан часто бывает и у своего прямого начальника, директора аргентинского филиала «Аэропосталя» Пранвиля, инженера‑политехника, человека высокой культуры, интересного собеседника и примерного семьянина. В обществе Пранвилей и своего друга Гийоме, недавно привезшего молодую жену, он утоляет время от времени возникающий у него голод, по семейному уюту.
К сожалению, близость с Пранвилем продолжается недолго. 13 мая 1930 года, когда Мермоз в сопровождении Дабри и Жимье впервые доставляет почту через океан в Натал, Пранвиль с пилотом Негрэном, механиком Прюнета и двумя пассажирами вылетает ему навстречу. Над Рио‑де‑ла‑Платой самолет попал в густую полосу тумана и потерял ориентировку. В поисках Монтевидео Негрэну пришлось сильно снизиться. Туман как бы «прилип» к воде широкого устья реки, пилот не заметил, как колеса коснулись водной глади и самолет начало медленно засасывать. Летчики бросились искать спасательные пояса. Их оказалось всего два. Они отдали их пассажирам, а сами утонули вместе с самолетом.
Обстоятельства гибели Пранвиля, Негрэна и Прюнета еще раз подтвердили высокий моральный уровень людей, которых так умело подбирал Дора, и еще больше укрепили авторитет компании «Аэропоста‑Аргентина».
Прекрасно обеспеченный к этому времени, особенно по сравнению с годами первой молодости, когда чуть ли не каждый месяц ему приходилось прибегать к помощи матери, Сент‑Экзюпери вначале нелегко приспособляется к новому положению. Материальное довольство томит его и толкает на неоправданные поступки.
Однажды, приглашенный на обед к Пранвилям, он купил у торговки цветами весь ее товар вместе с тележкой. В этом широком жесте больше необузданности, порожденной каким‑то отчаянием, чем бесшабашного сумасбродства. По существу, Антуану было бы куда милее подарить кому‑нибудь один или несколько цветков.
Единственную подлинную радость, которую ему приносит его благосостояние, – возможность наконец‑то помочь матери.
«Буэнос‑Айрес, 1930 год.
Дорогая мамочка.
На следующей неделе вы получите телеграфно 7000 франков, из коих 5000 для уплаты долга Маршану и 2000 для вас. И я буду с конца ноября посылать вам по 3000 франков в месяц вместо 2000, как я раньше сказал.
Я о многом думал. Хотелось бы, чтобы вы провели зиму в Рабате и имели возможность писать картины. Вы были бы так счастливы и могли бы одновременно заняться рядом интереснейших благотворительных дел.
Я оплачу ваш проезд, и затем с тремя тысячами франков в месяц вы сможете очень приятно жить. Но я слишком далеко, чтобы самому найти вам что‑нибудь подходящее. Не могли ли бы вы написать д'0венэ или каким‑нибудь другим знакомым, у которых есть друзья в Рабате? Не хотелось бы, чтобы вы чувствовали себя чересчур одинокой, но мне кажется, вы будете полностью наслаждаться счастьем. Гам так коасиво! И через два месяца все будет в цвету.
Вы сможете поехать и в Марракеш и остаться там писать, если вам захочется, но, думаю, Рабат вас вполне устроит.
Во всяком случае, не хочу, чтобы вы ехали в Касабланку.
Здесь довольно мрачная страна. Но я разгуливаю по ней. На днях я был на юге, в Патагонии (нефтяные промыслы Комодоро‑Ривадавия), и здесь на пляжах мы встретили тысячеголовые стада тюленей. Мы изловили малыша и привезли его с собой на самолете. Юг здесь‑это холодный край. Южный ветер‑холодный ветер. И чем дальше на юг, тем больше мерзнешь.
Дорогая мамочка, нежно целую вас.
Антуан ».
Антуан много зарабатывает, но он и тратит не считая. Да и, кроме того, у него со старых времен накопилось немало долгов. Ведь он всегда был так уверен в своих возможностях, что одалживал где только мог, не задумываясь.
Буэнос‑Айрес, как и все южноамериканские столицы, – город контрастов. Рядом с чрезмерным довольством здесь уживается черная нищета. На набережной города Сент‑Экс встретил докера‑француза. Рабочий выглядел изнуренным и был плохо одет. Узнав в Сент‑Эксе соотечественника, докер поздоровался с ним. Разговорились. Докер рассказал, что он приехал в Южную Америку пятнадцать лет назад, еще молодым человеком, в надежде разбогатеть. Но его одурачили мошенники, забрав скопленные им деньги, и теперь он ведет нищенскую жизнь.
– Здесь я работаю для того, чтобы иметь возможность вернуться во Францию. Работа очень тяжелая, у меня нет к ней привычки, я совсем обессилел. – Он показал свои высохшие руки.
Сент‑Экзюпери спросил:
– А у вас еще есть близкие?
– Да, сударь, во Франции. Хотелось бы повидать их. Не дохнуть же здесь в одиночестве.
