Двадцатичетырехлетний незадачливый торговый агент, «блудный сын», на которого уже махнули рукой знатные родственники, кандидат в «оболваненные пижоны с перспективой игры в бридж и разговоров об автомобилях вместо духовной жизни» писал матери во время своего пребывания в Монлюсоне: «Ищите меня в том, что я пишу».
А тогда он не написал еще и десяти страниц, представляющих объективный интерес. И все же он просил своего самого большого друга – мать – верить ему, что внутренняя жизнь – единственное, что имеет для него ценность.
Чем человек духовно богаче, тем он сложнее и тем труднее ему втиснуть душу в простое дело, даже если ему кажется, что он об этом только и мечтал, что в этом его жизнь. Душа не влезает, не умещается.
Антуан пришел в авиацию по внутреннему зову, и он был, наконец, счастлив. Но ремесло летчика, несмотря на всю его сложность и на удовлетворение, которое давало ему преодоление всех сложностей ремесла, не только не убило в нем писателя, а, наоборот, явилось той благодатной почвой, на которой развивается и крепнет его большое дарование.
В начале 1927 года, когда Антуан начинает только совершать свои первые полеты над пустыней, он пишет Ринетте:
«Касабланка, 3 января 1927 года.
Еще только час ночи. Я вылетаю через пять часов, но мне не спится. И все же, как примерный мальчик, я лежу в постели.
Мне кажется, приятно будет вам написать. Думается, в этот час вы уже спите, могу, значит, рассказать вам все, что мне приходит на ум.
На дворе буря. Ветер с чудовищной быстротой хлопает моими ставнями. Это сигналы Морзе или позывные каких‑то духов. Пытаюсь расшифровать их, но это мне не удается. А ведь так хотелось бы понять их язык!
Снизу, из спящего города, доносятся скорбные гудки редких такси. Не правятся мне и эти шаги на улице. Все, что настораживает меня, рождает беспокойство. А ведь я мог бы чувствовать себя таким счастливым!
У меня прекрасная комната. Жалко только что я поставил свои туфли на стол. Это портит весь вид
Ринетта, по ночам я совсем другой. Лежа на кровати с открытыми глазами, я испытываю тревогу тоску. Мне не нравится, что ожидается туман. Не хочу завтра свернуть себе шею. Мир, конечно, мало что потеряет, а я – все. Подумать только, как много у меня и друзей, и воспоминаний, и солнца... И еще этот арабский ковер, который я сегодня купил: он превращает меня в собственника – меня, такого легкого, такого бессребреника.
Ринетта, один из моих товарищей ожег себе руки. Не хочу, чтобы мои руки были обожжены. Я смотрю на них и люблю их. Они умеют писать, зашнуровывать ботинки, импровизировать оперы. Вы не любите их, но меня они умиляют. Ведь на это понадобилось двадцать лет упражнений. А иногда они заключают в плен лица. Одно лицо...
Ринетта, этим вечером я встревожен, как заяц, мне что‑то не по душе эта дакарская история. Здесь говорят: «Там брожение. Пилота, который попадет в аварию, убьют кочевники». «Убьют кочевники»... Не хочу, чтобы эту фразу бормотала ночь. Ночью все мне кажется таким хрупким. И то, что связывает меня со всеми, кого я люблю. Кто спит. Я тревожнее сиделки, когда я бодрствую в постели по ночам. Когда я их охраняю. Я так плохо стерегу все мои сокровища.
Я глуп. Днем все просто. Ведь я очень люблю полеты и риск. Люблю это днем, но не ночью. Ночью я неженка и жалею самого себя.
И еще я должен вам рассказать кое‑что грустное. У меня был милейший приятель. Он умер три месяца тому назад в Танжере. Я проделал в Танжер довольно странное паломничество. Я искал его. Мне пришло в голову обратиться к фифочкам – завсегдатаям бара. Он был милейший парень, они должны были его любить.
Ринетта, они его не уберегли. Они не остались ему верны и дали рассеяться всем драгоценным воспоминаниям. А между тем искать его надо было именно там. Это был самый верный путь. Ведь человек отдает от себя то, что может и кому может. А семья у него была – сплошь дураки. Но фифочки не всегда знают цену тому, что человек иногда им отдает. И то, что у него было самого очаровательного и самого душевного, они украли у него, не выражая никакого восхищения.
Ринетта, старина, я ничего не понимаю в жизни.
Я должен все же покинуть вас. Эти туфли на столе меня раздражают – потушу свет.
Антуан ».
Заботы и опасности ремесла, поглощающие Антуана днем, не могут захватить его целиком. Это Дидье Дора, живущий исключительно делами Линии, может помнить и во сне, на кого нужно наложить, штраф за неправильную посадку, кто просит шины или когда прибыл самолет из Аликанте.
Литературные впечатления Сент‑Экзюпери, связанные с его ремеслом, формируются в его сознании днем, во время размышления в полете – ночь напоминает ему о необъятности мира, о необъятности жизни. Мир, жизнь невозможно познать сполна в действии, охватить их можно только в незримом полете чувств.
День и ночь. День, дробящий человека, отделяющий душу от ума, поступки от желаний, и ночь, когда человек может воссоединить себя, подняться над дневными заботами, собрать воедино свои разрозненные впечатления. Эта мысль, этот образ еще только зарождаются. Сент‑Экзюпери выразит это гораздо позже в «Военном летчике».
В период, о котором идет речь, основное для Антуана – это почувствовать себя «честным и добросовестным» наедине с самим собой. Потребность в самоутверждении привела его на Линию, а ремесло, объединяющее людей, стало главным источником поэтического вдохновения.
В приведенном выше письме к Ринетте привлекает внимание еще одна деталь: «Днем все просто. Ведь я очень люблю полеты и риск. Люблю это днем, но не ночью...»
Да, такие мысли были свойственны Антуану в первый период его работы на Линии. И они получили свое отражение в первых его произведениях. Но уже к концу пребывания в Кап‑Джуби в голосе его зазвучат другие нотки. После случая с самолетом Ригеля, о котором уже было рассказано в предыдущей главе, Сент‑Экс пишет Ивонне де Лестранж:
«...Впервые я слышал свист пуль над моей головой. Наконец‑то я знаю, чего стою в таких обстоятельствах: я куда невозмутимее арабов...
Но я понял также и то, что всегда меня удивляло: почему Платон ставит мужество на последнее место среди добродетелей. Да, мужество состоит не из очень красивых чувств: немного ярости, немного тщеславия, значительная доля упрямства и пошленькое спортивное удовлетворение... Никогда уже я не буду восхищаться человеком, который проявит одно только мужество...»
Конечно, желание быть «честным и добросовестным» с самим собой приводит Антуана к крайностям и преувеличениям, но это честные крайности, добросовестные преувеличения. Все его письма и произведения продолжают этот начатый разговор с самим собой: собственно, он‑то и заставил молодого Сент‑Экзюпери взяться за перо.
Мы вправе оценивать поступки Сент‑Экзюпери, прилагая к нему понятия «доблесть», «мужество», «широта души», «человеколюбие». Мы можем уже в этот незрелый период его жизни назвать его поведение своеобразным рыцарством XX века. Однако все определения беспомощны и не нужны, когда тот, к кому прилагаются все эти эпитеты, может выразить себя сам. В этом большое счастье не только для него, но и для нас.
Два года, проведенные на Линии, подобны в жизни Сент‑Экзюпери завершающим движениям пальцев скульптора: эта жизнь, снимая лишнюю глину, вылепила из него летчика, человека и писателя.
«Бегство Жака Берниса», незаконченная повесть, которой Антуан определил свой будущий путь; новелла «Авиатор», извлеченная из нее и напечатанная накануне поступления Сент‑Экзюпери в компанию «Латекоэр»; наконец, одиночество вечеров, проведенных над бумагой в Кап‑Джуби, – из всего этого родился первый роман «Почта – на Юг». Мы знаем, что особенные трудности писатель испытывал, работая над композицией своей книги. Не знал он и как ее назвать. Однажды на мешках с почтой, которую грузили в самолет, отправлявшийся в Дакар, он увидел надпись: «Почта – на Юг». Вопрос о названии романа был решен.
С композицией справиться оказалось куда труднее... Но нас интересует здесь не литературная, а человеческая сторона Сент‑Экзюпери‑писателя. И если мы иногда вскользь и упомянем о некоторых наиболее характерных для него качествах, то в основном памятуя бессмертное изречение Бюффона: «Стиль – это человек». Такой взгляд на творчество Сент‑Экзюпери здесь особенно уместен. Опять и опять вспоминается: «Ищите меня в том, что я пишу».
Сто семьдесят страничек, на которых каждая буква начертана отдельно, словно писатель взвешивал ее, прежде чем занести на бумагу, это итог пятилетних усилий молодого писателя разобраться в себе, усилий, приводящих, по выражению самого Сент‑Экзюпери, слова в полное соответствие с мыслями.