Напомнил ли ему этот несчастный Барка, счастлив ли был Антуан предоставившейся возможности на сей раз без чьей‑либо помощи повторить свой жест в Кап‑Джуби, но он подумал немного, коснулся плеча рабочего и сказал:
– Подождите меня здесь.
Походив в задумчивости по набережной, никого не замечая, Антуан зашел в мореходную контору.
– Когда уходит во Францию очередной пароход?
– Завтра вечером отходит «Мендоза». Остались места только в третьем классе.
– Дайте мне билет, – попросил Сент‑Экзюпери. Рабочий с удивлением посмотрел на него, когда Сент‑Экзюпери протянул ему билет.
– Но, сударь... сударь... – бормотал он в растерянности, не веря своим глазам.
Сент‑Экс добавил к билету немного денег и сказал:
– Завтра на «Мендозе»! Счастливого пути!
Он удалился в глубокой задумчивости. Он и раньше встречался с нищетой и несчастьем, думал о них, но противоречие между богатством и бедностью не казалось ему главным злом, устранив которое можно излечить мир. Он думал о великом хаосе жизни, непрерывно родящем противоречия, возводящем бетонные города и рождающем трущобы, создающем высокие посты с крупным жалованьем и предлагающем крохи людям, неспособным ни на что, кроме физического труда. Он думал о неестественности своего собственного положения в жизни, рожденной этим хаосом. И он все сильнее испытывал потребность осознать, какими путями можно установить такой порядок в мире, чтобы никто не страдал от этого порядка, чтобы, наоборот, он давал возможность пробудиться всему лучшему в человеке.
Все было не так, как хотелось бы, от больших событий до мелочей. Сент‑Экзюпери приходил в бешенство, если портились его электрические бритвы или авторучки. Он хотел любить мир техники, технической цивилизации, да он и любил его: все, от самолета до электрической бритвы. Но он хотел, чтобы бритвы не портились, самолеты доставляли почту вовремя, а люди, производящие и потребляющие все это, имели человеческий облик. Он хотел, чтобы техническая цивилизация служила любви, чтобы летчики Линии несли духовную пищу миллионам влюбленных.
По‑видимому, Сент‑Экзюпери был все же хорошим директором‑организатором, хотя его всегда мучила необходимость распоряжаться своими товарищами, ничуть не менее опытными и достойными, чем он сам. И то, что позднее его отозвали во Францию, скорее всего объясняется затруднениями Линии, связанными с началом кризиса. На своем посту он вел себя так же, как Мермоз на своем: личный пример был для него не воспитательным средством, а глубокой внутренней необходимостью. Служба директора с ее мелкими хозяйственными заботами не увлекала его. Он старался не жить проблемами дня, как бы их много ни было. Он справлялся с ними, не замечая их. Можно думать, что в своих повседневных заботах Сент‑Экзюпери старался походить на Дидье Дора. Он наверняка был тверд и требователен к подчиненным.
Однажды он узнал, что начальник одного из аэродромов проиграл все казенные деньги в карты. Какую феерическую административную драму мог бы извлечь из этого случая бюрократ! Сколько расследований, волокиты, бумаг! Но вот как поступил Сент‑Экс: он предупредил аэродром о том, что завтра прилетит с инспекционным смотром. Проигравшийся начальник мигом позанимал деньги у знакомых, и к прилету Сент‑Экзюпери касса была полна. Каково же было удивление и огорчение начальника, когда, проверив кассу, Сент‑Экс взял ее с собой и улетел! Игроку пришлось самостоятельно выяснять отношения с заимодавцами.
Как ни стремился Антуан не давать волю своему мрачному настроению, оно подчас одолевало его. Он настолько погружался в себя, что порой забывал даже близких людей. Длительные рейсы над Патагонией, над Кордильерами, особенно ночные полеты, которые он полюбил в это время, возвращали его к размышлениям, к плодотворному одиночеству, подобному тому, какое он находил в пустыне. Пролетая над огоньками Байя‑Бланка или Комодоро‑Ривадавия, замечая среди бесконечных джунглей крохотный огонек какой‑нибудь хижины, он уподоблял их свету человеческого сознания, этому единственному чуду, которое может привести мир в порядок. Он находил общую меру вещей: если мир хаотичен, если в своей беспорядочности он подобен нагромождениям скал, то существуют все же силы, способные преодолеть этот хаос. Эти силы пробуждаются в человеке в столкновении с силами природы, их верно или неверно направляет воля человека, ответственного за действия и жизнь других людей.
Свободными вечерами, запершись в комнате своего бетонного небоскреба, он пишет новую книгу. На этот раз он куда более определенно знает, что хочет выразить. Омытый, освеженный долгими и трудными полетами, он решает жизненно важную для него задачу: выясняет, как воля руководителя передается другим людям, как она строит мир, какое несет в себе созидание и что разрушает в мире.
Позже он расскажет и о своих полетах над Южной Америкой, дававших ему необходимое для писательства напряжение чувств и очищение души.
|
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