В письме матери Антуан пишет:
«Джуби, декабрь 1927 года.
Дорогая мамочка!
Чувствую себя хорошо. Жизнь у меня не сложная и дает мало пищи для рассказов. Впрочем, наступило некоторое оживление, потому что здешние арабы опасаются нападения других арабских племен, и у нас готовятся к войне. Сам форт волнуется не более чем благодушный лев, но по ночам каждые пять минут пускают ракеты, которые театральным светом озаряют пустыню. Все это кончится, как и все такие большие арабские волнения, уводом четырех верблюдов и похищением трех женщин.
Мы используем на нашем аэродроме в качестве рабочих нескольких арабов и одного раба. Этот несчастный – негр, которого четыре года тому назад похитили в Марракеше, где у него жена и дети. Поскольку испанцы не борются здесь с рабством, он работает на араба, который его купил, и каждую неделю отдает ему свою зарплату. Когда он уже не сможет больше работать, ему дадут издохнуть – таков обычай. Мы находимся в районе непокоренных племен, и испанцы бессильны что‑нибудь изменить. Я с радостью посадил бы его на самолет, летящий в Агадир, но нас всех здесь перебьют. Раб этот стоит 2000 франков. Быть может, вы знаете кого‑нибудь, кто возмутится, узнав об этом, и пошлет мне необходимые для выкупа деньги. Я отослал бы этого негра к его жене и детям. Это такой славный и такой несчастный человек.
Хотелось бы провести с вами рождество в Агее. Агей для меня – олицетворение счастья. Я, правда, иногда немного там скучаю, но так скучаешь от окружающего тебя постоянного неизменного счастья. Если я полечу на следующей неделе в Касабланку, что не исключено, то выберу для детишек коврики «заям» самой нежной расцветки. Кажется, им это очень нужно.
День сегодня сумрачный. Море, небо, песок сливаются. Пустынный ландшафт первичного периода. Иногда какая‑нибудь морская птица издает пронзительный крик – и удивляешься этому проявлению жизни. Вчера я купался. И еще я поработал грузчиком. К нам прибыл пароходом тюк в 2000 кило. Нелегко было доставить его через бар и выгрузить на пляж. Я командовал баркасом такой же величины, как баржа‑прачечная, и с уверенностью, достойной бывшего кандидата в Высшее морское училище. Меня немножко укачало – мы делали чуть ли не мертвые петли.
Я ни в чем не нуждаюсь. Поистине у меня монашеские наклонности. Я пою чаем арабов и сам ножу к ним пить чай. Пописываю. Я начал работать над одной книгой. Уже написал шесть строк. Не бог весть сколько, но уже что‑то.
Сегодня вечером сочельник. В песках это никак не отражается. Время течет здесь, не оставляя никаких видимых примет. Удивительный все же способ прожигать свою жизнь в этом мире.
Нежно целую вас.
Ваш почтительный сын Антуан ».
Как видно из этого письма, Антуан, едва освоившись с новой обстановкой, начинает работать над своей книгой. Но для него это не новая книга, а уже давно выношенная. Правда, он имеет мужество начать все сначала.
Мы знаем, как щепетилен был Антуан в проявлении своих чувств. Несчастная любовь, пережитая им в Париже,‑одно из первых мучительных впечатлений Жизни. И, как многим молодым авторам, ему надо было освободиться от этого груза, выговориться. А сделать он это мог только наедине с бумагой. Ему предстояло сделать общим достоянием самые сокровенные переживания. И вот писатель пускается на хитрость: он отдает свою любовь, свои мысли третьему лицу, сам как бы оставаясь в романе наблюдателем, рассказчиком.
Достаточно начать читать роман, чтобы увидеть в двух героях одного, расколотого надвое: так Сент‑Экзюпери совмещает откровенность исповеди с попыткой защитить от читателей обнаженную душу. Скрытная откровенность!
Следует добавить, что в процессе работы над книгой горизонт Сент‑Экзюпери сильно расширился; с приближением к душевной зрелости чувствуется, как он идет вперед гигантскими шагами. В зависимости от обстоятельств два дня подчас могут разделять в душе человека этапы его становления, на которые прежде требовались годы.
Из письма к матери, написанного уже много месяцев спустя, узнаем, как Антуан продвинулся в своей работе:
«Джуби, 1928 год.
Дорогая мамочка.
Чувствую себя сносно. Мне попросту на будущий год, вероятно, нужен будет небольшой курс лечения в Эксе. А так все то же однообразное солнце над вечно волнующимся морем, океан всегда беспокоен.
Читаю немного и решил писать книгу. Написал уже страниц сто и очень запутался с композицией. Мне хочется всунуть в книгу слишком много вещей и с разных точек зрения. Я все спрашиваю себя, что бы вы сказали о моей рукописи.
Если мне удастся месяца через два‑три провести несколько дней во Франции, покажу ее Андре Жиду или Рамону Фернандесу.
Я начал нащупывать почву с испанцами насчет инспекционной поездки в Марокко, в повстанческий район. Поначалу, чтобы не отпугнуть их, я заговорил об охоте в тамошних местах. Затем уже я попробую добиться большего. Нужно не спешить и проявите много дипломатии. С другой стороны, не знаю еще, как сейчас к этому отнесется моя компания. Раньше она смотрела на это положительно. Так или иначе – придется подождать с этим по меньшей мере с месяц, так как неподалеку идет война.
С грустью мечтаю о Сен‑Морисе и об Агее. хотя, по правде говоря, море мне начинает надоедать. И я соскучился по всей мягкости Франции.
Целую вас столь же нежно, как и люблю.
Ваш почтительный сын Антуан ».
Написано уже сто страниц. И летчик‑рассказчик, предостерегающий своего друга от заблуждений любви, – это тот же летчик, но более зрелый. Два человека в одном совершают поступки и разговаривают о любви, но если их мысли и чувства различны, то окружающий мир они созерцают одними глазами и видят так, как никто до них этот мир не видел. Невольно приходят на ум слива автора: «Нужно учиться не писать, а видеть».
И второе: впервые мы находим в романе такое сочетание поэтических раздумий и действия. Они совершенно органичны и неотделимы друг от друга.
Впечатление поэтичности еще усиливается мускулистостью, собранностью фраз. Не будь этого, Сент‑Экзюпери можно было бы упрекнуть в некоторой вычурности и даже выспренности. Но это поэзия в прозе: все подчинено внутреннему ритму. А ритм этот – бьющая через край жизненная сила.
Многое на первый взгляд сближает Сент‑Экзюпери с Мальро и молодым Молтерланом. Но тут же и вырисовывается основная разница. У Сент‑Экзюпери гораздо меньше романтизма. Он настраивает воображение на действие, а не на риск и приключение. Во главу угла он ставит самоотверженность, а не нелепую смерть. Все это уже вполне ощутимо в первой же книге писателя, несмотря на налет пессимизма – следствие некоторых преувеличений, свойственных молодости, и исключительной впечатлительности.
И хотя до сих пор многие критики считают, что первая книга Сент‑Экзюпери носит печать чересчур личного, легко можно различить новое мироощущение крылатого человека, которое впоследствии станет основой всего, что напишет и скажет писатель‑летчик. Это ощущение, что человек в мире и мир в человеке, – узел связей, который однобокое развитие культуры слишком часто разрывает. Нужно распутать этот узел, найти оборванные концы и вновь прочно закрепить их. Вся последующая жизнь и творчество Сент‑Экзюпери посвящены мучительным поискам этих концов, восстановлению порванных связей.
Пилот Жак Бернис, герой романа «Почта – на Юг», погибает в самуме, его творец пилот Сент‑Экзюпери продолжает жить. Жить в полном смысле слова. Он полон мыслями и чувствами, которые хочет выразить, он уже снова готов встретить женщину и полюбить ее, он готов снова перевозить послания влюбленных. Он преодолел свое отчаяние. Он полон сил, хотя и не вполне еще знает, к чему их приложить. Одно ему уже вполне ясно: в противовес тем, которые «отделяют мысль от действия, подобно тому, как иные отделяют действие от мечты и грез и, делая работу анналистов или историков, теряют способность найти свое место на стройке жизни», – он не будет зрителем, он будет участником...
Возвращаясь во Францию в марте 1929 года, он сжимал под мышкой рукопись «Почты – на Юг». С замиранием сердца, краснея, как школьник, он нес свою первую книгу в издательство Н. Р. Ф. (Гастону Галлимару). По прочтении рукописи издательство подписывает с ним договор на семь книг. Антуан счастлив, он радуется этому, как новой игрушке. Он ведь не думал... Он вовсе не был уверен, что написал хорошую книжку.
Упоенный неожиданным успехом, он едет к родным в Агей.
|
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
